Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1
Марина сбросила одеяло.
Неужели она проспала?
За окном ночь. Ее не видно сквозь промороженные стекла, на которых иней лежит густо, как серая вата.
Сейчас, в феврале, темнеет около четырех. Она посмотрела на свои часики. Двенадцать. Значит, ночь. На улице беснуется метель. Она несколько дней с неослабевающей силой будет давить на тайгу, на поселок, заметая дороги, ломая сучья, выворачивая с корнем столетние сосны, обрывая провода.
И думать нечего выйти из барака.
Распахнулась дверь. Повеяло снегом и ветром. В комнату вошло что-то белое. Это была Крошка. Густо облепленная снегом, она походила на того деда-мороза, которым украшают новогоднюю елку. От тепла снег сразу намок, покрылся трещинками и, отваливаясь кусочками, таял на полу.
Крошка, часто дыша открытым ртом, устало опустилась на табуретку.
— Женька осталась в лесу, на пятой, — сказала она, развязывая негнущимися пальцами тугой, намокший узел платка.
По ее пухлым детским щечкам текли ручейки растаявшего снега, смешиваясь со слезами. Крошка плакала.
— Сама виновата, толстая дура! Замечталась, наверное, а тут переживай за нее. Мариночка, что же теперь будет? Она в будке, а кругом страсти такие. Женичка, милая моя!..
— А телефон? — спросила Марина, снимая с Крошки полушубок.
— Порвало сразу. Все провода скрутило. Безумная же погода.
Крошка села на свою койку. Алюминиевой гребенкой она стала расчесывать свои мокрые волосы.
— Когда началось, — рассказывала она, — из центральной Клава передала распоряжение начальника. Всем немедленно с последней машиной — домой. Машина пришла, а ее нет.
— Ну, а грузчики, а шофер?
— Они ее, Женьку, ругали всю дорогу. Заехали за ней, а ее нет на месте. Они и не подумали, что Женя на биржу пошла. Решили, что сбежала.
Марина слушала Крошку, сдвинув брови. Пришли остальные девушки. Они ввалились все сразу. В комнате стало прохладно. Воздух наполнился влажным паром от одежды. Девушки раздевались, возбужденно рассказывая, как они спасались от пурги. Все они успели приехать на последней машине. Дорогу сразу замело, завалило буреломом. Хорошо, что у грузчиков был топор, пришлось буквально прорубать дорогу для машины, растаскивая тяжелые стволы в стороны. Без топора ни за что бы не проехать.
А Женя осталась одна. Конечно, они ничем не могли ей помочь, эти росомахи. Марине представилась маленькая будка, теперь уже до крыши засыпанная снегом, и там, в этом сугробе, сидит испуганная Женя и, конечно, плачет. Дров у нее мало. Разве она догадалась вовремя заготовить их?
Но помочь ей сейчас уже нельзя, по крайней мере до утра.
Пришла Клава. Черноглазая строгая девушка. Она молча сбросила у порога валенки, повесила свой кожушок на место. Молча подошла к своей койке и устало опустилась на нее.
— Ну, как же? — спросила Марина.
— Позвонила начальству, — тихо и спокойно ответила Клава. — До утра все равно ничего нельзя.
И начала раздеваться.
Марина, укрываясь одеялом, сказала:
— Если утром ничего не сделают, днем я пойду.
— Ты с ума не сходи, — посоветовала Клава.
Но она знала, что у Марины никогда слово не расходится с делом. Она не любит говорить напрасно и еще больше не выносит, если ее начинают уговаривать не делать того, что она уже решила сделать. Тогда она обязательно настоит на своем.
С детских лет Марина усвоила — уговаривает обычно тот, кто сам не верит в свои силы. Сильный уговаривать не будет, он, если сможет, — запретит, а если это не в его силах, то скажет только один раз. И тот, кого можно уговорить, тоже не всегда достоин уважения.
Марина презирала проявление всяческих слабостей.
Ей было три года, когда умер отец, и мать вскоре снова вышла замуж. Потом родилась Катя. Отчим был, несомненно, хороший, честный человек. Он старался одинаково относиться и к падчерице Марине, и к своей дочери Кате. Но именно старался. Не было в его отношении к Марине отцовской, родной теплоты, словно он все время заставлял себя приласкать падчерицу, когда ласкал дочь.
Маленькая Марина настороженно относилась к его нежности.
Причину такого отношения к ней отчима Марина узнала позднее, когда выросла.
Отец и отчим одновременно ухаживали за матерью, когда та была девушкой, оба сделали ей предложение, ревновали один к другому. Когда одному было отдано предпочтение, другой уехал из города. Но любовь его не остыла. Он вернулся, узнав о смерти отца Марины, и женился на матери.
Отчим был хороший, верный человек. Он очень любил мать и старался полюбить Марину. Вот именно оттого, что он старался, никакой любви не получалось. Уж очень Марина напоминала того, кто однажды вырвал у него счастье. И отчим замечал, что она чувствует неискренность его отношения.
Тогда, чтобы как-то расположить ее к себе, он попытался разговаривать с ней серьезно, как со взрослой. И этого Марина не могла принять. Марина отлично сознавала, что она девчонка, а он солидный человек, директор завода, и нечего ему заискивать перед ней.
Мать уговаривала ее не быть таким волчонком. За это Марина стала относиться к матери, как относятся в семье к неизлечимо больным, — мешала любовь с жалостью.
Но все же семья была дружная, хорошая. Марина не испытывала никакого гнета, она жалела мать, холодновато относилась к отчиму и очень любила свою маленькую сестренку. Катя росла девочкой бойкой, даже озорной. Она была такая полненькая, розовая, что подружки звали ее «Катюшка-подушка».
— Ну и пусть я подушка, — говорила Катя, — зато я на маму похожа.
Это был сильный довод.
Мать была красавица. Полная, с белым румяным лицом и ясным взглядом. На губах спокойная улыбка — печать уверенного, непоколебимого счастья. Характер у нее был ровный, все шло хорошо, и она считала, что надо жить так, чтобы сохранить это хорошее, не стремясь к лучшему. Еще неизвестно, каково оно, это лучшее. Достаточно и настоящего.
Отчим говорил:
— Ты — самая лучшая, лучше не надо.
Но все остальное он никогда не считал совершенным, Он руководил крупным сахарным заводом. Завод работал хорошо. Рассказывая об этом, отчим неизменно заканчивал:
— Значит, надо работать еще лучше.
Марина в этом отношении была на стороне отчима. Он водил ее на завод, показывал, как из грязной, невзрачной свеклы делают белый, сверкающий сахар.
В школу она вошла с гордо поднятой головой. Учителям отвечала спокойно, никогда не смущалась, если даже и не знала урока. Но это редко случалось.
Она охотно играла с подругами, принимала участие в невинных их заговорах против учителей, и все знали, что она никогда не спасует и не выдаст. С готовностью помогала всем, что было в ее силах. У нее всегда можно было списать задачи, занять денег, взять учебник и даже пожаловаться на девичьи неурядицы. Она помогала охотно, утешала, давала советы, но при всем этом не теряла строгой выдержанности и сознания собственного превосходства.
Когда она училась в седьмом классе, ей показалось, что пришла любовь. Влюблены были все; она выслушивала рассказы подруг, то восторженные, то полные отчаяния. Она снисходительно утешала их, слегка улыбалась. Любовь казалась болезнью не опасной, но все же причиняющей какое-то раздражение. Любовь, как поветрие, не миновала и ее.
Он учился в десятом классе. Был умен и застенчив. Он писал ей записки, сравнивая ее с далекой звездой, которая не может сгореть, а только ярко сверкает в недоступной вышине. Наконец он отважился и пригласил ее в кино. Они молчали всю дорогу. Ей хотелось, чтобы он был хоть наполовину так красноречив, как в своих записках, но он только глубоко вздыхал, не решаясь взглянуть на нее, и поправлял кепку. Это, наконец, возмутило Марину. По рассказам подруг, любовь выглядела совсем не так. Все прочитанное о любви, о ее радостях и муках совершенно не походило на их молчаливое шествие по темным весенним улицам. Вернувшись из кино домой, она отказалась от ужина, не пожелала ни с кем разговаривать и легла спать. У нее было такое чувство, словно ее обманули.
Утром она послала ему записку: «Прошу больше мне не писать. Отвечать не считаю необходимым». После первого урока он прислал ответ:
О поверь мне, холодное словоУста оскверняет твои,Как листки у цветка молодого —Ядовитое жало змеи.
После уроков она подошла к нему, возмущенная и высокомерная. Откинув назад косу, гордо вскинула голову:
— Я не понимаю. Вы всегда так поступаете?
Он побледнел и сжал губы, как от боли.
— Возьмите ваши стихи. Я не позволю, чтобы смеялись надо мной.
— Это стихи Лермонтова, — пробормотал он.
— Знаю, что не ваши. У вас, наверное, ни одного слова своего нет.
