Жорж Перек - Кондотьер
— Даже не показывался… Если верить Руфусу, который рассказал мне всю подноготную год назад, хотя я и сам обо всем догадался, это Мадера поручил Жерому найти себе помощника и разработал основную схему сценария: официальная учеба, должность и так далее.
— Зачем?
— Он, похоже, просчитывал, как будут развиваться события, и где-то к сорок третьему году уже предвидел грядущее окончание войны, а вместе с ним — оживление рынка и, следовательно, больший спрос на картины и большие возможности для своей деятельности…
— Ни Руфус, ни Жером никогда не говорили с тобой об этом?
— Нет. Он оставался в тени, как Николя, как Доусон, как Сперенца… Я знал Жерома и Руфуса. Обо всем остальном — ничего…
— Ты не знал, что происходит с поддельными произведениями, которые ты изготавливал?
— Я отдавал их Руфусу…
— У вас никогда не возникало проблем?
— С полицией? Нет… Господин Кёниг — фигура, весьма уважаемая в Женеве. Его галерея высоко котируется в Европе…
— Зачем же он занимался фальсификацией?
— Откуда мне знать? Этого я так и не понял… Ни он, ни Мадера не нуждались в деньгах… Руфус в своей галерее получал бешеные проценты, да и Мадера был вроде бы очень богат… Даже если они сколотили состояние на подделках, то могли уже не торговать ими в тот момент, когда в работу включился я…
— То, что ты делал, стоило дорого?
— Сначала — не очень… Потом все дороже и дороже…
— Ты не знаешь, кто покупал?
— Нет… думаю, частные лица… В Южной Америке, в Австралии…
— Как это происходило?
— Откуда мне знать? Руфус передавал мне заказ, я выполнял его и отдавал ему; какое-то время я видел картину в подвале галереи, через какое-то время она пропадала, и я больше никогда о ней не слышал…
— Как тебе платили?
— У меня была ставка реставратора. Для налоговой службы. И процент с проданных фальшивок.
— И все они продавались?
— Думаю, да. Во всяком случае деньги я всегда получал… От пяти до ста тысяч швейцарских франков за картину…
— Сколько это составляло? Двадцать пять процентов?
— Приблизительно… Пять тысяч франков за небольшого Дега и сто тысяч за Сезанна…
— Что ты делал с этими деньгами?
— Ничего…
— Откладывал на старость?
— Покупал книги… Пожалуй, это единственное, что я часто покупал… Кроме этого, приобрел одну квартиру в Париже, другую в Женеве… Путешествовал…
— Не самое плохое существование…
— Совсем даже неплохое…
— Что же помешало?
— Ничего… Думаю, проблема как раз в этом… Все было прекрасно отлажено, все шло как по маслу. Интересная работа, деньги, долгие каникулы, путешествия…
— Что-то ведь должно было нарушиться…
— Почему? Жером прожил так всю жизнь… В течение двенадцати лет никаких помех… все было изумительно просто. Я работал, мне платили; я отдыхал. На три недели в какой-нибудь шикарный отель или круиз по Средиземноморью на яхте, которую одалживал мне Руфус. Я возвращался, вновь принимался за работу и так далее…
— Но что-то все же не получилось…
— Да, конечно… не получилось всё…
— Но не получаться начало с чего-то?
— Трудно сказать… Я часто задумывался, что послужило толчком… И все без толку.
— Почему?
— Не знаю… Долго объяснять… Надо вспоминать, что думал в такой-то день, в такой-то час… А ведь я уже ничего не помню…
— В какой день? В какой час?
— Неважно, в какой день… Неважно, в какой час… Неважно, в какой год… Когда работал или отдыхал… Что думал, что хотел сделать, чего хотел добиться… Нет, это слишком сложно… Сначала все шло хорошо… но это было не то… Не знаю почему, даже не знаю, значит ли это что-нибудь… но это было не то, чего-то не хватало, чего-то я желал и не мог или уже не мог заполучить… Не знаю, как сказать… что-то вроде… вроде согласия с самим собой, вроде мира… соответствия… что-то в этом духе… Не то чтобы я чувствовал себя виноватым… Нет, вовсе нет… Мне никогда не было стыдно за то, что я подделывал… Если выбирать: делать фальшивых Шарденов или подлинных Вьейра да Сильва, я предпочитаю делать фальшивых Шарденов… Если бы я был настоящим художником, то, наверное, не делал бы все что угодно, лишь бы это было востребовано… Я уже давно так думал… Дело в другом… То, что я делал, не имело никакого смысла, но важно было не это… Не знаю, как сказать… То, что я делал, не могло срабатывать вне… У меня не было никакого шанса вырваться… Пробиться… Все, что мне оставалось, так это исчерпывать словарь Бенези. Всех художников, граверов и скульпторов… В алфавитном порядке… Понимаешь? Антонелло, Беллини, Ван Гог, Гойя, Дега… и далее по списку, ну, ты понимаешь… Это как дети, играя в фамилии и названия, перебирают великих писателей, художников, музыкантов, столицы, реки, страны на одну и ту же букву… Вот. Я был вынужден продолжать глупую игру…
— И благодаря этому жил совсем неплохо…
— И что? Увы, я жил благодаря этому… Если бы я сдох от голода, то, конечно, не смог бы продолжать… Но меня катали как сыр в масле… Это же очевидно… Курица с золотыми яйцами. Новая версия… Они прекрасно понимали…
— Почему ты представляешь себя жертвой?
— А почему бы и нет? В семнадцать лет меня надули, и всё. Этот Мадера слишком вежлив, чтобы быть честным… Мальчик, ты хочешь стать художником? Сюда, пожалуйста…
— В семнадцать лет — допустим… Но в двадцать? В двадцать три? В тридцать?
— Я говорил себе то же самое… Но что я мог сделать? Раз уж все так сложилось…
— Ты хочешь меня уверить, что ни разу у тебя не нашлось сил отказаться?
— Почему нет? Отказаться — от чего? И куда бы это меня привело? Как бы я жил? Ты не понимаешь… Я отказался… неделю назад… я убил Мадеру, потому что отказался… я убил Мадеру, потому что по-другому отказаться не мог…
— Как у тебя все просто…
— Просто! Тебе легко говорить! Очень просто смотреть на то, как все рушится, и чувствовать, как сходишь с ума? Я ничего не сделал, Стретен, я ничего не сделал, потому что не мог ничего сделать… Я был повязан, пойми меня. Совершенно. Никакой свободы действий. Ни вправо, ни влево. Все мои движения были отмерены…
— Гаспар, я говорю не об этом, и ты это прекрасно знаешь… Легко, уже после убийства Мадеры, сказать, что ничего другого не оставалось. Ведь ты не пробовал…
— Откуда тебе знать? Я пробовал отказаться и не смог…
— Почему?
— Потому, что в этом не было никакого смысла…
— А в убийстве Мадеры был смысл?
— А какой смысл был в том, что я принял предложение Жерома? Так сложилось. Вот и всё. Я встретил Жерома и согласился с ним работать. Это была ловушка. Через двенадцать лет я осознал, что это ловушка. И не смог из нее выбраться.
— Легко сказать. Как ты заметил, что это ловушка?
— Как, наверное, все, я хотел счастья. Как и все, искал подходящее место. Я нашел подходящее место. Но я не был счастлив…
— Почему ты не был счастлив? Как проявлялось то, что ты не был счастлив?
— Откуда я знаю!
— Это неправда… Для тебя всё «ничего не значит»… Ты искажаешь свою историю… Ты передергиваешь… Шестнадцать лет, четыре года ученичества и двенадцать лет ремесла, ты живешь в мире, который для себя выбрал… И вот через шестнадцать лет ты вдруг говоришь, что все рухнуло… Как это возможно? Ведь с чего-то все началось, от чего-то все произошло. Ловушка — это, конечно, красиво, но ведь раньше ты ее не замечал, и ничто не наводило тебя на подобные мысли. Какое-то несоответствие. Если бы все происходило естественно, ты бы остался фальсификатором всю свою жизнь, как Жером… Понимаешь, что я хочу сказать?
— Конечно… Тебе бы хотелось найти отправную точку, внезапное озарение… Но ведь и это неправда… Сменялись дни, и ничего не происходило… В моем существовании не было никаких превратностей… Не было истории… Не было даже существования… Да, если бы все было логично, я никогда бы не смог признать свою слабость, никогда бы не смог почувствовать, как оступился, никогда бы ничего не заметил… Просто я хотел жить. Невзирая на них, невзирая на Руфуса и на Мадеру, быть кем-то другим, а не имитатором, плагиатором, человеком с волшебными пальцами… Что-то другое, но только не это «неважно что, неважно кто, неважно когда»…
— Что значит «хотел жить»?
— Вот именно, что ничего не значит… В этом все и дело. Наконец-то произнесено главное слово… Жить — ничего не значит, когда ты фальсификатор. Это значит жить с мертвыми, это значит быть мертвым, это значит знать мертвых, это значит быть неважно кем, Вермеером, Шарденом. Это значит прожить день, месяц, год в шкуре итальянца эпохи Возрождения, или француза Третьей республики, или немца периода Реформации, испанца, фламандца. Это значит добавить несколько мелких деталей к его жизни, совокупность более или менее связных фактов, нечто вероятное между двумя бесспорными фактами: где был Мемлинг перед тем, как приехать в Брюгге? На Рейне? Писал ли он там? Конечно. Так почему бы не найтись Богоматери и Донатору, которых он написал в Кёльне приблизительно в 1477 году? Начинаешь искать и понимаешь, что, согласно последним данным, все может склеиться; едешь на три недели в Брюгге, в госпиталь Святого Иоанна изучать Богоматерь с яблоком, святую Урсулу и tutti quanti[47]; возвращаешься, и через шесть месяцев на чердаке полузаброшенного монастыря под Кёльном находят Богоматерь, которая очень похожа на Марию Морель, и Донатора, который смахивает одновременно на какого-нибудь кабана из Рейксмузеума и Мартина ван дер Что-то, бургомистра Брюгге, и еще какого-нибудь Мецената. Вот так всё и делается, но и это не важно… Зато в течение шести месяцев, днем и ночью, во сне и наяву, ты назывался Гансом Мемлингом или, если хочешь, по-французски, Мемленом… ты его замещал, ты проделал весь его путь, но наоборот… Кто такой Гаспар Винклер? Никто не знает. Двенадцать лет одно и то же. В этом не было ничего мучительного, ужасающего, это, наоборот, увлекало, возбуждало, это было здорово. Но я больше не мог… Пойми, я целыми днями перерисовывал… Мертвое время, пустое измерение, пробел в жизни любого художника, не очень определенная дата, не совсем точный факт — хоп! и вот я уже напяливал его лохмотья… Все это было ни к чему, предосторожности были излишни, чаще всего покупатели верили Руфусу, Мадере или их агентам на слово. При желании они могли бы проверить, но и это бы предусмотрено. Мы знали правила игры. Мы ничем не рисковали, у нас были книги и картотеки. Мы знали, где искать, если в этом возникнет необходимость. Как реставратор я имел право копаться в архивах и работать в музеях. Но через какое-то время я уже не мог ни в чем разобраться… И что вполне закономерно, копил в себе неуверенность… Еще больше, чем четырнадцатый гость, которого зазвали лишь для того, чтобы избежать несчастливого числа… Я годился для заполнения пустот… Но моя собственная жизнь… Я был амбициозен… пожалуй, нет… за всеми предосторожностями я все же оставался Гаспаром Винклером… Я чувствовал потребность в чем-то другом… и упрекать меня в этом нельзя…
