Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

— Надо б кому‑то дать прочесть.

— А я что говорю?

— Чтоб сию минуту прочесть!

И такой грозный был у супруги голос, что Габриэль понял: хочешь не хочешь, а подымайся и тащись вниз. Он сел и несчастными глазами воззрился на Паекуалу, потом стал нехотя натягивать штаны. Паскуала сняла фартук, подошла к старому зеркалу в облупленной раме и пригладила рукой растрепавшиеся волосы. Движения ее были уверенны и энергичны.

— Письмо может прочесть сеньор священник. Сейчас он свободный. Чего же лучше.

Габриэль помалкивал. Паскуала распахнула дверь, а он все еще возился со своими штанами.

— Да шевелись ты! О господи, он еще копается.

И Габриэль поплелся за женой, ворча себе под нос:

— Все ей вьшь да положь, будь оно неладно…

Дон Франсиско Иррасальде, приходский священник в Лас-Кольменасе, невысокий коренастый мужчина с рыжей бородкой и энергичным лицом, покачиваясь в качалке, читал вполголоса утренние молитвы.

Робкий стук в дверь, прозвучавший в этот неподходящий момент, возвратил его с небес на землю. Дон Франсиско поднялся, размашисто прошаркал к двери и отодвинул засов.

— Проходите в обитель раба божьего, дети мои. Чем могу вам служить?

— Мы пришли просить вас о большом одолжении, святой отец, — отвечала Паскуала.

— Ну что же, посмотрим, посмотрим…

Они прошли следом за хозяином. Дон Франсиско придвинул к камину три стула и жестом пригласил гостей садиться. Габриэль с женой робко присели каждый на краешек стула. Пастырь сел тоже, прямой и несколько торжественный. Мельком окинув посетителей взглядом, он благосклонно вопросил:

— Итак, дети мои, чем могу служить вам?

Паскуала протянула ему письмо и понесла — забормотала что‑то несвязное:

— Сынок наш, знаете, сеньор? — говорила она, то и дело запинаясь. — Сынок наш, Паскуаль, в городе который, он вот и отписал нам, значит… А мы, как получили весточку, так сразу и сказали себе: «Наш‑то сеньор священник умеет грамоте», вот мы, значит, и сказали себе: «Он уж точно грамоте умеет…»

Святой отец принял из рук Паскуалы письмо, водрузил на нос очки и, страдая в душе, взялся распутывать каракули и Загогулины. Он долго шевелил губами, дочел наконец до последней строки и устремил задумчивый взгляд поверх очков на притихшую чету. Габриэль с Паскуалой беспокойно заерзали на стульях в ояшдании. Тут дон Франсиско снял очки и стал разглядывать мыски собственных башмаков и пощипывать рукою рыжую свою бороденку. Паскуала не удержалась:

— Что он пишет‑то, сеньор священник?

— Что пишет? — начал дон Франсиско. — А пишет, что надеется, мол, вы милостью божией пребываете все в добром здравии, что самое позднее на исходе сей недели ждет вас к себе. Пишет тож, что зарабатывает на фабрике вчетверо более того, что вы здесь зарабатываете, даже когда у вас есть работа, что работа в городе, коли повезет, имеется всегда и что выгнать человека на улицу с фабрики не так просто, как здесь. Еще пишет, к лету женится на этой самой Бальдомере — андалузке, о какой он вам рассказывал прежде. Она в прислугах у важных господ, но собирается уходить и поступать на фабрику. А там и родители ее тоже переберутся в город. Под конец в другой раз пишет: мол, жду вас всех не позже этой недели к себе, что в городе всем будет лучше, а детишкам тем паче, писать‑де — считать выучатся, а потом и хорошему ремеслу. Собственно, вот и все. Зто и пишет.

— И боле ничего?

— Ничего.

Дон Франсиско возвратил письмо Паскуале, и та, тщательно сложив, упрятала его в конверт. Священник, подавив зевоту, равнодушно глянул на своих прихожан.

— Так что, значит, в город поедете? — спросил он, соблюдая приличие.

Габриэль и Паскуала уставились друг па друга, разинув рот. Точно им до той минуты и в голову не приходило, что придется как‑то отвечать на письмо. Будто смысл письма дошел до них лишь после вопроса священника. Поедут ли они в город? Как громом пораженные смотрели они друг на друга, не ведая, что и сказать.

— Сеньор священник, дровосек я, а в страду так нанимаюсь батрачить. Отродясь отсюда мы никуда пе уезжали…

— Кабы и вправду все так, как сын описывает, так надо бы ехать, — прервала мужа Паскуала. — Верно ведь, сеньор священник? Ребята выучатся читать — писать, ремеслу какому. Паскуаль‑то, старший, там всему и научился.

— Вот только все ль так просто в городе, как он пишет? — с сомнением проговорил Габриэль.

— Вот что надобно нам разузнать.

— Кто не удовольствуется долей своей, в том говорит гордыня, — наставительно заметил дон Франсиско.

— Доля‑то наша хуже собачьей, святой отец.

— Все в руках господа, сын мой.

— Все‑то все, а лучше, когда полегче.;

— Ну, как знаете, дело, в конце концов, ваше.

Дон Франсиско проводил Габриэля и Паскуалу до порога. Перейдя улочку, те молча поплелись к дому. Полуденный зной давил на плечи, и они шли медленно, низко опустив головы, и в который раз безмолвно задавали себе один и тот же вопрос: ехать иль не ехать. Ибо самое трудное было — принять решение, и в этом! хоть и не ведая, были они друг с другом согласны.

Паскуала пихнула дощатую дверь. Дети мал мала меньше, все пятеро, сидели на полу, ждали, когда придут отец с матерью и дадут им поесть. Вялые, безжизненные взгляды выражали только голод, сгорбившиеся фигурки в жалких лохмотьях словно олицетворяли собой извечную народную беду. Валентину — пять лет, Ремедьос — семь, Бернардо — восемь, Габриэле — одиннадцать и Руфо — пятнадцать. Дети, единственное, что у них было, обрели в их глазах некую новую ценность, обернулись живым воплощением безвозвратно минувшего времени. Все переменилось вокруг Габриэля и Паскуалы: четыре эти стены, крыша над головой и сами они стали другие. Что‑то сотворилось в их жизни, отчего все кругом стало иное. Они поняли вдруг, что никогда уж им не жить по — старому. Само смирение их перед судьбой, перед горькою долей враз поколебалось. Откуда‑то издалека их манила к себе новая жизнь, и они с замиранием сердца прислушивались к могучему и требовательному зову ее.

Габриэль и Паскуала еще ломали голову над тем, что делать, а уж в деревне знали побольше их. Слухи о письме, передаваясь из дома в дом, точно воздушный шар, распухали от подробностей. Толстые и крикливые бабы, тощие и пронырливые старые девы, одетые в траур вдовы, парни и девушки, дровосеки и батраки — все вдруг взялись прорицать, и каждый твердил свое. Одни доказывали, что Габриэлева природная лень возьмет верх над интересами семьи, и все‑де останется по — прежнему. Другие уверяли, что Паскуала все равно уйдет, возьмет с собою старших и уйдет — деревенские кумушки к такой возможности отнеслись особо неодобрительно. Кто‑то говорил обратное: мол, в город, как пить дать, поедет Габриэль, по такое предположение было отвергнуто напрочь. Словом, судили — рядили долго и наконец порешили: поедут Габриэль с Паскуалой в город всем семейством.

Габриэль как‑то показал письмо приятелям в кабачке, а Паскуала нет — нет да и обмолвится о нем в церкви либо в булочной, так что и муж и жена знали, что думают об их переезде обитатели Лас — Кольменаса. Прежде Габриэль с Паскуалой жили довольно замкнуто в своей уединенной хижине наверху. Теперь же в хижину к ним началось паломничество: каждый почитал своим долгом помочь ближнему единственно верным советом.

— Собирайтесь‑ка и езжайте!

— Живите, где жили, и не гневите господа.

— Думаю, так оно будет получше…

— Хорошо там, где нас нет.

Письмо переполошило всю деревню. Когда года два назад в город подался Паскуаль, и то сколько разговоров было. А теперь собралась вся семья. Невеликая вроде бы разница. Но для односельчан Габриэля уход целой семьи был событием исключительным, пугающим, таящим соблазн в себе. Эт0 был первый шаг. И они могли вот так же сняться в один прекрасный день с насиженных мест и уйти в город. Полные тревоги и смутной надежды, спешили они к Габриэлю и Паскуале, чтобы узнать, как те порешили, чтобы дать совет, — они и не подозревали, что гонят‑то их к соседям свои собственные сомнения. И то, что спервоначалу казалось заботой одной лишь семьи, обернулось заботой и думой для всех и каждого.

А Габриэль и Паскуала все тянули с решительным разговором. О письме не упоминали, словно его и не было, только украдкой поглядывали друг на друга, понимая, что проклятое ЭТО письмо не выходит из головы ни у того, ни у другого.

Как и ожидала Паскуала, первым раскрыл рот Габриэль. Как‑то вечером — она обдирала к ужину кукурузу, — войдя в хижину, Габриэль молча остановился на пороге. Паскуала покосилась на него уголком глаза. Но промолчала. Габриэль подошел ближе.

— Я вот все об этом письме думаю, — наморщив лоб, начал он. — И никак не могу придумать.