Лев Сокольников - Саркофаг
— Бедные! Доколе вам пробавляться перелицованным гимном!?
Когда не хотелось петь, то я ссылался на отсутствие голоса и слуха, и когда самые умные из окружающих говорили, что мне "медведь на ухо наступил" — я соглашался с ними с улыбкой идиота на физиономии. Соглашусь на что угодно, готов потерять не только своё "музыкальное лицо", но всякое своё лицо, но только не заставляйте меня петь гимн! Но однажды, похваляясь знанием иных мелодий, я промурлыкал учительнице любимую Lili Марлен, и она меня тут же попросила больше никогда этого не делать! Знала, что я пропел?
— Достаточно нам своих прекрасных советских песен! — тогда мне не дано было понимать: то ли она это сказала, как "настоящий советский педагог", или она боялась загреметь на Соловки за то, что в её классе "советский" мальчик исполняет мелодию вчерашних врагов!?" Чего тогда было в моей первой учительнице больше — этого я, разумеется, определить не мог. "Лили" из "репертуара" изъял на долгое время, но не забыл: забыть мелодию невозможно. Но где моя учительница могла слышать Лили Марлен? Это были времена, когда "музыкальных" глупостей типа "прежде думай о родине, потом — о себе!" ещё не было. Просьба к гражданам "страны советов" "прежде думать о родине" появилась тогда, когда самые сообразительные из "отцов командиров" увидели, что их "ведомые" открыто и явно пренебрегают "любовью к родине" и с этим срочно что-то надо делать! Но, было поздно, и граждане "страны советов" во всю распевали новую редакцию старой песни:
— "Прежде — думал о родине, а теперь — о себе" — и всего-то одну буковку заменили, а каков смысл!? Или "власти предержащие" подмены в словах не заметили, хотя по долгу службы обязаны были это сделать, или они всё же кое-что усмотрели, но были целиком согласны с новым текстом? В очередной раз дала сбой наша великая поговорка: "медленно запрягают, но быстро ездят"
Все песни тех лет были "героические, достойные подражания", но грустные. С печальным финалом: герой погибал. Мы любим песни с печальным концом. Так оно и должно быть: если героя оставить в живых, то и героизм вроде бы получался неполным.
Муж учительницы погиб в последние дни войны где-то в Пруссии. Или в Литве? В борьбе с "лесными братьями"? Как всегда, в монастыре по данному вопросу были споры, но они ни к чему не привели. Моя первая учительница прожила дольше своего мужа всего один год: её убила любовь.
Пришла моя десятая весна, грязь исчезла, и ноги получили свободу! После освобождения ногам от грязи пришла и общая победа! Обитатели монастыря стали ждать возврата мужчин. Тех, кого война пощадила и оставила на расплод и на дальнейшее проживание. В списке был отец, и я его ждал.
По продовольственным карточкам, вместо отечественных продуктов, нам стали выдавать американский яичный порошок. В одно время с яичным порошком в монастыре зазвенела неизвестно чья, и кем сочинённая, весёлая, бодрая и живая песня с понятными словами:
"Зашёл я как-то в кабачок,
вино там стоит пятачок!
Сижу я там с бутылкой на окне!
Не плачь, милашка, обо мне!"
И далее следовал не менее весёлый припев:
"будь здорова, дорогая
Я надолго уезжаю,
А когда вернусь — не знаю.
А пока — прощай!"
Песня залетела в монастырь, как редкая и незнакомая птичка. Чужая, но весёлая "птичка", прожила среди монастырцев совсем короткое время, мало кем была исполняема, но времени её проживания хватило на то, чтобы навсегда остаться в моей памяти. Запомнил ещё и потому, что в ней всё было понятно.
Была и ещё одна песня о любимой авиации. В "Прогулках с бесом" рассказал о том, как мною была совершена первая измена с паровозом против авиации, но оказалось, что "первая любовь не умирает" и это утверждение я проверил на себе.
Песня об американских лётчиках текстом не запомнилась, возможно, потому, что не была "певучей". Другая несуразица, по которой память не хотела принимать на длительное хранение иностранное музыкальное произведение, была такая:
"…бак пробит, хвост горит,
но машина летит
на "честном слове" и
на одном крыле!" —
или всё же что-то перепутал в песне? Чтобы не спутал, но все мои "авиационные" познания говорили:
— Такого не может быть! — и представлял рисунки "воздушных боёв", что изображал на ужасно ценной бумаге в зиму 41дробь42 года. Как он мог лететь, получив пробоину в топливный бак и горящий хвост!? Да ещё на "одном крыле"!? Да после такого "набора удовольствий" экипажу ничего не остаётся иного, как покинуть машину, и зависнуть на парашютах, не ожидая падения за штурвалом самолёта!
Много позже в старом журнале "Америка" прочитал статью об этой машине: "Дакота", DC-8, "дурная птица", как её называли сами американцы. О ней так говорили: "её можно уничтожить, но не сломать" — так хорошо и надёжно был сделан этот самолёт.
Песня об американских лётчиках влетела в память вместе с американским яичным порошком с названием "меланж". "Довеском" к порошку. Мы знаем, что означало "довесок" времён "карточной системы": кусочек съедобного продукта до абсолютно точного показания весов! Точность веса отпускаемого продукта тех лет было святым понятием.
Американский яичный порошок и песня прожили в монастыре одинаковое время.
* * *
Школьных уроков на дом, в их вечном смысле, я не выполнял, вполне хватало того, что рассказывала и показывала учительница. Мне физически негде было заниматься. Как сегодня любой родитель представляет занятия своего чада уроками? За письменным столом, удобно, спокойно, с массой учебников под рукой, и согнувшейся над ним мамой. Согнувшаяся и дышащая в затылок мама — это обязательное сопровождение всякой начальной учёбы. Без них, мам, сегодня никто не постигает азы наук! Надо мной никто не стоял и не исследовал мой дневник по очень простой причине: не было у меня дневника. Нет, это всё же было прекрасное время:
— Анна Петровна, на чём писать!?
— Почему твой сосед на обоях написал, а ты нет?
— Анна Петровна, нет у нас обоев… — и Анна Петровна прощала многое потому, что у меня был хороший голос. "Двойки" были не в почёте, никого они не огорчали, и то время хочется назвать "эрой милосердия к ленивым".
Школа от кельи была в ста метрах, не более, и эти сто метров чернозёма становились непроходимыми после первых осенних дождей. До морозов я вёл борьбу с родным раскисшим чернозёмом за то малое, что у меня было на ногах: грязь пыталась оставить мою убогую обувь у себя, а я этому противился всеми силами! И когда мои силы в борьбе с непроходимой грязью иссякали — вот тогда и бил мороз! Каков процент граждан отечества нашего и до сего дня ожидает морозов с нетерпением — этого я не знаю. Никто не делал "опросов общественного мнения" по данному вопросу.
Весна всегда желаннее осени, у весны перед осенью преимуществ больше: время между полным исчезновением снега и высыханием грязи на дороге в школу было всегда короче, чем между началом осенних дождей и первым морозом. Эти два момента в российском календаре и спасли нас от порабощения навеки!
Что я помню о зимних вечерах 44/45?
Собирались играть в лото в одном из соседних домов. На это удовольствие брала мать потому, что я уже хорошо понимал цифирь и помогал закрывать выпавшие номера на картах. Игра в лото была для меня большим подспорьем в обучении арифметике: числа на "бочонка" были точно такие же, как и в задачах по арифметике.
Сегодня хочу спросить у прошлого:
— Что вам давала тогдашняя игра в лото?
— Как это "что"!? Выигрыш!
— Так он же был грошовый! Нищий выигрывал у нищего.
— Кто и когда из вас отказывался испытать хотя бы "копеечное" счастье?
И только сегодня пришло понимание: женщины монастыря собирались играть в лото для того, чтобы, хотя бы на время отвлечься от мыслей о войне. Она была далеко от монастыря, но всё же продолжала действовать.
Удивительное дело: нам с матерью везло в игре! Таковое везение вскорости было замечено прочими "игруньями", и в этом немедленно была усмотрена мистика после чего самые умные из них пришли к выводу:
— Не приводи своего засранца на игру! Он у тебя колдун! — на что мать возразила:
— И вы засранцев приводите! "Социалистическое" соревнование устроим и посмотрим, чьи засранцы сильнее! "Кто кого" — и на этом наши походы в "игорный дом" закончились.
Женщины "раскладывали" карты на тех, кто воевал. Среди обычных, "рядовых" гадалок, были и "экстра" гадалки. Мать не понимала в гаданиях ничего, не верила в карты и не обращалась к "специалисткам" с простым и понятным вопросом того времени:
— Как он там? — "он" подразумевался отцом. Она не верила в Бога, но рассуждала так:
— Чему быть — того не миновать! — выказывая такую уверенность, она становилась на "рельсы закоренелой и неисправимой фаталистки".
Глава 6. Невыплаканные слёзы.
