Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)
Теперь каждый год мне вручали предупрежденье об увольнении. Я ходила с ним по полгода и больше, прячась от заведующего отделом кадров, пока не принесу какого-нибудь туфтяного договора. А институт все приходил в умаленье. Освободившиеся помещенья сдавались. Иногда это делалось за наличные. Деньги попросту разносились заведующим отделом кадров по замдиректорам. Иногда съемщики оформляли фиктивные договора на тех же членов дирекции. Все молчали – над каждым висел топор увольненья. Бюджет каждый год утверждался все позднее, и уж стали подписывать договора в сентябре, а сдавать надо было в декабре. Туфта – она туфта и есть. Уволить же до сентября могли любого. Все затаились. У иных замдиректоров осталось в подчинении менее двадцати человек. Однако они отнюдь не думали добывать им договора и ни в какие министерства отнюдь не езжали. Директор же постоянно обретался в командировке в США, кою сам себе выписывал. Начальник отдела кадров караулил, как кот у мышиной норки. Земля опять горела у меня под ногами.
137. В жизни всегда есть место подвигу
Я, мой читатель, в 55 лет совершила подвиг возвращенья к своей специальности. Нашла место в вузе, встала чуть что не впервые в жизни к доске и начала учиться преподавать, как некий интеллигент у Солженицына учился в лагере на зэках делать внутривенные вливанья. Не вини меня, о мой суровый читатель, что я не ушла преподавать в прежние годы. Тогда это было хлебное место, в вуз брали либо по звонку из райкома партии, либо по родству. Теперь же это место не сытное, и я пролезла. Не моя вина, что у меня в 55 лет не было нужного опыта. А что это мое призванье – я догадалась еще когда растила детей.
Задаюсь мыслью, почему студенты стерпели мои внутривенные вливанья, за что открыли мне неограниченный кредит доверия? Было такое, что диссидентка Ирина Кристи в возрасте помоложе уехала в США. Встала первый раз в жизни на кафедру. Начала преподавать математику сразу на английском языке. Думаю, ее студентам тоже пришлось солоно. Но впереди нее бежала молва, как она с альпинистским снаряженьем залезала через окно в залы суда над советскими диссидентами, стенографировала процессы и передавала стенограмму на «Немецкую волну». Я же вошла в клетку к студентам, защищенная лишь любовью к ним. Ничего, этого хватило. И, конечно, сестра моя математика узнала меня в коросте тридцатипятилетней халтуры и протянула мне руку. Я и впрямь люблю их. Мне кажется, будто призрак молодости танцует передо мной свой диковинный танец. И еще мне кажется, что будущее меня приняло, и я могу пройти еще несколько поприщ, еще не с одним поколеньем.
138. Экспроприаторы
Накануне первых ельцинско-зюгановских выборов у меня побывали экспроприаторы. Они разбили окно на втором этаже и украли: шубу, кожаное пальто с выдранной пуговицей, две бутылки спирта «Моцарт», выданные по талонам на работе лет шесть тому назад, да еще подчистую всю еду из морозилки. Я, мой удивленный читатель, придумала такую версию. Возле Карамышевского шлюза стояла баржа, на которой матросов не кормили. Они пошли, взявши причальный крюк на веревке с узлами, закинули его на первый же задраенный балкон. Влезли, разбили стекло и бросились прежде всего к холодильнику. Схвативши еду, побросали ее в мою синюю сумку, прихватили шубу и пальто. Вышли через дверь, пошли в предрассветном тумане к шлюзу. Свистнули лодку, доплыли до баржи, тут и рассвет. Снялись с якоря и ушли, и концы в воду. Теперь неведомая астраханская красавица носит мою шубу, дай бог на доброе здоровье, в студеные астраханские зимы, чуть что налетели ветры злые с той, с восточной стороны. А у меня теперь на всех окнах решетки. Одно время, начитавшись «Архипелага ГУЛАГа», я все думала, что нужно бы держать на балконе привязанную веревку. Если придут арестовывать среди ночи, уходить через балкон. А теперь уж не уйдешь, дудки – я в клетке.
139. Приход Веры
Из моих семерых внуков на меня похожа лицом и характером одна Вера Дмитриевна. Только родилась она в конце апреля, под знаком Венеры. Когда душа ее отправилась к нам с далекой звезды, она послала мне, своей непосредственной предшественнице, довольно явственный сигнал. Я увидела во сне розовую зарю и Веспер-звезду в вечернем небе. Стою с радостным сердцем на холме в березах, а внизу усадьба с замерзшим прудочком. Одно лишь дитя катается на коньках в розовой жилетке. Такая подкрашенная рождественская открыточка. И я говорю вслух: «Ну конечно в розовом – ведь это девочка», – и просыпаюсь. А через несколько дней она явилась в мир, не замешкав сменить меня на моем необозначенном посту.
Она не боится говорить высоким слогом: «Спасибо, папа, что ты нам бабушку привез – у нас сегодня великий день». Она сочиняет музыку, которая мне кажется очень хорошей. Миленькая, она поет в хоре и очень привержена к этому занятию. Она смотрит на мир, как настороженный волчок, никому на слово не верит и все пытается понять сама.
140. Без названья
Конец уж виден, а где же те, кого я любила? Что же их лица вовсе не промелькнули в кадре, и нигде не чувствуется их присутствия? Пожалуй, я скажу им собирательно: «Парень, не тебе решать, быть ли мне счастливой или несчастной. Ты не Господь Бог».
141. Дорога к храму
Пятнадцать лет назад еду в троллейбусе вдоль бульваров. Входит старик и спрашивает светлым голосом: «Я до храма Христа Спасителя доеду?» Отвечаю ему радостно и громко: «Воистину доедете». Доехал ли он, дожил ли до того часа, как мы, упрямые, настояли на своем и в черные годы разрухи отстроили его, громадный, нескладный и родной? Так вот у Андрея Тарковского в разоренном Владимире мучили татары церковного сторожа, пытая, где церковные клады. Тот, переведя дух, только отвечал: «Все отстроим заново».
142. Эпилог
Бывало, мой начитанный друг, и я читала много. Вспомни Пашков дом, на холме и в сирени. Бывало, пролезала в любую щелку за хорошими фильмами. Теперь я всё больше наблюдаю. Мне кажется, что кто-то показывает мне живое кино или книжку с живыми картинками. Не променяла бы свое переломное время ни на какое другое. Я не китаец, которого не приведи бог жить в эпоху перемен. Только разрезав на кусочки и в цинковом гробу меня можно отправить с моей родины. Я была счастлива с нею и в более мерзкие времена. Теперь же, когда впервые появилась надежда на выздоровленье обожаемой больной – ни за какие коврижки. На своей ни на что не похожей родине я приобрела диковинный опыт неведомо чего. Так сказала Анна Андреевна Ахматова – но в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас. Я не знаю, что именно я умею и где, кроме моей многострадальной родины, могло бы пригодиться такое уменье. Наверное, нигде. Но сделать из меня не то, что я есть, очень трудно. Я неподатлива, и вижу, что не я одна.
Моя очень умная и в последнее время очень дружная со мной невестка Наташа сказала вот что. Когда реставрируют зданье, надо решить, на уровне какого года желательно его восстановить. Ведь мы имеем дело с наслоеньями разных эпох. Так, она говорит, и с нашей разрушенной страной. Давай, мой читатель-соотечественник, восстанавливать на уровне тринадцатого года. Будет вернее. Для меня, мой милый, и мордва Россия, и Литва Россия. Не вижу большой разницы. Этого развода я не даю.
Засим желаю здравствовать. Писано в Купавне и Суле летом 1997 года. Писано в России, Малороссия для меня тоже Россия. Я не собираюсь резать Гоголя пополам – таков будет мой соломонов суд. Прощай и не поминай лихом.
Черт в кармане
Фантасмагория-коллаж
1
Купавна и Сула – два прелестных славянских названья, и улыбчивая круглолицая муза с русой косой и пастушеской свирелью повадилась наведываться ко мне в обоих сих местах. В Суле она проводит со мной даже более времени, нежели в Купавне, благо мне трижды в день ставят под нос горячую миску две хохлушки, что поют на два голоса, закрывшись на кухне. Ради того я и поспешила вторично в Сулу, и на подольше.
Вот я коснулась ногой ее желанной земли. Повторила много раз произнесенное зимой заклинанье – кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве. Бия копытом, раздувая ноздри и чутко прядя ушами, стала вслушиваться, не раздастся ли где свирельный звук. Луга в низине между стариц курились туманом. Светлела вровень с берегами гладь основного русла, дубравы отражались в ней слитными темными купами. Глядишь и не знаешь, идет или не идет ее величавая ширина. Казалось, вот-вот послышится плеск весел верных хлопцев и выплывет с излучины дуб с паном Данилой, Катериной и дитятею. Но все молчало.
Я вышла на песчаный берег к омуту, заросшему по краям кувшинками. Там пели стрекозы – над нами трепещут былинки, нам так хорошо и тепло, у нас бирюзовые спинки и крылышки, точно стекло. Наклонилась к воде и на мгновенье увидала на дне круглое лицо в обрамленье русых волос. Но тотчас дрогнула гладь омута, и вместо лица музы моей явилось мое лицо, а это все-таки не совсем одно и то же. Стрекозы играли со мной: смотри, какой берег отлогий, какое песчаное дно. А я все смотрела и слушала, не понесет ли мимо вода в намокшем платье, с цветами в распущенной косе мою несвязно поющую музу, хватающуюся за нависшие кусты тонкими руками. Но все затаилось.
