Бенджамин Литал - Карта Талсы
– Выставка всего лишь групповая, – сказала она, – но для меня это все равно честь.
– Наверное, ты очень рада.
– Ты знала, что прадед Эдриен был знаменитым бурильщиком? – я подумал, что маму это может заинтересовать, ведь она время от времени преподавала и историю Оклахомы. – Еще в те времена, когда нас только признали штатом… – добавил я.
– Расскажи что-нибудь, – попросила она Эдриен.
– Ну, я мало знаю… – У нее был виноватый вид.
Мама как-то приоделась, прежде чем выйти к нам. И как ей показалась Эдриен из окна? У нее так порозовела кожа – и горло, и подбородок – как у высокого русского чайника для заварки. Сидела она строго прямо. Я откинулся на спинку посмотреть, сняла ли Эдриен бирку с платья. Да, сняла. Я тогда был еще молод и не понимал, насколько мало мои родители разбираются в жизни. Но, думаю, Эдриен уже разглядела, какие они в глубине души хорошие.
Речь зашла о Галвестоне. Эдриен рассказала, что бывала там в детстве. Компанию «Букер петролеум» это местечко очень интересовало. Они попытались обсудить тамошние рестораны, но выяснилось, что мы ходили в совершенно разные места. Вообще, мне показалось, что мама вела себя довольно демонстративно, прикрывая глаза от солнца: она начала пространно рассказывать Эдриен о домах своих братьев и сестер, о том, в каких школах учились мои кузены.
Я сказал, что нам пора возвращаться, но мама спросила, не хочу ли я показать Эдриен дом. Хотя призналась, что там бардак. Я провел Эдриен через заднюю дверь в комнатушку с телевизором, через тонкую стену было слышно, как мама с папой обсуждают, что еще надо сделать в саду. Мама собиралась тушить на ужин мясо. Эдриен тем временем уже вошла в столовую, там на бюро стояли семейные фотографии. Когда она остановилась перед ними, нежелание, чтобы она лезла в мою жизнь, резануло меня, как зазубренным ножом.
– Пойдем, – сказал я.
– О боже мой, – заворковала она.
– Не надо.
Эдриен распрямилась, уязвленная. Она ждала, что я поведу ее по дому.
Он был небольшим, так что вскоре осталась только моя комната, показать Эдриен свою мальчишескую кровать – ведь в этом было все дело, да? Но она сразу же заинтересовалась моим зеленым блокнотом, который никогда не покидал пределы этой комнаты.
– Что это?
– Мой дневник.
Она смолкла. Искренняя пауза, я думаю. Потом Эдриен повернулась и несколько секунд восхищалась книжным шкафом.
– Я хочу посмотреть все твои книги, – заявила она.
На первом же перекрестке, когда из кондиционера еще шел горячий воздух, я повернулся к Эдриен. Уже можно было расслабиться – она ведь идеально себя показала перед моей матерью – а теперь, когда мы уехали, ей, конечно же, есть что сказать – но тем не менее ее учтивость не была наигранной. Эдриен отозвалась о моих родителях исключительно хорошо. Они ей действительно понравились. Особенно папа. Наехала она на меня.
– Ты так странно себя вел.
– В смысле?
– Как будто не хотел, чтобы мы туда ехали. Я-то думала, ты обрадуешься.
Видно было, что она расстроилась.
– А ты как будто меня стыдился.
Эдриен считала, что я бываю крайне труслив. В этом заключалось ключевое различие между нами. Остальное просто вытекало из него.
Было время, когда она будила меня среди ночи и заставляла выходить с ней на террасу небоскреба. Двадцатый этаж, терраса едва прикрыта от закручивающегося воронкой ветра. В водосточном желобе над головой била крыльями летучая мышь – с наступлением темноты это случалось часто.
– Смотри, – Эдриен вытянула вперед руку, зажав в ней карандаш. Желтый, длинный, поразительно остро отточенный: она держала его кончиком вниз, занеся руку над перилами. Ветер уже пытался его вырвать – она держала карандаш между большим и указательным пальцами, изящно отведя мизинец – а потом выпустила. – Э…
Стремление свеситься через перила и посмотреть с такой мощью столкнулось с ужасом перед возможностью рухнуть с небоскреба, что я утратил равновесие, и мне показалось, что я уже лечу вслед за этим карандашом. Я редко когда так резко выходил из себя. А Эдриен все показывала вниз, ее указательный палец теперь занял место карандаша.
– Это будет новый рисунок, – объявила она.
Это было просто концептуальное положение…
Но я помню, что испытал, положив пальцы на перила и слегка подавшись вперед. На уроках физики нам рассказывали, что, если бросить с большой высоты монетку в один цент, можно убить человека. Внизу, разумеется, никого не оказалось. В центре Талсы-то. На освещенной улице у нас под ногами не было ни души.
6
В августе я получил письмо, которое пролежало в столе два дня нераспечатанным. Ночью третьего дня я дождался, когда родители лягут спать, потом запер дверь своей комнаты и тихонько вскрыл конверт. В нем лежал красивый листок с печатью колледжа: «Заявление на получение академического отпуска».
Эдриен начала петь. Впервые это случилось, когда я читал, лежа на диване; она отложила краски, внезапно материализовалась передо мной и запела. Я удивился. Это было что-то народное. Эдриен заглянула мне в глаза, но ненадолго. И не хотела, чтобы я хлопал. Когда она перешла к следующей песне, я уставился в книгу, делая вид, будто читаю. И с тех пор она стала делать это ежедневно, минут по пятнадцать-двадцать.
Август выдался очень жарким. Мы бесцельно колесили на машине, тренировали чутье. Я набирал скорость очень мягко и редко, и казалось, что наш передний привод – это дышащий зверь, открывающий перед нами свои животные мысли. Я часто понятия не имел – сворачивать направо, сворачивать налево? Предполагалось, что я должен был расслабиться и ехать наугад. Одно из требований воскресных поездок заключалось в том, что все должны были молчать. Абсолютно кинетическое удовольствие. Придумали эту игру фермеры, когда у них только появились машины. Может, Эдриен прониклась идеей при просмотре арт-хауса, из красивых длинных сцен, из дисциплинированного ничегонеделания. Предполагается, что за рулем сидит неразговорчивый дядя, человек, для кого молчание – необходимый атрибут мужественности. Может, это был идеал Эдриен.
Однажды мы приехали куда-то, куда обычно не забирались. Нашли там старую забегаловку, заказали курицу и эль. Есть вернулись в машину. Эдриен выбрасывала кости прямо из окна. «Ты что, действительно такая?» – спросил я. Она кивнула. Она не хотела говорить – словно берегла голос. Так бывало все чаще. Я кости оставил на тарелке, а когда мы доели, отнес весь мусор и выбросил в забегаловке.
Жизнь была лишь тренировкой. В то утро я поднялся вверх на лифте и забрался в ее кровать. Мы ничего особенного и не чувствовали. Нам просто надо было сидеть в моей машине.
– Я эту местность знаю, – сказал я и подъехал к строительному магазину; утопленная стоянка перед ним показалась мне смутно знакомой. – Так смешно, мы столько ездим, когда-нибудь непременно наткнемся на моего отца.
Но наткнулись мы на кого-то другого. На стриженного под ежик парня в зеркальных очках. Как мне объяснили, он учился в Университете Талсы на факультете изобразительных искусств, Эдриен его знала. Она прикрыла глаза рукой от солнца и завела вежливую беседу. Он на лето уезжал, но теперь вернулся и готовился к началу учебного года.
– Мне надо переделать студию, – сказал парень, улыбаясь, как чеширский кот, и показал приобретенную краску – вроде как черная матовая.
– Фотографируешь?
– Портреты. Я планирую весь семестр делать по одному хорошему портрету в неделю.
– Тогда тебе как-нибудь надо снять Джима, – Эдриен меня представила.
Не знаю, осознавала ли она, что говорит. С июля, когда я перестал писать, я мечтал, что останусь тут: стану завсегдатаем на «Ночах ретро», например, но буду не танцевать, а как-то просто присутствовать, благосклонно за всем наблюдая. Буду колесить по городу, сам себе хозяин, и постепенно отращу бороду, как у отца. Найду какую-нибудь работу. Вопрос для жителя Талсы: представьте себе обычный безмятежный день, вы решили съездить куда-нибудь пообедать – какая у вас машина? Я воображал что-нибудь респектабельное. Или, может, пикап. Я буду долговязым и печальным. Подбегу и энергично пожму кому-то руку. На каком-нибудь приеме. На выставке Эдриен, намеченной на эту осень, с бородой с проседью. Уже будет виден возраст. Это месяца через два.
Однажды ночью я приехал домой, разделся догола и заполнил этот формуляр. И оставил в столе, как заряженный пистолет. Это будет самый дерзкий поступок за всю мою жизнь: пропустить год в колледже.
А Эдриен тем временем пела. Тут от меня толку не было; в музыке я ничего не понимал. Я мог отметить, что слышу голос из окна, когда возвращаюсь с улицы, его эхо в лестничном проеме. И его тембр говорил мне куда больше, чем слова. Эдриен училась по записям Алана Ломэкса[15] и другим старым вещам, блюзам и ярким песням-наставлениям. Я физически ощущал в пронзающем голосе Эдриен ее смелость. Она максимально открывалась, показывая все свое нутро. По-моему, человек с моим темпераментом так попросту бы не смог. Но Эдриен была другая. Иногда она начинала визжать, как актриса, пытающаяся научиться плакать по собственному желанию. Всего по нескольку секунд.
