Инна Гофф - Юноша с перчаткой
И все, кто ценит мой юмор, будут смеяться и только Зинаида, которая тоже ценит мой юмор, но только когда ей объяснят, в чем он заключается, спросит:
— Ну и что?
— Как «что»? — вспылит мама. — По-твоему, это не смешно?
— На свадьбу всегда надевают белое платье.
— Невеста, — подсказывает мама. — Невеста надевает белое платье.
— Вот именно, — говорит Зинаида. — Так что же тут смешного?
— То, что она идет на свадьбу к подруге, а не на свою свадьбу!..
В трубке молчание.
— Зачем ей надевать белое платье? Все решат, что она невеста.
— Она не наденет. Она пошутила.
— А, пошутила! — И, наконец, Зинаида смеется. — Ты так сразу бы и сказала.
Удивляюсь маминому терпению. Впрочем, они дружат с детства. Я как-то спросила:
— А если бы ты встретила Зинаиду сейчас? Ну, где-нибудь на курорте, допустим… Ты бы с ней подружилась?
Мама задумалась на минуту и сказала:
— Вряд ли… Но Зинаида тут ни при чем. Просто поздно уже заводить новых друзей, понимаешь?
И мама опять задумалась. Я знаю, о ком она думает. Обо мне. О том, что в мои девятнадцать у нее уже были ее Зинаида и Лера, и ее тихая Варя, и, главное, был ее Лешка, с которым она впервые поцеловалась, когда ей было пятнадцать лет…
Мама думает обо мне, потому что я еще ни с кем не целовалась и подруг у меня всего две, да и то — подруги ли это по строгому счету?
С Ниной мы учились в одном классе. Она тоже ценила мой юмор, ее даже выгоняли за это с урока: «Ермакова, смеяться будете за дверью». Теперь мы видимся редко: Нина в медицинском, а я в художественном. Она будет лечить людей, а я оформлять книги, рисовать плакаты. Мои плакаты тоже кажутся ей очень остроумными.
— Экстазно, — говорит она, разглядывая плакат «Лес — твой друг» или «Муха — твой враг». — Честное слово, экстазно…
Это у них на факультете высшая похвала. Потом она рассказывает о своих новостях, о том, что ей нравится анатомия, и о том, как некоторые боятся занятий в прозекторской. А я рассказываю о своих, о том, что скоро будет выставка курсовых работ и у меня отобрали три вещи — два плаката и рисунок. И о том, как один парень с моего курса переделал Козьму Пруткова: «Вы любите пастель?» — спросили раз ханжу. «Люблю, — он отвечал, — когда я в ней лежу»… Нина сразу начинает давиться от смеха и прыскать чаем, а я говорю: «Ермакова, смеяться будете за дверью».
И вдруг Нина звонит и приглашает меня на свадьбу. Я думала, она шутит. Она сказала, что ей никто не верит и что даже она сама еще не вполне поверила, но кольца они уже купили и белое платье уже заказано, его зовут Гера, рост метр восемьдесят два, черненький… Почему не говорила? А ты не спрашивала!.. Шютка. Я никому не говорила, так интересней… Свадьба в ресторане. У него очень много родственников…
— В чем ты пойдешь на свадьбу? — спрашивает мама.
— В белом платье, — отвечаю я. (Шютка, как говорит Нина. Я надену что-нибудь темненькое. Темненькое-скромненькое.)
Я еще никогда не была на свадьбе. Это первая моя свадьба. Верней, не моя, а Нинки. Все-таки интересно. Живет человек один, и ничего. А потом вдруг встречает кого-то и выходит замуж. Или женится. Мы с Нинкой об этом никогда не говорили. Это Юлька любит такие разговоры. Про любовь и всякое такое. Юлька тоже моя подруга. Наши матери дружат со студенческих лет. Юля — дочь тихой Вари. Мама зовет ее Варькой, а я тетей Варей, потому что знаю ее с детства. И Юльку я знаю с детства. Наши матери очень хотели, чтобы мы подружились. И чем больше они старались, тем хуже все получалось. Однажды Юлька меня даже укусила, — ей было тогда четыре года. И мне тоже. Я рыдала, мама говорила, что сделает мне прививку от бешенства, а тетя Варя обиделась. Они чуть не поссорились. И всякий раз, когда они хотели подружить нас, они ссорились.
А подружились мы сами по себе. Это случилось тем летом, когда Юлька приехала поступать в институт и недобрала полбалла. То есть балл у нее был полупроходной. Юлька поступала на филфак, на английское отделение, и срезалась на английском. Экзаменатор сказал, что у нее произношение почти что оксфордское, потому что она окает. И поставил Юльке четверку. И эта четверка решила все…
Вот тогда мы и подружились. Юлька пришла к нам, принесла бутылку вина и свечку. Мы погасили в кухне свет, зажгли свечку, и Юлька сказала свой тост:
— За пешеходов!
В первый раз Юлька произнесла этот тост в тот грустный вечер. И теперь, встречаясь, мы всегда зажигаем свечку и пьем за пешеходов. Это наш тост. Наш пароль. Тогда, в тот вечер, Юлька сказала, что мир делится на пассажиров и пешеходов. Пассажиры — это те, которых везут и которым везет. А пешеход надеется только на себя самого. Пусть его сечет дождь, слепит пурга, ветер сшибает с ног, — он шагает своей дорогой, не сворачивая, и верит в свою звезду…
Теперь Юлька уже студентка — она поступила в этом году на филфак с английским, добилась своего. Но, встречаясь, мы всегда пьем за пешеходов. И говорим о жизни. Нина хочет, чтобы я ее веселила, а Юлька — чтобы я ее слушала. Между собой Юлька и Нина незнакомы, и мне даже трудно представить себе, что бы мы делали, собравшись втроем.
Последние часы у нас в институте был рисунок. Вот уже скоро месяц, как мы рисуем этого натурщика. В нашем рисовальном классе прохладно. Натурщик — его зовут Сережа- сидит на высоком табурете в позе врубелевского Демона, со всех сторон его обогревают рефлекторы. Господи, как он мне надоел!.. А до него была толстая Ната. Когда мы писали ее — в том месяце у нас была живопись, — она рассказывала анекдоты, в которых участниками были великие люди: «Пушкин, Лермонтов и Толстой играли в прятки…»
В конце первого часа я сказала, что уйду раньше, потому что у меня сегодня свадьба. Все были потрясены и уставились на меня. А Сережа чуть не свалился со своего насеста. И тогда я успокоила всех, уточнив, что замуж выхожу не я, а моя подруга. И все вздохнули облегченно. А может быть, это мне показалось.
Родителей дома не было. Я быстро собралась и покатила. Мне надо было еще заехать на рынок за цветами. Рынок близко от нас, две остановки на трамвае. Когда есть время, я хожу туда пешком. Я не люблю трамвай. Есть в нем какой-то архаизм. И лица у его пассажиров не такие, как у тех, кто ездит в метро. Даже трудно поверить, что это одни и те же люди. Я смотрюсь в темное стекло, и мне кажется, это не я, а кто-то другой. Портрет комсомолки тридцатых годов. Берет, куртка с поднятым воротником, сумка на длинном ремешке. В сумке два чешских бокала для вина — мой подарок. И почему это жениха и невесту называют молодыми?..
На рынке много цветов. Цветочный ряд похож на перрон. Продавцы поднимают букеты над головой, машут ими, что-то выкрикивают. Как будто пришли встречать поезд, и вот он уже подходит…
В ресторане надо быть ровно в шесть. Конец ноября, и на улице уже совсем темно. С неба сыплется что-то мелкое, не то снег, не то дождь. На мой красный берет, на мою синюю курточку, на мои белые гладиолусы. А вот и гостиница, и швейцар в дверях. В швейцаре, в самом этом слове, тоже есть что-то старомодное. Вот у нас в институте вахтер, дядя Петя, — это совсем другое. А швейцар — важная фигура. Вот возьмет сейчас и не пустит. Он косится на мой берет и курточку, но гладиолусы выручают меня. У них такой торжественный, свадебный вид.
— Опаздываете, — говорит швейцар и придерживает тяжелую дверь. — Уже «горько» кричали!..
Какие-то люди, совсем незнакомые, наверно родственники Геры, торопят меня: «Скорей! Скорей! Садитесь справа от невесты. Она для вас место бережет».
Столы стоят в несколько рядов, и гости уже пьют и едят. Я пробираюсь со своими гладиолусами к самому главному столу. Он поставлен так, чтобы все могли видеть жениха и невесту. Я смотрю на Нину и почти не узнаю ее в длинном белом платье и белой вуали. Я протягиваю ей цветы, и мне вдруг кажется, что и Нина не узнает меня. Но это только кажется. Она целует меня и говорит:
— А это мой Гера…
Гера улыбается мне снисходительно и тут же забывает обо мне. И Нина забывает обо мне. Кто-то просит наполнить бокалы и произносит речь. Потом берет слово какая-то женщина, и все опять наполняют бокалы, а женщина вдруг начинает плакать, и все ждут, что она наконец скажет свое слово, но она все плачет и плачет, и уже кое-кто из гостей тоже достает платки и вытирает глаза. И тут вскакивает военный и просит всех осушить бокалы за здоровье матери, воспитавшей такого прекрасного сына.
— Пусть эти слезы будут как дождь в дорогу, — говорит он.
И женщина перестает плакать, и чокается со всеми, и улыбается чуть снисходительно, как ее Гера. Потом встает отец Нины. Я его мало видела, приходя к Нине домой, — он часто ездит в командировки. Он юрист и написал книгу о методах перевоспитания малолетних преступников. Я как-то спросила Нину, применял ли он эти свои методы к ней, и она чуть не умерла от смеха, тем более что смеяться было нельзя — шел урок химии. «Ермакова, смеяться будете за дверью». Она очень ценила мой юмор.
