Лев Сокольников - Саркофаг
Формулу, которая могла бы определить количество чистого углерода в носу человека, что провёл вечер в обществе источника света с названием "коптилка", ещё не вывели. Всё впереди, формулу выведут совсем в скорое время в столице отечества. Стоит выйти из строя одному-двум трансформаторам на понижающей станции — и стольный град полностью сядет на коптилки. "Нет" говорите? Дай-то Бог! Очередь за мной.
Если в свои дошкольные, оккупационные годы, я страдал зимними днями в четырёх стенах кельи от неимения одежды и обуви, то, научившись читать, перестал рваться на улицу. Расстояния от школы до кельи вполне хватало для прогулки. Вот она, ошибка взрослых: обучить меня чтению следовало ещё в оккупацию! Сколько бы проблем решилось!
Благословенные книги! Самое великое изобретение человечества — Книга! Стоит такая на полке, покрывается пылью, или гибнет от сырости и огня — молчит. Молчит в любых случаях, всегда молчит, молчит о своей силе и могуществе, но только до того момента, пока не взять её в руки и не открыть:
— Здравствуй, подруга! Здравствуй, любовь моя! — и всё, что я любил до встречи с Книгой, было мною забыто. Самолёты — улетели, паровозы — укатили, мир сузился до пространства в шестьдесят сантиметров между бревенчатой стеной кельи, печкой и коптилкой у изголовья. Лучшей обстановки для совершения очередной измены самолётам-паровозам и быть не могло, и я её совершил… с Книгой! Какой, по счёту, была та измена? Да и чего можно ожидать от потомка вражеского прислужника?
Как пришла весна сорок пятого — не заметил. Если бы война ещё длилась столько же — и её бы не заметил: я читал. Пришло тепло, можно было пропадать целыми днями на улице, а я читал:
— Зачитаешься! — говорила мать. Она верила в то, что много читающие люди в итоге "трогаются умом" Когда такое могло случиться с её сыночком, как и в чём могло проявиться такое "троганье" — она не представляла, но побаивалась.
Глава 8. Зарождение нового вида спорта.
Возвращались фронтовики. Почему-то подумал, что отец вернётся в поезде. В товарном вагоне, видел, как с заката солнца мимо монастыря проходили составы с солдатами. Что могут быть вагоны иного сорта — об этом я не знал. Не видел пассажирских вагонов того времени.
Найти дорогу на станцию труда не представляло: колея из двух рельсов и шпал не позволяла заблудиться. Нужно ли говорить, что часто туда наведывался в надежде первым встретить отца? Ходить на станцию каждое раннее утром пешком по шпалам? Трудно и ненужно! Зачем ходить ногами? Вот они, поезда, что проходят совсем близко от монастыря!
О железной дороге, что проходила рядом с монастырём, я рассказывал. Повторюсь:
Холмы, холмы, холмы! Меж холмами — река. У реки — город. Центр. Окраины города — на холмах. Всё просто и понятно. Монастырь строился в стороне от города на самом высоком из холмов. Никто и никогда не мог подумать, что через триста лет после окончания строительства монастыря, холм, на котором его выстроили, придётся разрезать для полотна железной дороги. Разрезали. Проложили колею, и колея выходила на мост через реку. Гимн старинному мосту исполнялся мною ранее и неоднократно.
Разрезанный железной дорогой участок холма длиною не более двух километров, и это место было самым удобным и благодатным для посадки на проходящие составы. Каким бы состав не был по весу и длине, но в "ущелье" он всегда замедлял ход потому, что был подъём в сторону станции. "Астматические" паровозные "лошадиные силы" с трудом преодолевали подъём. У "движенцев" такой подъём называется "семитысячником". Это значит, что колея на расстоянии в тысячу метров поднимается от начальной до конечной точек на семь метров. "Семь на тысячу"
Делалось всё просто: я спускался по откосу высотою метров в сто к полотну железной дороги и ожидал эшелон. Что он приближается — так об этом он давал знать сигналом, когда въезжал на мост. Правила такие на железной дороге всегда существовали: давать звуковой сигнал при въезде на мосты. Для чего локомотив ревел — этого не знаю и до сего дня.
От моста до места, где я обычно поджидал транспорт, было не более километра, и после гудка паровоза, возвещавшего, что он входит на мост, у меня начинало учащённо биться сердце. Что в это время мои юные почки впрыскивали адреналин в кровь — этого тогда я не знал. Чего было волноваться? Ход у эшелона тихий, выбрать вагон с подходящей тормозной площадкой, выровнять свой ход с ходом эшелона, вцепиться "мёртвой хваткой" в нижнюю ступеньку и вскарабкаться по ней на площадку — было простым делом! Так чего я волновался!? Причина волнения была одна: "будет ли вообще хотя бы одна тормозная площадка!?" Главным всегда было — это вцепиться в первую, нижнюю ступеньку, лечь на неё животом, подобрать ноги — и всё, ты едешь! Только сегодня понял причину своих тогдашних волнений:
"а вдруг во всём эшелоне не окажется ни одной тормозной площадки!?"
После пяти, или шести посадок, техника отработалась до совершенства. Могу сказать, что я тогда даже немного и обнаглел: меня перестал удовлетворять тихий ход эшелона, мне стало нравиться садиться на большей скорости. Это восторг, это коррида! В неполные десять лет я превратился в "наркомана": сам того не осознавая, мне хотелось получать адреналин в собственную кровь.
А прыжки с тормозной площадки!? Скажите, многие ли знают, как нужно правильно сойти с движущегося транспорта? Мало знать КАК, нужна и практика, нужно уметь такое.
В "трудах "вождя всего советского народа" не всё было забубённым, я согласен с его "мудростью": "ТЕОРИЯ БЕЗ ПРАКТИКИ — МЕРТВА!" Правда, не уверен, что сию мудрость породил "вождь", мог и "позаимствовать". Кто сегодня установит истину? Рождать такие истины было не его профилем. Пожалуй, он это украл у кого-то из "ближнего окружения", а обворованного — убил. Но всё едино ему спасибо "за наше счастливое детство".
Тогда выработал и практику схода с движущегося транспорта. Изумительную, совершенную практику, которая не позволила переломить ни единой конечности за многие годы общения с подвижным составом. А сколько их было посадок и сходов! При любой скорости… ну, может, и привираю в данном месте насчёт скорости… И мозг мною правильно управлял: автоматически вырабатывал команду на посадку в данный эшелон, или же говорил:
— Нет, на сей раз ЭТО ты сделать не сможешь, не рыпайся! — и я всегда слушался неизвестного голоса. Постарев, понял, что такие команды давал мой Ангел-Хранитель, который представлен к каждому из нас. Ослушники, что не выполняли рекомендаций своих Ангелов и следовали "дурным примерам", теряли руки и ноги, а иногда жизни целиком. Никто не станет спорить, что общение с движущимся транспортом — крайне опасное занятие.
Всё, чему научишься в сопливом детстве, остаётся до смерти. Я и сейчас, в 70, чётко могу сесть и сойти с движущегося транспорта. Ах, какая досада, что нет нужды такое делать! Сегодня всё нужно делать чинно и без спешки. А иногда так хочется прыгнуть под откос! Так в чём дело, возьми и сигани! Кто тебя держит, пердун ты старый?!
О чём говорят спортивные законы? "Тренировки, тренировки и тренировки!" Итог длительных тренировок — высокий результат. Высокий результат — это награды. Большие или малые. Моральные и "физические". Деньги, то есть. Но не могу принять одно: мне-то какая слава от чужих достижений? Если в миллионе дохлых граждан мы найдём одного здорового, и этот здоровый достигнет "спортивных высот", то остальным дохлякам от "рекорда" силы прибавится? Станут они крепче? Почему я, будучи дохлым, должен умиляться от вида здорового? Почему я должен болеть за него? Почему я плачу деньги за любование крепким человеком? Не извращенец ли я? Почему спортсмен не платит МНЕ день за переживания о нём? Бегуны — бегают, прыгуны — прыгают, пловцы — плавают, боксёры чистят друг другу физиономии, гимнастки превращаются в инвалидов, а я должен платить им хорошие деньги!? Польза мне от "чемпионата мира по игре в мяч" — нулевая. Разве только "слава отечества" должна меня волновать? "Слава отечества" прописана в "заказных" матчах страны по футболу? Если в целой стране с дохлым, пропойным населением набирают тысячу крепких спортсменов, то позволительно думать, что вся страна такая? Нужно думать, что мужское население тем и занято, что круглыми сутками гоняет шайбу на своих бесчисленных замёрзших озёрах в долгую полярную ночь?
* * *
В посадке на движущийся состав и сход с оного перед входным семафором станции, мне не было равного. Завышаю свои возможности: соревнований по указанному виду спорта между любителями никто не устраивал. Способности каждого из нас в этом виде "спорта" служили только ему, за него никто не садился на движущийся состав. На сегодня в "большом" спорте всё точно так происходит, как и у нас когда-то: твои достижения — это твои достижения, а мне от них — "ни холодно, ни жарко". Может, поэтому у меня на сегодня такое отношение к спорту? Никто вместо меня не прыгал с тормозной площадки, руководствуясь командами "компьютера", что имелся в моей черепной коробке. Мой "компьютер" служил без сбоев и "зависаний", поэтому ни ссадин, ни ушибов на моём тщедушном теле от прыжков на ходу с товарных составов не было.
