Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв
— Ричард? Мне не видно в темноте. Ты не спишь? Ты один? — Речь была невнятной. — Бедняжка. Я думала, Мэдлин могла быть с тобой. Поэтому так долго сидела у Бетти. Ах, и меня подкарауливал мужчина! Художник — хищник. Тебе не кажется, что с меня их хватит? Рене, а теперь Максим! Ты в моей жизни единственный художник. Поверишь? Вся прислуга отправилась спать, и мы с Бетти мыли посуду. А он не желал уходить. Сказал: «Я вытру ее для вас дочиста». Ха! Ха! Дочиста! Ричи? Ты очень разочарован? Она позволила себя обнять? Я так за тебя радовалась.
Она наклонилась ко мне. Поцеловала в спутанные волосы на макушке. Я замычал, будто во сне, и повернулся на другой бок; флакон с лосьоном для рук, украденный из ее шкафчика, нажал мне на ногу. Кому там молится Барти? Кришне всемогущему? Который поднимал слонов на ладони и, дохнув, повалил Гималаи. О Кришна! Убери ее! Проглоти ее! Сбрось ее в Аравийское море!
— Фальшивый француз. Теперь сумасшедший русский. Боже, он грозил покончить с собой, если я его не поцелую. Сказал: «Пойду в мастерскую и съем свои краски». Не надо было. Целовать его. Это должно было стать моим вкладом в искусство. Ты бы видел эти вензеля и загогулины. Совершенно заморочил Бетти. Как тогда Норман. Ха-ха! Ты помнишь?
Я помнил. Они со Стэнли достали старый холст и втирали в него краску ногами. Потом купили роскошную раму с бронзовой табличкой. И сами отвезли его в галерею. «Нацисты в Норвегии» Яна Шмеера.
Мать наклонилась надо мной. От нее пахло вином.
— Поцелуй был неважный. Не в губы. Но Максим сказал, что он разбудил в нем зверя. Зверя! А сам с посудным полотенцем. Ах, я мило провела вечер. Но ты! Ты такой строгий. Ты строгий сын. Ты думаешь, мне все легко, потому что тебе все давалось легко. У меня ничего не осталось от моей прелести, милый Ричард. Я должна щипать их за щечки. Боже, я смеюсь их шуткам. Я фея, всеобщая любимица. Да, да, да, он хотел не только поцелуя. Он торчал там не ради посуды. Знаешь, что меня спасло? То, что через две недели я буду в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Меня приняли! Ты не один получаешь письма. У меня тоже есть — в сумочке. Сейчас не смогу найти, я наклюкалась. Мы оба теперь студенты. Да, мой умненький, я стану магистром наук. И я подумала: свежеиспеченный социальный работник не тратит время, валяясь в обнимку с Распутиным. Я буду помогать людям. Почему я плачу при этой мысли? Ох, Боже… слезы. Дети. Ущербные дети. Специальность Лотты.
Это прозвучало настолько иронически, что мне захотелось громко рассмеяться. Вдобавок я вспомнил, как кудахтала Бетти над несравненной пластикой Яна Шмеера. Но бороться мне пришлось не со смехом. С накатившей волной тоски.
— Незачем мне плакать. Если бы я поехала домой с Максимом… нет. Знаю, я пожалела бы об этом. Так что теперь я приговариваю себя к одинокой жизни. А ты тоже одинок, мой милый Ричард? Без Мэдлин? Мы найдем способ обходиться своими силами. Ты меня понимаешь? Конечно, понимаешь! Что здесь происходило, мой мужчинка? Что мой мужчинка делал под одеялом?
С пьяной неуклюжестью она легла рядом. Я почувствовал, как ее рука шарит под одеялом. Она скользила поверх простыни. Сердце у меня замерло — и заколотилось от жуткого глухого удара.
Лотта охнула и села рывком. Удар повторился, — но это не сердце билось о ребра. Удар донесся из комнаты Бартона. Мы очень давно этого не слышали, Лотта и я, и почти убедили себя, что больше никогда не услышим.
Трах!
Она вскочила и, спотыкаясь в темноте, пошла к ванной.
Трах!
Кровать дрогнула, словно началось землетрясение. Но это было не оно. Это Барти бился затылком о стену своей спальни.
Лотта зажгла свет в ванной. Я сорвался с места, на ходу заворачиваясь в полотенце, и распахнул дверь. Брат полулежал на матраце одетый. У нас на глазах он стукнулся о стену затылком. На стене уже был кровавый кружок. Лотта бросилась к нему.
— Барти! Перестань! Умоляю тебя.
В комнате пахло благовониями. На комоде стояло изображение восьмирукой богини.
— Барти, привет, — сказал я по возможности ровным голосом. — Я не слышал, как ты пришел.
— Только что пришел. Пешком. Всю дорогу пешком.
Лотта спросила:
— Но почему? Почему пешком? Да еще ночью. Что-то случилось. Что случилось, скажи.
Барти перестал качаться. На лице его появилась улыбка. Он сказал:
— Ничего не случилось. Ничего важного. Только в земном мире.
Бартон, прошу тебя, не говори так. — Лотта крепко обняла его. — Мы в земном мире живем. Посмотри на свою бедную головку. Она из плоти и крови.
Я наконец закрепил на себе полотенце.
— Барти, в чем дело? Почему ты так поздно? Почему не сел в автобус на Сансете?
Он посмотрел на меня влажными блестящими глазами. Потом деловито ответил:
— Они уже не ходили. Поздно. Душа свами покинула тело.
Лотта тихо и жалобно застонала.
— Не может быть. Барти, что ты говоришь?
— Мы ждали, чтобы он заговорил. Он сидел на земле. Вот так. — Он принял сидячую позу, скрестив перед собой ноги и положив ладони на колени. — Но он не успел открыть рот, как я увидел, что она отлетела. Его душа. Такой маленький человечек, ростом с большой палец. Барти видел ее. Один Барти. Потом что-то вышло из его уха. Мы все видели. Что-то мокрое. Вроде воды. Он упал. Он был просто пустым сосудом.
— Какой ужас! — вскрикнула Лотта. — Бедный Барти. Твой свами. Он любил тебя. Несчастный мой Барти! У тебя на глазах!
Я сказал:
— Барти, послушай. Ты уверен? Может, просто обморок? Или, знаешь, их индусский транс?
— Нет, он умер. Совсем. Так сказала «скорая помощь». Врач сказал. Его положили на носилки. Его увезли. Лотта, почему ты плачешь? Брат, ты тоже плачешь. Это была только скорлупа без ядра. Будда сказал своим ученикам, что помнит пятьсот пятьдесят пять своих прошлых жизней. Свами тоже говорил нам о своих. У просветленных сокровищница памяти открыта настежь. Вы должны радоваться за свами. Теперь он освободился из рабства. Как капля росы, он висит на паутине Брахмы.
Тут Бартон, поймав нас врасплох, снова ударился головой о стену. Я прыгнул к нему. Обхватил его руками. Лотта всхлипывала. Я обнимал его и тоже плакал.
— Несчастный Барти, — сказал мой брат. — Откуда он взялся. Барти старается. Старается и старается. Он не может вспомнить ни одной своей жизни.
3Мы, Пингвин, Тыква, Корова и я, отправились в Тихуану утром двадцать восьмого. У нас был пассажир на заднем сиденье; он забился в угол и сосал большой палец. Я не осмелился предупредить остальных, что Барти поедет с нами. Вместо этого я вызвался предоставить «бьюик» и подобрал компанию в Ла-Сьенеге. Родителям мы сказали, что едем на теннисный турнир в Сан-Диего — он начнется в субботу. Матери это не понравилось.
— Как тебе только в голову пришло — бросить сейчас брата? Ради тенниса! Посмотри на него. Он в ступоре. Об этом не может быть и речи.
Я не мог объяснить ей, что у меня тоже есть свои потребности, и был достигнут компромисс: Барти едет с нами. В назначенное утро, демонстративно помахивая ракеткой, я сел за руль и поехал к кортам. Когда приятели увидели Бартона, свернувшегося калачиком на подушках из поддельной кожи, они остановились как вкопанные. Не дав им опомниться, я крикнул:
— Садитесь, садитесь. Барти едет с нами в Сан-Диего.
Что думал сам Барти о нашем маршруте, не знаю. К тому времени, как добрались до Лонг-Бич и кивающих кранов Сигнал-Хилла, жара сравнялась с июньской. Я опустил черный верх. Потом дорога стала свободней, и мы помчались на юг по Тихоокеанскому береговому шоссе, мимо Хантингтон-Харбора и Хантингтон-Бич. Барти высунулся за борт, как, бывало, Сэмми. Его светлые волосы трепал ветер. Он смотрел в дымчатую океанскую даль, туда, где импрессионистски маячил Каталина. В один из своих экуменических визитов дедушка Герман отвез нас на этот остров. Я крикнул назад, в ветер:
— Барти, помнишь? Лодку со стеклянным дном? Когда мы видели красивых рыб?
Он не ответил. Остальные девственники тоже безмолвствовали. Позади остались Ньюпорт-Бич и Корона-дель-Мар. В те дни посевы — хлопок, наверное, салат, артишоки, изредка поле чеснока — простирались до самых гор Санта-Ана слева от нас. Наконец, когда мы проезжали по мысу Дэйна, Бартон убрал голову с ветра и сказал: «Шиши-Виши-суаз»[62] — и, вместо того чтобы снова засунуть в рот размокший большой палец, поднял вверх оба. Тогда я понял: он, наверное, думает, что мы едем не просто в Сан-Диего, а в отель «Коронадо», куда нас каждое лето возил Норман. Для Барти это был замок с башнями под красной кровлей и целым морем в качестве крепостного рва. Он любил тамошнюю еду. В столовой, испачкав рот густым супом, он кричал оркестру на балконе: «Порги! Порги!» И, словно он в самом деле был маленьким королем, музыканты послушно играли «Лето», «Бесс, ты моя женщина» и то, что мне представляется теперь неким прологом к Веданте: «У меня полно ничего».
