Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях
— Туда мусоропровод выходит, — объяснила Валя. — Коля обычно запирает, но сегодня, видно, запамятовал. Я ему скажу.
— Да уж, сделайте одолжение. Это в высшей степени… в высшей степени негигиенично, понимаете?
Между ними повисло короткое молчание. Потом Валя улыбнулась своей застенчивой улыбкой с ямочками.
— Я через полчасика к вам собиралась, Анатолий Павлович, в обычное время, но, коли надо, могу и раньше подняться, — сказала она, вытирая руки о фартук.
Он посмотрел на нее, эту крупную, некрасивую женщину в слишком тесной для нее блузе, с неряшливыми волосами и круглым, добрым, озабоченным лицом, на котором читалось желание услужить, и его уверенность в ее вине поколебалась.
— Секундочку обождите, я мигом дела доделаю — и с вами пойду, — приговаривала она, впуская его в тесный предбанник, загроможденный стопками свежевыглаженного белья.
Откуда-то появилась девочка лет шести, такая белобрысая, что ни бровей, ни ресниц ее не было видно; она неулыбчиво поглядела на гостя и ушла. Где-то зазвонил телефон, и запах сильно пригоревшей овсянки пополз по подвалу. Валя крикнула какому-то Степаше, чтобы выключил газ, а потом Анечке, чтобы подошла к телефону, и с виноватой улыбкой обернулась к Суханову.
— Только дела доделаю, — повторила она. — У меня ведь трое на руках.
Он непроизвольно скользнул глазами по ее рукам: большие, морковного цвета, почти мужские, они висели неподвижно, как хлопотливые, на миг задремавшие звери. Внезапно ему предстало видение этих самых рук, жадно загребающих его галстуки — его чудесные шелковые галстуки, которые он коллекционировал любовно, как бабочек, привозя их из своих редких зарубежных командировок, — и его внутренности обожгло слепой яростью.
— Вообще говоря, Валентина Александровна, — произнес он надтреснутым голосом, — можете не трудиться к нам сегодня приходить. И завтра тоже. И в другие дни. Я пришел сообщить, что вы уволены.
Запах горелого и обида в ее глазах — это было последнее, что врезалось ему в память. Дальше события развивались быстро и гадко. Стараясь не срываться на крик, он заявил, что прибыль от ее добычи, проданной на барахолке, раз в десять превысит ту сумму, которая причитается ей за август, но разницу она, так и быть, может оставить себе — взыскивать ее по суду они не намерены.
Не сходя с места, с быстро разбухающим лицом, она теребила фартук и часто моргала.
— Что ж вы такое говорите? — выдавила она наконец, и слова ее получились влажными и тяжелыми, едва не переходящими в рыдания. — Или я что украла?.. Господи, да как у вас язык-то повернулся… Чтоб я… А вы пришли и напраслину на меня возводите… А еще культурный человек…
В коридор вернулась белобрысая девочка; она безучастно посмотрела на плачущую мать и сообщила, что ее какая-то тетя срочно зовет к телефону. Морщась, Суханов ретировался в подвальный полумрак, там чуть не наступил еще раз на облезлую кошку и устремился вверх по лестнице, перепрыгивая разом через две ступеньки; в вестибюль он ворвался так внезапно, что разбудил задремавшего было лифтера.
Когда, несколько часов спустя, Вадим доставил Суханова к подъезду, улица Белинского уже погрузилась в мягкие августовские сумерки. Совещание получилось неприятным: обсуждение то и дело прерывалось необъяснимыми пробелами коротких пауз, и подчиненные, как он заметил боковым зрением, все время неловко переглядывались у него за спиной. К концу дня он был усталым, напряженным и проголодавшимся. Выбравшись из машины, он с недобрым предчувствием запрокинул голову, но тут же с облегчением увидел, что кухонные окна манили, как обычно, ярким, приветливым светом, а за веселыми клетчатыми занавесками угадывалось хлопотливое движение. Медленно поднимаясь вдоль хребта дома в скрипучем лифте, он тешил себя надеждой, что в его отсутствие галстуки нашлись, Валю с извинениями вернули к хозяйству (Нина всегда замечательно справлялась с щекотливыми ситуациями) и его ждет вкуснейший ужин, дымящийся под уютным оранжевым абажуром, бокалы вина, искрящиеся на столе, — одним словом, очередной приятный вечер в кругу понимающей, заботливой семьи.
Но нет: в квартире пахло горелым, сердито хлопали дверцы кухонных шкафов, и надежда на комфортный вечер, униженно поджав хвост, забилась в угол и жалобно поскуливала на протяжении всего вымученного, безрадостного ужина. Ксения, глядя колючим взглядом поверх тарелки с сожженным рисом, заявила, что они с мамой весь день уговаривали Валю забыть это недоразумение, но Валя только мотала головой и плакала; не помогли даже три месячных оклада, тактично вложенные в конвертик. Некоторое время Суханов благоразумно молчал, не глядя ощущая бессловесное присутствие Нины: она сидела напротив со склоненным лицом, не столько сердитым или расстроенным, сколь бесконечно усталым, с глубокими складками, оттягивавшими вниз ее бледные губы; но когда Ксения по третьему разу стала твердить, что убеждена в Валиной невиновности, он не сдержался.
— Может, ты тогда сделаешь нам одолжение и объяснишь, чьих это рук дело?
— Я знаю одно: прежде чем бросать человеку обвинения в воровстве, нужно рассмотреть все другие версии! — сказала она, слегка менее уверенно.
— А я их рассмотрел, — Суханов позволил себе сухую улыбку. — Рассмотрел даже версию о том, что мимо нашей спальни пролетал зеленый человечек в летающей тарелке и положил глаз на мои галстуки. Но, честно говоря, это маловероятно.
Ксения начала было отвечать, но ее перебил Василий.
— Может, хватит? — протянул он со скучающим видом. — Я считаю, отец все сделал правильно — наймем другую домработницу. Не понимаю, в самом деле: почему мы должны весь вечер обсуждать какую-то дворничиху?
— Василий! — воскликнула Нина.
Жалея, что сын не придумал иного способа выразить мужскую солидарность, Суханов поспешно уставился в тарелку и принялся с деланой сосредоточенностью исследовать котлету, подозрительно розовую в середине. Конечно, у Нины никогда не было особых кулинарных способностей, но это блюдо превосходило самые худшие ожидания и даже напомнило ему о полуголодном детстве, когда мать изо дня в день ставила перед ним малосъедобную бурду в углу их тесной арбатской кухни. Вернее, кухня некогда была вполне просторной, но незримая черта рассекла ее пополам, и каждую половину загромождало стадо разномастных стульев, льнувших к хромоногому столу. Один из этих столов делили Сухановы, учительница музыки Зоя Владимировна Вайнберг — плохо одетая женщина неопределенного возраста с темной полоской усиков над верхней губой — и тихая чета пенсионеров, которые всегда принаряжались к ужину и, точно птички, деликатно клевали из тарелок, печально улыбаясь друг другу. У старушки было румяное морщинистое личико, похожее на мороженое яблоко, и голубоватые волосы; их цвет меня завораживал, и я, случалось, подолгу смотрел на блестящие тугие кудряшки, пока мама не одергивала меня выразительным шепотом.
Второй стол, стоявший на завидном месте, у плиты, оккупировала семья Морозовых: муж с женой, одинокая сестра мужа и двое сыновей, драчливые балбесы, один старше меня на три года, другой на пять лет. Сестра мужа, Пелагея Морозова, ленивая, полноватая молодка с сонными глазами, ярко-красными губами и завлекательной родинкой на верхней губе (пройдет несколько лет, и она — с жеманной улыбкой, покачивая тяжелыми грудями — станет являться мне в подростковых фантазиях), стряпала на всю семью, и это получалось у нее гораздо лучше, чем у моей матери: пока я давился комковатой кашей и липкими макаронами, у Пелагеи на плите аппетитно брызгала курица, а я, слушая довольное, сытое гоготание морозовских мальчишек, мучительно представлял себе вкус сочного мяса у них во рту.
Лишь одно примиряло меня с этими убогими застольями: неиссякаемая надежда, что уж сегодня-то, вопреки ожиданиям, отец успеет к ужину. Заслышав трель звонка в коридоре, грубияны Морозовы вмиг затихали — даже им он внушал уважение. С криком «Папа! Папа!» я срывался с места и бежал открывать. Через минуту мы с ним за руку входили на кухню, он, широко улыбаясь, садился к нам за стол, спрашивал, как у меня дела в школе, мягко подтрунивал над бедной, некрасивой учительницей музыки, которая в его присутствии неизменно заливалась краской, ободрял приветливым словом старичка со старушкой, а потом брал в ладони мамино лицо, как умел только он, ласково, будто бы невзначай, и его появление — энергичное, уверенное, желанное — венчало мой беспорядочный, шумливый, суматошный день.
Конечно, в течение всего тридцать шестого года — это был первый год, о котором у меня сохранились последовательные, непрерывные воспоминания — отец допоздна пропадал на своей таинственной работе и день за днем оставался для меня не более чем видением: высокий, плечистый силуэт, выраставший в дверях нашей комнаты в болезненно-желтом мареве коридорной лампочки, чтобы ступить через порог и тут же раствориться в густом полумраке, пока я лежал в полудреме, видел несвязные обрывки снов, сиявшие ослепительными красками, и слышал из-под своего толстого шерстяного одеяла шорох сбрасываемой одежды, жалобный стон матраса и приглушенные, неразборчивые перешептывания родителей, быстро таявшие в темноте.
