Марен Мод - Сальто ангела
И там была Сара. Она сидела на краешке дивана, скромно сдвинув коленки. Очарование, исходившее от нее, казалось почти неуместным. Очарование бедности.
— Вы на втором курсе? А я на третьем.
Двадцать лет… и уже вся тяжесть мира на плечах. Дедушка и бабушка погибли в Освенциме. Отец держит лавку в квартале Сен-Поль. А Сара — маленькое чудо, выросшее в этом хаосе, блестящая ученица, трогательный ребенок, рассказывает о себе, в то время как другие флиртуют, пьют, танцуют, и каждый немножко рисуется.
— Вы живете в районе Монмартра? Это недалеко от меня, я живу около сада Сакре-Кер…
Я смотрю на ее руки, которые она благоразумно сложила на клетчатой шотландской юбке, на лакированные лодочки. Я замечаю складку на чулке и думаю: «Она криво их натянула». Но куда ты лезешь, Жан Паскаль Анри?
Я лезу в любовь.
Только вот что. Жан Паскаль Анри Марен не может влюбиться в девушку, потому что он сам девушка.
У Сары остренькие белые зубки, как у мышки. Когда она смеется, вместе с перламутровым рядом приоткрываются розовые десны.
— У вас смешная манера сидеть. Будто вы слишком высокий для стульев. А я маленькая. Правда ведь, вы тоже считаете, что я маленькая? Может быть, потанцуем?
Мы танцуем. Я — словно деревянный солдатик. Она — словно тряпичная кукла. Ее рыжие волосы разлетаются где-то на уровне моей груди.
Дьявольская жрица этих праздников, Доминик, все видит и обо всем догадывается. Она проплывает мимо нас, хмельная каравелла в платье от Диора.
— Ну что, голубки?
Сара вежливо улыбается, показывая зубки, а моя рука дрожит у нее на бедре. Как когда-то в детстве, я играю в «если бы я был…». Если бы я был мужчиной, моя рука скользнула бы сначала по талии, задержалась бы на плоском животике и тихонько поднялась бы до груди. А потом… я был бы как вон тот парень со своей партнершей. Он так ее крепко прижал, что она почти исчезла, растворилась, они превратились в одно существо, медленно покачиваясь под музыку… Этот мотив везде сейчас слышишь, сладко поют по-немецки: «Скажи, почему».
Warum… почему… Я начинаю странный роман.
— Больше не будем танцевать?
Я отпускаю Сару. Я струсил. Она, конечно, ждет, что я ее поцелую. Она поднимает ко мне свое личико и вопросительно смотрит. В этом вопросе есть что-то пугающее. Я ей нравлюсь. Ей нравится мое мужское тело. И я тоже хочу ее. Но это желание разума. Она возникает только в голове, а не внизу. Там ничего не происходит. Я все прекрасно знаю про себя. Я прочел все, что мог, о травести, гомосексуалистах и гермафродитах. Я читал и перечитывал описания всех ощущений, я понял механизм эрекции, разобрал кривую возникновения желания у женщины по Мастерсу и Джонсон. У меня нет никаких иллюзий по поводу своего будущего.
Один отрывок отпечатался в моей памяти и сидит там, как высказывания типа «хотеть — это мочь», вызубренные в школе. Все просто, определенно и жестко: «Признаки сексуальности отсутствуют у людей, лишенных функциональных детородных органов. Сексуальность может с запозданием проявляться, но она только результат психологического желания следовать определенному традиционному типу поведения».
Повтори это десять, сто раз, Жан Паскаль Анри Марен. Ты не испытываешь никаких чувств к девичьему телу. Бедный идиот, дело только в психологическом желании следовать определенному типу поведения.
И, однако, я будто слышу тихий голосок, упрямый и страстный, который говорит мне другое, из-за которого я не отпускаю руку Сары и снова привлекаю ее к себе. И мне становится хорошо. Разве я не имею права быть счастливым, хотя бы в мыслях? Я имею право воспользоваться моментом. Это надо отпраздновать. Выпить за мою влюбленность. У меня нельзя отнять Сару, даже если она моя только в мыслях. У нас с ней уже была любовь, я уже обладал ею на свой манер. А она о том даже не догадывалась. Она принадлежит мне и не знает этого…
— Да ты совершенно готов, мой бедный Жан…
Доминик, вездесущая хозяйка дома, наливает мне полный стакан вина из запасов своего отца. Я пью. Ощущение опасного счастья делает меня нечувствительным. Но я живу. И чувствую, что впервые живу по-настоящему. Я как бы вновь родился под взглядом этой девушки. Наконец-то.
Я провожаю ее домой, целую в щечку как послушного ребенка, который возвращается к маме и папе.
— До завтра?
— До завтра.
Мы пойдем в кино, будем есть бутерброды около фонтана Сен-Мишель. У меня свидание с тобой, Сара, и первое сердечное волнение в моей паршивой жизни. До завтра, Сара. Я придумаю, навоображаю все, что нужно, я постараюсь подольше оставаться несмелым влюбленным, кадром из фоторомана. Но я не отступлюсь. Для этого понадобится вырвать тебя из моих мыслей.
Мадам Бедю смотрела телевизор весь рождественский ужин. А теперь, 1 января 1968 года, она смотрит на меня.
— Вы странно выглядите. Слишком много выпили вчера? Что вы пили? Да еще, наверное, и смешивали. Молодежь не умеет пить. Вот когда был жив мой муж…
Я ее не слушаю. Я пил Сару. Смесь женщины и меня. Так я и выгляжу.
Дождь жемчужинами скатывается по витринам, плачет на тротуаре, замирает лужицами во впадинках, а я иду, засунув руки в карманы, с непокрытой головой, и в голове у меня только одна мысль. Она бежит от меня, а я ее догоняю. Я не успеваю на автобус, и, отъезжая, тот окатил грязью мои брюки, и так уже пострадавшие от наступившей зимы. Рядом со мной какая-то девушка, вне себя от бешенства, пытается почистить чулки, поплевав на тоненький платочек. Психическое расстройство. Да, то, что со мной происходит, — это психическое расстройство.
Сара ждет меня на углу улицы Ассас. У нее запотели очки, и она похожа на маленькую рыженькую подслеповатую сову. Ужас в том, что она меня любит. Она мне созналась. Я в панике. Она повторяет это вот уже несколько недель. В моих объятиях, в кино, положив голову мне на плечо, она полностью мне доверяет, говорит с несовременным целомудрием: «Еврейская девушка не может до свадьбы иметь близкие отношения. Обещай мне».
Я обещаю, но с горечью в сердце. Я должен был бы сказать правду сразу же, тут же в тот день, когда она представила меня своим родителям. Меня усадили на цветастый диванчик и с заговорщицким видом предложили чаю. Я мог бы признаться, так как мать Сары почти намекала мне на это. Матери о многом догадываются.
— Вы не похожи на других приятелей Сары.
Мы переглянулись, и я поменял позу. У меня вошло в привычку садиться боком, положив ногу на ногу. Это может меня выдать.
— Она тоже не похожа на моих приятелей.
Лицемер. Трус. Лгун. Я не хочу ее потерять, не могу ее лишиться. Если это и есть любовь, я никогда ее не знал, ни от кого ее не получал. Те, кто мне в детстве говорил, что любит меня, делали это по привычке и все про меня знали. Сара не знает. Она думает, что я просто с почтением отношусь к девственности, к почти святой целомудренности, которую несут как пылающий факел. Она думает, что однажды, когда мы уже закончим учиться, я приду и скажу ее родителям: «Я увожу ее, я женюсь на ней, у нас будут дети, и вы будете навещать нас по воскресеньям».
У меня есть немного времени. Я утаил правду и могу выиграть карточную партию, в которой я один знаю, где дама пик. Среди этого не отягощенного предрассудками поколения, для которого свободные отношения, противозачаточные пилюли и аборт — нормальные вещи, я напал на исключение: «Ты знаешь, я всегда боялась мальчиков. Меня так воспитали».
Ты просто негодяй, Жан Паскаль Анри. И влюбился ты в нее не случайно. Ты никогда бы не отважился ухаживать за девушками, которые могут оседлать мотоцикл как чистокровного скакуна и весело ложатся в постель с приятелями. Без комплексов, без опасений, без упреков. Ты выбрал Сару, с ее робостью, близоруким взглядом и несовременным очарованием, потому что она легкая добыча.
Тем хуже, если вечером, перед зеркалом, тебе неуютно. Ты отдаляешь тот день, когда надо будет раздеваться. Когда ты окажешься голым и бессильным. Ты хочешь увильнуть, не принимая боя, убежать от реальности.
Сара дергает меня за ухо.
— Я люблю твои уши, они такие изящные, маленькие. А посмотри на мои.
И она огорченно приподнимает волосы.
— Видишь? Когда нацисты разглагольствовали о внешности евреев, они особенно выделяли нос и уши.
— У тебя прекрасный носик. У него свой характер… Она смеется и целует меня в подбородок.
— Так приятно, что ты не колючий. Я не люблю волосатых мужчин. Я сама волосатая, посмотри…
Благоразумная и дразнящая девственница, она задирает свитер и показывает мне свою грудь.
— Гляди, вот два волоска, прямо на кончике. Мама говорит, чтобы я их не вырывала, а то вместо одного вырастут десять.
А я? Кто я такой? Я ласкаю эту грудь, которую так бы хотел иметь сам. Кто же я?
У Сары груди восточной женщины — широко расставленные, грушевидные, твердые.
