Татьяна Набатникова - Город, в котором...
— Ну как? Я ведь была пока всего на двух процессах. И оба были бракоразводные…
Похвалы попросила. Боже мой, господи! Бедный человек, он все о себе. Конечно, мы тут только для того и собирались, чтобы поглядеть, каково Тася покрасуется перед нами в роли судьи.
Смотрел на нее, выкатив глаза, и даже слова не подобрал, не кивнул даже. Прочь пошел.
Стояла весна во всем своем безобразии: пасмурный вечер, грязь под ногами безысходная, брюки зацементировались понизу, и теперь, пока не скинешь их, будет держаться на лице невольная гримаса отвращения.
Похож человек на шаровую молнию? Устойчивость ее настолько зыбка, что почти невероятна; равновесие шипящей плазмы в соприкосновении с потухшим веществом воздуха кажется недостижимым — и легко нарушается. Взрыв — и все. А то, бывает, стекут незаметно заряды — пш-ш-ш-ш.
Куда утекает заряд человека? Если он не взрывается в пых и пух от соприкосновения с остужающей средой прочего равнодушного вещества?
Со временем находишь себя пылью, рассеянной повсеместно, либо куском льда. Обнаруживаешь себя почти отсутствующим в жизни, хотя продолжающим жить. «Иль надо оказать сопротивленье?»
И вдруг встречаешь такой уцелевший сосуд, вроде Горынцева, — силами какого расчета уцелевший? Как учесть все неведомые утечки и влияния, ведь живем наугад?
Живем наугад, не потому ли жизнь истощилась, кровь ее высохла или вытекла, и ей, жизни, приходится притворяться живой, она продолжает сочинять песни — красивые, но поддельные, как зубные протезы стариков; она продолжает родить народ, но люди стали как трамваи и действуют однообразно и с одинаковой выгодой.
Как сохранить Горынцева, этот чистый сосуд огня, к которому время от времени можно прикладываться — причащаться, честное слово. У взрослых есть дети, которых они то и дело берут на руки, обнимают — может, именно для этого? — и прикасаются губами к макушке. И это спасает даже во времена государственной подлости.
Сидели как-то у друга на кухне — в Москве. Сосредоточенно поглощала свой ужин Анечка лет четырех, не слушая разговора. Уже наступило время усталости, и Глеб, после долгого командировочного дня, разговоров и дел, сидел молча и смотрел рассеянно на девочку. Она подняла глаза, а он продолжал смотреть — но как бы не на нее, а через ее глаза — в самую глубь природы (видимо, там она и находится, на дне глаз, куда даже не пробиться), — смотрел печально, устало и долго и погружался все глубже и глубже — как водолаз. И девочка отвечала ему таким же точно взглядом — тоже все глубже утопая в темной его ответной глубине. И долго они так смотрели, проникнув друг в друга и мудро все понимая. И потом, вдруг застав себя на этой точке полного погружения в природу другого человека, они разом очнулись и рассмеялись, и девочка застенчиво нырнула в ладошки. А потом вынырнула и стала снова искать его взгляда, чтобы повторить то, что они только что пережили, — это проникновенное понимание человека человеком, это чтение глубин. Со взрослым взрослому это бы не удалось. Это нужна уступчивая, еще не закаменевшая природа детского духа. Вот и причастился…
А своих детей у Путилина не было, и бог знает что он при этом терял.
Может быть, ребенок человеку — чтобы удлинить руку, которую он простирает во тьму будущего, чтобы ближе дотянуться до конечной цели творенья?
В другую командировку та же Анечка, уже постарше, лет пяти, ночью возникла на пороге комнаты, где опять они с другом — ее отцом — долго разговаривали за полночь, Путилин на раскладушке, друг на диване, а девочка проснулась отчего-то, вышла и стояла, склонив голову и глядя куда-то даже поверх лиц, куда-то в зеницы пространства, и задумалась про себя, руками по-взрослому упершись в косяки двери, и нежное ее прелестное лицо как будто светилось на пороге темноты — и этот ореол был даже не свет, а как бы сама вечность… И оба мужика замолчали и смотрели на девочку, а девочка смотрела мимо них, вышедшая из сна, как из другого мира. И все, что они говорили между собой, все важное и дорогое в их дружбе, померкло рядом со значительностью этого маленького существа. «Причастный к тайнам, плакал ребенок…»
Если действительно гибельно отъединение от природы, от земли, от растений и человек утрачивает часть соков, получаемых от соприкосновения с ними, то понятно, почему женщины разводят растения, приносят их в свои городские жилища, поливают, кормят и ухаживают, — чтобы приручить добавочные силы природы себе в помощь — как палку берешь в руку, чтобы удлинить ее действие.
Наверное, гибельно и замыкание в себе и в своем возрасте, в своем поколении. Заземляться надо, Путилин, надо устраивать себе время от времени короткое замыкание, чтобы очистительный ток пронесся ураганом по сосудам твоего духа, чтобы ветром продуло, и сотрясло тебя, и напомнило род твой и племя.
Горынцева — не отдам. Не упущу. Самому нужен.
Вступаешь в контакт с другими — и вроде бы и ток пошел, и аппаратура взаимодействия вся работает, и привыкаешь к этой работе как к нормальной, пока не встретится тебе человек вообще без сопротивления, и ты заземляешься на него, к. з., и тебя трясет, содрогает и треплет могучим об него разрядом. Вот это и был Горынцев. А Хижняк что же, оказался твоим промахом?
Или нет?
Как же так? Вспомнить все по порядку. Сидели на щите управления; должна была начаться тренировка; Путилин разозлен был очередной комиссией. Заели: то технадзор, то рыбнадзор, то санэпидстанция, но ведь, кроме указаний и директив, они ничего не давали ему — ни средств, ни прав, и он, как козел отпущения, был номинально виноватым. Входило, что называется, в круг его обязанностей: быть виноватым. А они, комиссии, — акт написали, директиву подкинули — и умыли руки, все, они безвинны, это он, Путилин, один истребляет биосферу. Они пришли домой, дернули ручку унитаза, включили электричество, сели греться у батареи, а отвечает за загрязнение среды один Путилин.
Пшеничников тут же взялся подсчитать, как обстояли бы дела с энергетическим балансом, если бы город жил по-старинному, без технической цивилизации. Вышло: ТЭЦ за год тратит чуть больше топлива, чем жители истратили бы на одно только отопление. Правда, ТЭЦ в городе не одна, а три, но все равно с учетом всех энергозатрат цивилизация получалась выгоднее, экономичнее и все-таки, что бы ни кричали санэпидстанции, чище, чем патриархальный способ жизни.
Агнесса начала бормотать, что, дескать, сбросы в реку в тридцать восемь раз грязнее нормы.
А нормы надо пересматривать, они составлены еще в эпоху красивых жестов, а пока нормы не пересмотрены — виноват во всем Путилин. Горячие ванны принимают все, а за последствия отвечает он один. Но он с согласием идет на это, раз уж он выбрал себе такое дело — извлечение энергии. Самое важное, ибо извлечение энергии — единственный способ поддержания жизни, которая есть цепь энергетических взаимодействий.
Пшеничников сказал: «Но ведь это только цивилизованный человек вынес этот процесс — добычу энергии — наружу от себя. Возьмите, например, эскимосов: они вообще не нуждаются во внешней энергии. У них вся электростанция — желудок. Всю энергию берут из пищи. Замерз — съел рыбину — подогрелся. Ни тебе печек, только одежда, чтоб не рассеивать тепло. Вот идеал, к которому нужно стремиться». — «Эскимос съедает за один присест три килограмма мяса, — ответил ему Путилин. — Ни одна страна в цивилизованном мире не может обеспечить своему среднестатистическому гражданину такую кормежку. Нам приходится добирать из угля, нефти — из несъедобного материала. Эти идеальные, на наш взгляд, электростанции — желудки — они ведь работают только на нежном и дорогом топливе». Кстати, сказал Пшеничников, к нам на станцию просится один мой сокурсник. «Какой-нибудь малахольный радиолюбитель? Он, по крайней мере, хоть знает, что у нас энергетическое предприятие, а не фабрика мягкой игрушки?» Мастер спорта, сказал Пшеничников. И даже слегка обиделся. Они от института отошли только на три года расстояния. Еще любой однокурсник считается чуть не братом. Это позже они станут посторонними, не отвечающими друг за друга людьми. А институт, окажется, был чем-то вроде вагона, в котором случайно сопутствовали.
«Мастер спорта! — сразу зауважал Путилин, и с этой минуты вошедший для проведения тренировки Егудин и возненавидел Хижняка. — Надеюсь, не действующий? А то будет у нас числиться, а сам но соревнованиям!» — «А при чем тут вообще спорт?» — усмехнулся Егудин. «Это гарантия, что человек умеет работать», — сухо объяснил Путилин.
Потом провели тренировку, «ликвидировали аварию», и Агнесса давай расспрашивать Пшеничникова про его друга. «Люблю новых людей!» — сказала мечтательно, а Егудин насмешливо сверкнул очками. Все-то он насмехается, все-то он сверкает…
— Ваши очки придают вам такую импозантность и загадочность, — тут же заметила Агнесса, — как будто вы иностранный кинорежиссер.
