Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях
Заметив появившегося на пороге Суханова, он тут же отложил ручку.
— Твоя семья по доброте своей мне потакает, — смущенно заулыбался он. — Северное зодчество — мой конек, я бы мог вас еще долго мучить, однако пора и честь знать. Толя, мне страшно неловко, что я нагрянул, как гром среди ясного неба. Похоже, письмо-то мое действительно не дошло. Не понимаю, как такое могло… Ну, неважно, не стану вас больше обременять, и без того вам одно беспокойство. Нина Петровна, благодарствую за вкуснейший ужин. Так, куда же я шляпу подевал?
Суханов еле сдержался, чтобы не хохотнуть от облегчения.
— Помилуй, Федор, какое тут беспокойство! — с чувством заверил он. — Своих всегда приятно повидать. Если еще окажешься в Москве, заходи как-нибудь…
— Федор Михайлович, — прервала Ксения, — а вы сейчас куда конкретно пойдете?
Далевич, поднявшись из-за стола, возился с замком саквояжа.
— Обо мне не тревожьтесь, — искренне сказал он. — Знакомые у меня в Москве есть, как-нибудь устроюсь. Вот, Толя, привез тебе на память: не бог весть что — просто сувенир с Русского Севера.
И он вытащил из саквояжа кружевную скатерть тончайшей работы.
— Какая дивная вещь! — воскликнула Нина.
— В самом деле, красивая, — неловко поддакнул Суханов. — Напрасно ты это. Если не выйдет связаться со знакомыми, дай знать, я помогу тебе…
— Ты же понимаешь, мы не можем его отпустить, — Нина бросила на мужа уничтожающий взгляд. — Федор Михайлович, уже десятый час, вы сегодня у нас переночуете, а завтра что-нибудь придумаем.
— Это очень любезно с вашей стороны, — с видимым смущением забормотал Далевич. — Не хотелось быть в тягость, да и с письмом этим так нехорошо получилось… Но если найдется у вас диванчик…
— Располагайтесь у меня в комнате, — выпалила Ксения.
Далевич попытался что-то сказать, но слова его споткнулись раз-другой и утонули в потоке благодарностей. На мгновение все замолчали. Потом Василий многозначительно опустил чашку и с длинным, неприятным скрежетом отодвинул стул.
— Как трогательно, — проговорил он с язвительной улыбкой. — Воссоединение семьи после долгой разлуки и все такое прочее. Полагаю, что сейчас наступил момент, когда и я должен предложить свою комнату, а потом мы все будем битый час сидеть и умиленно смотреть друг на друга, согреваемые теплом родственных чувств.
— Василий! — резко сказала Нина.
И тут Суханов почувствовал, что минувший день пошел по кругу и что все это — издевательский выпад сына, Нинин осуждающий тон, сосущее ощущение пустоты в животе после застревающего в горле ужина, рассыпающийся в извинениях странный человек с соломенной бородкой, стойкий запах горелого, висящий в воздухе, — все это случалось с ним и раньше, причем случалось неоднократно, и он был навеки пойман в замкнутое кольцо несуразных житейских катастроф. Подавленно, не вмешиваясь, он проводил сына глазами, будто надеясь, что с его уходом из кухни порочный круг разомкнётся и жизнь войдет в прежнее русло. Когда в глубине коридора с грохотом хлопнула дверь, Суханов вздохнул, стряхнул с себя оцепенение и тоже вышел, предварительно извинившись. У него за спиной ослабевающий голос Далевича умолял Нину не сердиться, ибо молодого человека можно понять, всему виной он, Далевич, нельзя так обременять людей, просто не передать, как ему совестно, что… Суханов почувствовал внезапное желание плюнуть.
Перед комнатой Василия он было помедлил, но передумал, направился в столовую и плеснул себе коньяку. Покалывающее тепло слегка его успокоило, и, когда за дверью послышались Нинины шаги, он заторопился ее перехватить. Она шла в спальню, и он робко последовал за ней. Темнота, хранившая ароматные воспоминания о ее кремах, погладила его по лицу как прохладная, умиротворяющая ладонь. Мгновением позже зажегся свет; в розовом сиянии абажура лицо Нины осталось холодным.
— Слушай, откуда мне было знать о его приезде? — заговорил он, стараясь поймать ее взгляд. — Я даже толком не понимаю, кто он такой, честное слово — седьмая вода на киселе. Даже не помню, чтобы мы с ним встречались.
— Зато он помнит, — ответила она, перебирая стопки крахмального постельного белья. — Говорит, в детстве перед тобой преклонялся.
— Меня это не удивляет. — Он пожал плечами. — За крышу над головой и кусок хлеба чего не скажешь. В любом случае, я понимаю, это для нас большое неудобство, но одну ночь можно перетерпеть, а с утра пораньше… Солнышко, что ты… Зачем ты это?
Нина срывала простыни с их постели.
— Мы отдаем Федору спальню, — сказала она, как будто это само собой разумелось. — Надо же хоть как-то загладить непростительное поведение Василия, ты согласен?
Он следил за движениями ее рук, пока она методично заправляла под матрас края свежей простыни.
— А нам где спать? — спросил он наконец.
— Я, пожалуй, лягу на диване в гостиной, а ты можешь у себя в кабинете, там вполне удобно, — ровным тоном ответила она. — Белье сейчас принесу. И лучше тебе прихватить плед — по ночам уже прохладно.
— Я это заметил, — желчно сказал он и направился к дверям.
На пороге он остановился и украдкой посмотрел на жену. Сегодня на ней не было сверкающих сережек или позвякивающих браслетов, и черты ее лица, лишенные привычного косметического лоска, казались мягкими и туманными, словно возникли, мимолетно и неясно, за легкой пеленой дождя. Внезапно, повинуясь странно настоятельному порыву, он дал себе слово, что повернись она к нему хоть на миг — и он возвратится в розовую духоту, чтобы поговорить с ней, поговорить по-настоящему, впервые с незапамятных времен: признаться ей, с каким чувством он провожал глазами Белкина, уходившего вдаль под дождем; поделиться радостным детским воспоминанием об отце и тревожным сном о ее ночном полете; взять ее в объятия и сказать ей, что она прекрасна как прежде, невзирая на эти скорбные складки в уголках рта… Мгновение затягивалось, он ждал, но она так и не обернулась.
Он коротко кивнул и покинул спальню.
Среди ночи, разбуженный ноющей тяжестью в низу живота, Суханов встал и направился в уборную. Полусонный, он пересек темноту из конца в конец квартиры, машинально совершил все действия по облегчению мочевого пузыря, сомнамбулическим шагом проделал обратный путь через свои владения и бездумно толкнул дверь спальни. Тут он остолбенел — вначале от неожиданно яркого света, а потом от зрелища пустого супружеского ложа и закутанной в халат мужской фигуры, ссутулившейся над открытым блокнотом в угловом кресле. И вдруг на какой-то миг, пока незнакомец не поднял голову, Сухановым овладело неодолимое, парализующее состояние, сродни головокружению, как будто его выхватили из полудремы затем лишь, чтобы бросить, бессильного и ослепленного, в еще более темный, еще более глубокий омут снов. Но этот миг промелькнул, и вселенная перестала крениться. Попятившись, он наткнулся на неоспоримо физическую преграду в виде полураспакованного саквояжа; сидящий человек поднял голову, обнаруживая старомодные очки, русую бороду и вопросительно-приветливую улыбку Федора Далевича; и уже в просветленном сознании Суханов услышал свой собственный голос, который отрывисто извинялся за вторжение — нечаянное, в силу привычки.
Уладив это мелкое недоразумение, он вернулся в кабинет, однако диван, и в лучшие времена не слишком удобный, теперь как-то особенно щетинился пружинами и угловатостями, а случайное видение сидящего в кресле человека с блокнотом на колене мучило его прилипчиво-неотвязным образом, как знакомое имя, в нужную минуту выпавшее из памяти, или возникшая по ассоциации мысль, необъяснимо исчезнувшая в тот самый момент, когда, казалось, была готова слететь с языка, и потом часами не дающая тебе покоя. Беспокойные минуты уходили одна за другой в предрассветное затишье, а он все ворочался с боку на бок, пока все то же призрачное радио, которое он слышал прошлой ночью, не донесло через открытое окно эхо курантов, пробивших четыре раза над Красной площадью, — и тут, как ни странно, он вспомнил. Как найденный кусочек головоломки с долгожданным, завершающим щелчком ложится на свое место, так у него перед глазами возник тихий пенсионер из старой арбатской коммуналки, над которым затравленного мальчишку однажды подбили сыграть бессмысленную, злую шутку.
Дело было весной тридцать седьмого года, месяца три спустя после отъезда Павла Суханова из Москвы. Завеса тайны над отцовской службой была приподнята перед Анатолием на девятом году его жизни. В тот январский день, когда весь мир сковало холодом и слова, казалось, зависали в воздухе чуть дольше обычного, будто промерзали, мать усадила его рядом и с улыбкой, но почему-то с покрасневшими глазами объяснила, что в Горьковской области введен в строй новый завод, где требуется талантливый инженер с богатым опытом самолетостроения. Это ненадолго, сказала она, и, хотя у него заблестели глаза, он, как взрослый, серьезно кивнул и преисполнился гордости за отца, который так нужен родине.
