Марен Мод - Сальто ангела
А я? Кто я такой? Я ласкаю эту грудь, которую так бы хотел иметь сам. Кто же я?
У Сары груди восточной женщины — широко расставленные, грушевидные, твердые.
Мне хочется сделать им больно.
— Перестань! Больно!
Да, я сделал больно. Я поступил плохо. Но ты не знаешь, Сара, что по ночам я ласкаю свою собственную грудь. Одинокое удовольствие, успокоение. Теперь я хорошо знаю свое тело. У меня тоже есть груди. Малюсенькие, но очень чувствительные. Они могут разговаривать, выражать желание.
— Сара?
Я пытаюсь объяснить.
— Мне кажется, у меня проблемы…
— Какие проблемы?
Небесно-голубой взгляд из-за толстых стекол излучает доверчивую нежность, которая иногда меня раздражает.
— Я боюсь, что буду как мой отец… Он уже до конца своих дней не выйдет из больницы… Он сумасшедший. Ты представляешь?
— Безумие не заразно. И оно необязательно передается по наследству.
— Да, но…
— Никаких но. Ты слишком много думаешь, вот и все.
— А если бы у меня были проблемы, Сара?
— У всех они есть в той или иной степени. Это лечится.
— Ты не понимаешь.
— Нет, я понимаю. Я понимаю, что нечего и понимать! Ты все придумываешь, потому что не похож на других. Они только и делают, что пристают!
Мне кажется, она и не хочет знать. Отказывается. Не хочет даже выслушать. Да, конечно. Именно так. Эта мысль долго вызревала где-то в глубине, прежде чем стать очевидной. Иначе зачем это скрытое соучастие? Ей двадцать лет, она же не может не знать, к чему ведут такие отношения, как наши. Она доводит флирт до последней черты и не удивляется, что никакой реакции ниже пояса у меня не происходит.
— Сара, тебе ничего не говорили обо мне?
— Кто?
Я имею в виду ее подруг, особенно одну девушку: вдруг после той неудачной попытки она наболтала, что я гомосексуалист…
— Девушки всегда сплетничают… Тебе могли рассказать… все, что угодно…
— Вот именно, все, что угодно. Они завидуют тому, что ты меня любишь. В таком случае любая девка может назвать тебя педиком.
— Тебе так сказали? Так про меня сказали?
— Это не имеет никакого значения, я же тебя знаю. Я знаю, какой ты на самом деле!
А если бы, Сара, ты увидела сегодня ночью, какой я на самом деле? Я топтал свои брюки. Я оставил их на полу, они валялись отвратительной грязной кучкой вместе с носками и трусами. А я лежал на кровати в комбинации, я закрыл глаза, я был женщиной, хотя бы ночью. Если бы ты меня видела, Сара?
Ты бы бросила меня, наверное. Даже точно. И я лишился бы наслаждения видеть каждый день обращенное ко мне любящее лицо. Ты моя отрава, Сара, наркотик, которого мне всегда не хватает. Я боюсь, что это единственная любовь в моей гнусной жизни. Единственно возможная. Разрушить ее — выше моих сил. Я не смогу. Разве только что-то произойдет независимо от меня, и правда откроется, выяснится непонятно каким образом.
А если умереть? Все было бы тогда чисто. Несчастный случай, в котором я не буду виноват. Только чтобы не был виноват. За это я себя тоже презираю. За страх перед ответственностью. Я не убью себя. Я слишком люблю свое тело, даже так неправильно устроенное. У меня слишком большая вера в чудо. Просто я хотел бы, чтобы что-то взорвалось. Сам не знаю что. И весна взрывается маем шестьдесят восьмого года, булыжниками, баррикадами, горячими волнами анархии. А также заточками, черенками лопат, лозунгами и полицейскими машинами.
И вот я — трус, недоделанный мужчина, не очень серьезный студент и безоружный влюбленный — я аплодирую вождям этой революции, фанатикам красно-черного флага. Я живу во всей этой неразберихе, в насилии и свободе других.
Потеряв свои булыжники, улицы оголились и стали похожи на уличных девок. Перевернутые автобусы показывают свои днища. Ночь наступает, глотает меня, я иду в ней, захожу в бар на Монмартре и рассказываю изумленным проституткам про то, что происходит в Латинском квартале у разгневанных студентов. Для них я как военный корреспондент, а Монмартр — как оторванная от всего мира деревня. Здесь сейчас нет полицейских, нет клиентов, сплошная забастовка, даже в сексе.
И вот в этом баре-говорильне, заполненном оставшимися без работы проститутками и травести, под очень подходящей к весенним событиям вывеской «Паве» («На мостовой»), я начинаю готовиться к своему прыжку. К сальто ангела.
Я не способен к борьбе. Мой юридический факультет оккупирован студентами, некоторые знакомые даже арестованы, другие на общем собрании принимают решение переделать мир, но по-настоящему мне все это неинтересно. Я просто наблюдатель. Поднимают руки и голосуют за или против, называют друг друга «товарищ». На демонстрацию 13 мая я пошел с Сарой. Мы вели себя благоразумно, держались поодаль, почти как туристы.
На демонстрации 24 и 25 мая я пошел уже один, но держался еще дальше. Вокруг насилие. Рядом со мной пожилой мужчина сказал: «Насилие бессмысленно», Глазами, полными слез, он смотрел на срубленные деревья на бульваре Сен-Жермен. Эти гиганты пали первыми, как безвестные солдаты, не получив никаких воинских наград.
А вечером 25 мая я очень испугался толпы. Укрывшись в каком-то помещении на улице Ассас, посреди раненых, я ждал, пока буря затихнет и утихнет шквал слезоточивых гранат. Из транзистора неслись новости. В три часа ночи я пошел своей обычной дорогой на Монмартр. Было жарко и хотелось пить. Бар на улице Трех Братьев был еще открыт. Этот бар — гавань на моем пути. Хозяина зовут совсем не подходящим для него именем Марсьяль. Он приветлив, ему за сорок, у него немного странный голос, он царствует над десятком столиков, за которыми располагаются проститутки с улицы Аббес и травести с Монмартра.
В Марсьяле-бармене ничего примечательного: короткие волосы, рубашка, брюки и сандалеты. Когда же он в платье, парике и на каблуках — совсем другое дело. Он то мужчина, то женщина, все зависит от времени и от того, какую роль он играет: хозяина бара или профессионала. Но он всегда держится просто.
В эту майскую ночь он — женщина. На нем платье цвета морской волны, туфли без каблуков, волосы гладко зачесаны.
А что я тут делаю? Я переживаю свою новую свободу. Этот бар для травести — мой собственный май шестьдесят восьмого года. Я уже часто бывал здесь ночью. Так ночные бабочки слетаются на яркий свет. Безумие других придало мне смелости, и я решил посмотреть поближе, каков он, этот мир тротуара. Марсьяль отнесся ко мне с большой симпатией:
— Ну что, студент? Перестали орать? В горле пересохло? Выпьешь что-нибудь?
У него вид доброй толстушки или доброго толстячка. Иногда он немного дурачится, просто так, на публику, чтобы привлечь клиентов. Я не чувствую никакого смущения. Он человек уравновешенный и говорит о своей «работе» как о совершенно нормальном деле.
— Я в этом квартале уже много лет, малыш. Сейчас-то кто угодно попадается. Мне платят чеками, банки закрыты, и гадай потом, есть у него на счету деньги или нет.
Мы сидим в баре. Ему хочется поговорить.
— Изучать право — это хорошо. Ты потом легко найдешь работу.
— Я уже работаю. Я прошел конкурс на должность в почтовом ведомстве.
— Неужели пойдешь служить на почту?
— Нет, я буду работать в дирекции. Сейчас мне платят стипендию, чтобы я мог учиться, а потом я должен ее отработать у них в течение восьми лет. Они там как сутенеры!
Он смеется. У него здоровые зубы, широкая грудь. Это мужчина. Забавный.
— А я, малыш, был парикмахером. Но однажды мне осточертело завивать всяких тетушек. Но я в этом деле разбираюсь. Вот у тебя, например, слишком тонкие волосы, чтобы носить такую короткую стрижку. Надо немножко длиннее… вот так.
И он сооружает на моей голове невидимую прическу.
— И ты был бы похож на Грету Гарбо. С такими же глазами…
Я его не боюсь. Он меня не шокирует. Мама! Если бы ты видела своего сына, как он сидит на Монмартре в баре с плохой репутацией, смотрится в зеркало и представляет, как бы он выглядел с прической Греты Гарбо!
— Тебе сколько лет, малыш?
— Через несколько дней будет двадцать три.
— Это надо отметить.
Нет, я не пьян. Нет, мама, он не напоил меня, чтобы втянуть в порок. Я здесь, потому что мне здесь хорошо. Потому что этот человек рассказывает о своей жизни очень просто, потому что он увидел во мне брата, понял, что так или иначе, но мы принадлежим к одному племени. В нем нет ничего вульгарного, он не накрашен сверх меры, как, например, та девушка за моей спиной, которая повествует мужским голосом, красивым и низким, о том, как ей переделали нос. Или вон та, или тот, неважно, грустный клоун, весь раскрашенный в красное и черное, в съехавшем набок белокуром парике. Или вон та, подальше, которая рассуждает о своих грудях и опасности силикона.
Это что, ад? Если ад таков, у демонов не столь уж страшный вид. Вот проститутка говорит о своем пуделе с той же нежностью, как и любая консьержка. Было очень жарко, она его постригла, и то, что сейчас у нее нет работы, для собаки даже лучше:
