Богумил Грабал - Bambini di Praga 1947
— Точно, — отозвалась одна из женщин. — Знаете, святой отец, мой муж, когда напьется, такое меня вытворять заставляет. Я, значит…
— И слушать не желаю! — выкрикнул священник. — Тайны ваших спален — это тайны Божии. У вас над кроватью висит святой образ?
— Висит. Но мой-то, мой — ведь он же чистый бык, он же…
— Тихо! — топнул ногой священник. — Почаще исповедуйтесь, Мрачкова, и причащайтесь!
Тут из пивной донесся мощный рев:
— Когда нам было по шестнадцать!..
— Святой отец, ступайте туда! — попросила женщина, стоявшая на велосипедной раме. — Ведь моему от этого и в три дня не оправиться.
— Не знаю, не знаю, — колебался священник. — Не пришлось бы мне метать бисер перед свиньями… Но как поступал Иисус Христос? Он-то ведь сидел рядом с мытарями и распутницами, — подбадривал себя святой отец.
Потом его черная фигура скрылась в дверях и вскоре возникла в зале в самой гуще мужчин, которые орали что-то, задрав головы к потолку, или же, одной рукой поддерживая собутыльника, размахивали второй, делая движения навроде фехтовальных. Пан священник взобрался на стул, прижал руку к своему черному пиджаку, а другую воздел к небу… но тут кто-то столкнул его на пол.
— Вот это был удар! — сказал смотрительница прудов.
Минуту спустя, держась за щеку, появился священник.
— Ну, что я вам говорил?! — спросил он.
— Святой отец, да что же нам делать? — кричала женщина со стремянки.
— Ворвитесь туда, — посоветовал священник.
— Так нам тоже наподдадут, как и вам!
— Значит, ступайте помолитесь, — сказал священник и повернулся, чтобы уйти.
— Святой отец, — окликнула его смотрительница, — вам какую-то гадость на спине нарисовали.
Священник снял с себя люстриновый пиджак, посмотрел на большой бубновый туз, намалеванный мелом, и покачал головой.
— Мне кажется, это поколение не пойдет по стопам Христа.
И он принялся ладонью отряхивать мел с пиджака, и его рубаха сияла в темноте белизной.
— Язычники — вот они кто! — воскликнул он, всовывая руку в рукав. — Армагеддон! — И он воткнул во второй рукав вторую руку. Потом пошел прочь, держа ладонь у лица.
— Кто же это его? — спросил Тонда.
— Байстрюк нашего высокородного князя Кашпар Кроупа, видите, какой у него благородный профиль? — показала смотрительница. — Люди про него говорят, что он похож на свинью после третьего удара мясника, но это от того, что он в школе учился. Над кроватью у него написано «Будь сильным!», и каждое утро он открывает окно и прямо с постели ласточкой ныряет в бассейн… А как-то он напился и заснул в городе в кабаке, а утром, когда проснулся, открыл по привычке окно, сиганул на булыжную мостовую и сломал себе руку, — веселилась смотрительница.
— А зимой?
— Зимой он не прыгает, зимой он в саду купается, совсем как наш князь. Один его сосед зимой расколупал иней на своем окошке и смотрит в сад Кроупы. И что, вы думаете, он там видит? Кашпар стоит голый у бассейна и ломом колет лед, а потом — нырк туда. Сосед от такого зрелища аж насморк получил. Кашпар Кроупа живет по тому же закону, что его отец высокородный князь: «Человек должен наказывать тело, а не тело — человека». — Вот что сказала смотрительница прудов и высморкалась в руку — точно петух кукарекнул.
— Господи, там кто-то танцует на столе в одних подштанниках! — воскликнул Тонда.
— Это наш учитель.
— Он тоже байстрюк?
— Тоже. Но его соседи любят, потому что однажды он сказал, что если бы у него была дочь, и если бы эта дочь подхватила малярию и от этого умерла, и если бы у него был револьвер, так он от жалости, может бы, даже застрелился… и с тех пор, как он это сказал, он не просто пьет, а пьет по-черному, и его все прощают, потому что никто бы не смог, если бы имел дочь, а та бы заразилась малярией… — смотрительница махнула рукой и прибавила: — Его зовут Криштоф Явурек, а его матушка была у нашего князя скотницей.
— Понятно. Ну, а вон тот высоченный детина, который возит волосами по потолку, он что, тоже незаконнорожденный?
— Куда там! Он же настоящий великан. А у нашего князя все дети рождались с какой-нибудь аристократической червоточинкой. Или один глаз ниже другого, — принялась показывать на себе смотрительница, — или лопатка выпирает, или физиономия точь-в-точь, как ножик, которым рахат-лукум режут, или там привычка к разным непотребствам… ну, и всякое такое. А это же сам пан Шилгартский по прозвищу «игра мускулов», мужчина, который показывал свое тело в тигровой шкуре на ярмарках. Только он, бывало, поднимется на помост и скажет: «Дамы и господа, игра мускулов требует огромного напряжения…», как мы, женщины, покупаем связку колбасок, посылаем за ведром пива и тоже лезем на помост, а потом сажаем пана Шилгартского на ящик, и он ест колбаски, пьет пиво и рассказывает нам, как какой мускул называется и зачем он нужен, а мы, женщины, щупаем эту его игру мускулов. Меня мой покойный муж застал как-то с руками под тигровой шкурой…
— Я тут вот чего подумал — а сколько же всего байстрюков было у вашего князя?
— … и отделал кнутом так, что я даже чувств лишилась. Байстрюков-то? Шестьдесят семь, — сказала смотрительница.
— Сколько-сколько? — ужаснулся Тонда.
— Общим счетом нас шестьдесят семь. Пятнадцать умерли, значит, в живых пятьдесят два, — пояснила смотрительница и повернулась в профиль.
— Так вы тоже голубая кровь?
— Имею честь, — ответила она и, зажав одну ноздрю указательным пальцем, ловко высморкалась. — А все потому, что высокородный князь знал толк в женщинах. Большинство байстрюков и байстрючек — это дети дочерей и жен лесников, смотрителей водоемов и управляющих. И он ведь о каждой своей кровиночке заботился! Но больше всего граф любил тех девок, что за коровами ходили. То и дело он слезал довольный с чердака — а в волосах сено или сухой птичий помет застряли. Меня, к примеру, он моей матушке на соломе заделал. И что с того? Да его светлость пять языков знал, за столом у него всегда сплошь художники сидели, а вот поди ж ты — женщин любил тех, что коровам хвосты крутили. О нем говорили, будто одну он так захотел прямо в хлеву, что взял да и повалил ее в грязь, а у самого рука в навозную жижу окунулась, и волосы тоже, но он все равно своего добился! Вот ведь как наш князь простых людей любил… ну, а после вернулся весь в навозе в замок… это уж его камердинер рассказывал… в зеркало на себя посмотрел, размазал навоз по лицу да как закричит: «Я только что припал к родимой земле!»
— А каково это — чувствовать себя байстрючкой?
— Мне лично нравится, — ответила смотрительница и взяла себя за запястье, — я прямо чувствую, как по моим жилам бежит кровь его светлости. А уж как он умел оценить хорошие придумки! Однажды под самый новый год возвращался князь из гостиницы «На княжеской», и было так скользко, что он несколько раз упал. А моя матушка шла из Католического дома и, как увидела это, сразу туда вернулась, выпросила три скатерти и стала бросать эти скатерти под ноги князя, и он на них по очереди наступал, а она свободную быстро хватала и снова перед ним бросала, и так до самого замка. На смертном одре он об этом вспоминал. Прежде чем умереть, он увидел, как моя матушка бросает перед ним на лед скатерти… — И смотрительница прослезилась.
— Господи, — воскликнул Тонда, — да ведь этот барабанщик колотит по барабану своим мужским достоинством!
— Ага, это Карел Гайдош, тоже байстрюк, он и на карнавалах так делает! — ответила смотрительница и добавила растроганно: — Как мило, правда? Ну вот, и видит, значит, наш князь перед смертью мою матушку, которая бросает на лед скатерти, и шагает он по ним прямо на небо…
В пивной голосили: «Георгин по осени цветет…»
Плачущие женщины расходились по домам, на небо над деревней стремительно запрыгнула мокрая луна, а в зале измученный трактирщик по-прежнему разносил шандалы пива.
— «В пивной музыка играет…»
Зал пел, и пение это грозило снести пивной крышу. Один из хмельных певцов потянул за ситец на окне, и весь карниз вместе с занавесками и воланчиками рухнул вниз и накрыл собой пьяного, который, привалившись к стенке, самозабвенно дирижировал игрой гармониста и барабанщика, и барабан тоже скрылся под занавесками и воланчиками, так что из-под них теперь виднелись только руки — руки, которые дирижировали, руки, которые играли на гармошке, и еще одна рука, бившая в барабанный бок.
На улицу вышел Явурек Криштоф, незаконнорожденный княжеский сын; он побрел зигзагами к освещенному сортиру, а дойдя до него, упал и закатился в обитый толем желобок.
— Видите? — показала смотрительница. — Ну, вылитый старый князь! Однажды его светлость возвращался из дворянского казино в Праге и упал посреди Лилиевой улицы, прямо перед ресторанчиком «У белого зайца». А мимо шел один социал-демократ в большой такой шляпе и возьми да и скажи князю: «Вам помочь, гражданин?» А его светлость, которого ноги тогда совсем не держали, оперся о мостовую руками, нашел в блевотине свой монокль, вдел его в глаз и отвечает: «Да вы знаете, кто я? Князь Турн эль-Секко эль-Тассо! Так что марш-марш!» А потом улегся обратно. Вот она, голубая-то кровь!
