Александр Великин - Санитар
Ты не врач? изумился Васек. Кто же тогда врач? А твое умение заговаривать зубы больным, после чего у них все болячки проходят! У те-бя еще поучиться нужно! В тебе сидит великий психотерапевт! Забыл, как ты за сутки не сделал ни одного укола?
Такой случай был однажды, на спор. Опечатали утром ящик, Серый не имел права его открывать, лечить "тоШко словом. Оговорили возможность инфаркта миокарда, приступа бронхиальной астмы, авто и еще двух-трех случаев, требующих вмешательства. В любом из них Серый обязан был вызывать на себя другую бригаду, которая бы и подтвердила, что ящик он вскрывал по делу. Предупредили диспетчера. Подгадали, чтобы на Центре сидел кто-то из своих. Но, во-первых, Васек ошибся, это про-должалось не сутки, а дневные полусутки, с восьми до двадцати двух. Во-вторых, это была случайность. Ты неврастеник! рассердился Васек, поскольку Серый продолжал твердить, что не имеет права дальше оста-ваться врачом. Это же так просто, уговаривал его Серый, испытывая небывалое в своей жизни высвобождение. Человек понял, что стал врачом случайно. Что же теперь всю жизнь быть прикованным? Исходя из того, что медицину не бросают, это не принято? Подло так зарабатывать! То, что стало теперь для Серого очевидным, распалило Стрижака окончатель-но. Он сказал: Значит, ты не можешь, а мы можем? Конечно! Легче один раз бросить, чем всю жизнь терпеть! Святоша! И трахнул дверью. Это было неприятно, но не могло вывести из нового состояния, за него Серый держался цепко, с ним вставал, с ним и ложился. Ты совсем еще молод, так говорил он себе, у тебя есть голова, наконец научившаяся думать, сильные руки, ты здоров, и все, что было, не напрасно. Это опыт. Будем искать другое дело. Если Васек не хочет знать, что я поступаю че-стно, по совести, тем хуже для него, наверное, он не дотягивает, ничего, когда-нибудь его тоже прижмет. Тогда дотянет.
С Лидой выходило сложнее, намного сложнее, Серый всякий раз отчаивался ей что-либо доказать. Но доказать было необходимо, потому что любить женщину и спать с ней годами можно только тогда, когда она тебя понимает. Лида упорно не желала понять. То, что он открыл. Столько ему стоившее, то, что перевернуло все представления о себе, о жизни, о будущем. Он кипел кровью, еще и еще выворачиваясь перед Лидой, а она круглила большие серые глаза. Видимо, она думала поначалу, что это очередной Антошенькин загиб. Пройдет, надо выждать. Но не проходило. Теперь уже Серому было неважно, что Лида не поняла сразу, как должна была понять, по его разумению, любящая женщина. Он теперь не доказывал, а навязывал, ненавидя себя, потому что прекрасные слова те-ряли цену, теряли смысл. Из ночи в ночь, Лиду доводя до слез, а себя до изнеможения. Ну, кто тебе сказал, что ты не врач? Разве кто-нибудь должен это сказать! Я это знаю! Ты очень хороший врач, это все говорят! Я никто, я невежда, я ничего не знаю и не умею! Ну, хорошо, хорошо, ну, уходи в клинику. Да как ты не поймешь, что я не имею права лечить людей! Таких, как я, надо гнать из медицины поганой метлой! Где ты встречал праведных врачей? Ты опять за свое! Это их трудности! Мне нет никакого дела до других! Куда ты пойдешь? В сторожа? А хоть бы и в сторожа! Ты загубил в себе прекрасного врача! Ага! И ты считаешь, что я кончился как врач! Да нет же! Нет! уже со всхлипами, закрывая лицо. Ты не создаешь! Ты все, все разрушаешь!
Если бы она все знала, думал Серый, мучаясь слезами жены, если бы она знала, что я мог украсть, и как это было близко. Что бы она говорила тогда? Снова тяжелела душа невысказанною виной. Хотелось отряхнуться, очиститься. Лида рыдала. Он мягчал к ней и терпеливо, са-мым нежным голосом, ее успокаивал и просил понять.
И однажды, в та-кую просительную минуту, Лида резко села в постели и закричала:
Да катись ты на все четыре стороны! Самовлюбленный эгоист! Самомнение для тебя дороже всего! Глаза б мои тебя не видели!
Это было так неожиданно, что лицо Серого оставалось сведенным в умильную гримасу, и он, разинутый, убрал ее не сразу, а когда только лопнул в комнате последний выкрик. Когда до него дошло, что он жесто-ко, как никогда в жизни, оскорблен. Разумеется, он не ответил ничего, и уснули по краям постели, отвернувшись, вытянувшись напряженно, что-бы не задеть чужого тела. Накалено теперь было в Староконюшенном, к стенам не притро-нешься. Раскладушка зашитая вылезала из кладовки всякий вечер, что Серый не работал. Лида придиралась к каждому шагу. Серый отмалчи-вался, как затравленный. Он в самом деле ощущал себя забавленным, в чужой семье, в чужой квартире. Он понимал, конечно, краешком, что же-стокие Лидины слова, ее насмешки, ее придирки не то, чем они ему ка-жутся, но з н а т ь этого он не желал. Одно желание овладело им бежать. Рвать так сразу и со всем!
Ни в какие сторожа он не пошел и порвать сразу не порвал. Столк-нулся с удивительным фактом: жизнь по-своему распоряжается с самыми благими намерениями. Казалось бы, коль дал зарок никогда не лечить, чего ждать? Уволься, диплом больше не нужен. Расстаться с дипломом ока-залось страшно. Отец с матерью бы этого не вынесли. Рано или поздно рассказать бы пришлось. А Лидины родители? Пока он в Староконюшенном? Но было понятно самому, что диплом, как третья рука.
Пригодится в будущем устройстве. Он набрал воздуху и решил пока смириться. Дотя-нуть до августа, когда истекали три года на скорой, что он должен был отдать как любой молодой специалист. Он перешел на ставку, просился ра-ботать только днями, взял однажды больничный, неделю гостил в Малояро-славце, у стариков. Ушел в апреле в отпуск. Катал по Гоголевскому буль-вару Катьку и думал, что скажет ей, когда она вырастет. Летом работы было меньше, Серый приходил на подстанцию тихий, не ввязывался ни во что, ездил, молча делал уколы. Иногда на вызовах забывался, давал советы, и даже увлеченно, иногда слышал благодарные слова, бывало, что звучало восхищение его словами и действиями. В то время и появилась привычка когда его хвалят, бочком, бочком исчезать. Шарлатан! гово-рил он себе, удирая с таких вызовов, и видел себя уродом горбатым. Не верьте мне, люди!
Но случалось и так, что он всем нутром изведывал удовольствие. Так было однажды, когда он купировал труднейший отек легких. Больная была в кардиогенном шоке, потом наступила клиническая смерть. Тогда он с благодарностью вспомнил Васька, который научил его пунктировать под-ключичную вену, чтобы капать препараты кратчайшим путем, и вводить в трахею дыхательную трубку, интубировать, чтобы поставить на искус-ственное дыхание. Хорошо, что он возил с собой разные реанимационные штучки, подаренные Стрижаком, не положенные на линейной машине, возил из пижонства, но вот пригодилось. Тогда пришлось потрудиться. Но гордился собой недолго. В развитой стране такие фокусы проделывать обязан даже не врач, а его технический помощник. Но еще потому, что представился Серому старик, в белом плаще, с круглой седой бородой, в окружении преданных учеников, под кипарисом. Старик грустно смотрел на Серого чистыми голубыми глазами, высоко подняв указательный палец, и говорил два слова: Нон ноцере! Не вреди. А он навредил, нару-шил главную гиппократову заповедь. И поздно что-нибудь менять. Путь назад заказан, и это справедливо.
В то время он много думал о том, почему так случилось, что вчера он был вроде бы одним, а назавтра стал другим. Нет, возражал Серый, это неверно, я не стал другим, я всегда был таким. Человек не меняется. Он развивается, это верно. Человек выныривает на свет не чистой доской, но с полным набором всех мыслимых человеческих качеств и свойств, плохих и хороших. Вопрос в том, что завянет, а что расцветет пышной пальмой. И зерно совести рано или поздно даст побег, если это суждено. Поэтому дело не в старухе на Смоленском бульваре. То есть дело, конечно, в ней, но, не будь ее, случилось бы непременно что-нибудь другое, может, по-страшнее, но случилось бы, коль суждено, чтобы совесть дала побег. Она была и раньше, совесть. Разве он не жалел тех, кого обижал вольно или невольно, разве не сокрушался по поводу своих ошибок? Но, видать, вре-мя не приходило, забивали тщедушный росток разные другие розы себялюбие прежде всего. Колючая дама!
Летом он жил в Староконюшенном один, все были на даче. Тогда и нашлась утешительница, сестричка из Первой Градской. Она была сло-жена, как мальчишка, и в синих джинсиках. Такая кроха. Она и разыска-ла ему комнату на Юго-Западе. Его первую комнату. Потом были другие. Кроху Серый не любит вспоминать, как и ту комнату, куда Кроха потащила всякий домашний хлам с явным намерением там обосноваться с обожаемым любовником. А может, выйти за него замуж. Ее амбиции он раз-гадал поздновато. Нравилась она поначалу, и очень. Малым ростом, гибкостью, некрасивостью, короткой челкой. Тем, что смотрела на него снизу вверх. И самоотверженна для него. Чушь! Впрочем, она ушла довольно легко. И Серый смог наконец остаться один, как и хотел, к чему рвался. С Лидой разговор вышел короткий. Когда объявилась комната на Юго-Западе и ее надо было срочно занять, иначе бы ее заняли другие, желаю-щих было много, Серый набрался духу и сказал Лиде, что хочет пожить пока один, ему это необходимо. Лида даже не спросила, в чем необходи-мость, пожала плечами и вышла из комнаты… В половине августа Серый ушел со скорой и устроился в район-ной поликлинике статистиком, и решил начать новую жизнь. Но как это сделать, он не знал. И нельзя, очевидно, начать новую жизнь, можно лишь продолжить старую, коль человек не меняется. Новая жизнь пока выража-лась в том, что все свободное время он валялся на диване. И с восьми часов утра сидел в кабинете статистики, ворошил статистические талоны и прочие бумажки и давал с отвращением липовую отчетность, потому что, если не давать липовую отчетность, деятельность медицины сочтут неэффективной.
