Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)

И ничуть не из голода, а из баловства и бахвальства, команда на прощанье расхватывает с большого, серьезного стола бутылки и прячет по карманам, по сумкам!

Ольга, уходя, кричит им: — Соберите, соберите всё. Босота!

Инна уходит вслед за сестрой и в крик тоже яростно подсказывает:

— Братки!.. Пробкой, пробкой заткните, а то расплещете вдоль по улице.

“Свои” только похохатывают: — И заберем. И заткнем.

С Артемом, как и был, рядом Коля. Юнец то ли сопровождает, то ли виновато тащится за Артемом вслед. Оба еле бредут.

— Это я в-виноват… Я н-нечаянно… Расхвастался п-памятью. Хотелось чем-то п-похвастать. По памяти у меня трояк с плюсом… Я это… Я это зря. Артем К-к-константинович… Д-дошло до меня. П-простите.

Артем на минуту ухода сколько-то вернул, обрел лицо. И посочувствовал расстроенному мальчишке.

С юморком его успокаивает: — А ты горевал, Коля, что не умеешь стрелять с завязанными глазами. И что на шорох в кустах стрелять не умеешь...

— В-вы ш-шутите.

— А оказалось, друг мой, — прямо в десятку. Попал с первой пули… Напрасно они тебя выгнали.

— Я о-очень в-в-виноват.

Артем усмехнулся:

— Что и говорить, Коля!.. Виноват... Но пиджак-то поинтересней я выбирал себе сам. Покрасивше выбирал. Яркий… А в яркий легче целить... Даже с завязанными...

И уже — никого. Ни души в притихшей кафешке. Яркий пиджак Артема только и остался. Так и повис на спинке его стула.

5

В тихой К-студии — вот где и когда у него заболело. Прощанье с Ольгой (не поглядывая, как бьется в своем кругу большая стрелка) — да и расцвеченный на стенах Кандинский неприятно утомляет.

Артем сидит, откинулся на стуле. Вот ведь понурое жизнелюбие!.. Надо не горбиться, досиживая последнее время. Но как же медленны эти предотъездные, топчущиеся на месте минуты!

Провинция уже его ждет. Жирные воронежские черноземы… Родные места… Ивы… Седенькая мама… Это ему неудобно, ей все удобно. Она устроит его, взрослого мужика, учительствовать — уже нашла в школе место. Старшие классы, конечно. С возвращением, сынок!.. Только не болей!

— Уезжаю, — повторяет с слабым, нищенским нажимом Артем.

А Ольга ни слова.

— Как ни банально это звучит, я хочу, Оля, покончить с Москвой и с моим незадавшимся политиканством… Ты слышишь?.. Припасть к провинции — к этой прославленной, омертвело скучной живой земле. Хочу в черноземы. И зализывать там раны. Как ни банально это звучит…

Он еще раз откинулся на стуле:

— Я, Оля, оценил, что ты не гонишь меня… Ты хочешь, чтобы я ушел сам. Чтобы достойно. Чтобы красиво.

Ждет хоть каких-то ее слов.

— Ты даже проводить меня пойдешь, угадал?.. Да и почему бы тебе не бросить последний взгляд на экс-политика, на интеллектуала, который, как вдруг открылось, какой ужас!.. тайком побежал в ГБ… Поторопился осведомить гэбистов о Выставке. О проблемах современных художников.

— Твои бумаги. Нашла их… Соберу чемодан.

— Я пришел сюда с рюкзаком.

— И рюкзак найду.

Артем пытается заглянуть ей в бесслезные глаза. Ольга отворачивается.

— Ольга… Хочу тебе сказать… Я, конечно, виноват, но виновато и…

Это расхожее оправдание. И ничего лучше?.. Какие они скоропортящиеся, эти последние его минуты!

Артем мучительно кривит лицо.

— …В повсеместном нашем стукачестве, Оля, винова…

Ольга опережает его. Протянув руку, женщина касается пальцами его губ — не надо, Артем, слов.

— …виновато само наше…

Ольга вновь руку к его губам — не надо слов. Не надо про виноватое наше время . Пожалуйста.

— Я понял. Я понял… Значит, объяснения не принимаются. Значит, просто уйти… Просто исчезнуть?

Ольга молчит.

— Но, Оля… Я исчезну. Я совсем… Но ты же меня проводишь?

— До такси.

*

Ольга укладывает в чемодан кипу бумаг Артема… Заглядывает в ящики… Нашла и сложила две его рубашки.

“Я боялась, что не удержу слезы и уже завтра привыкну… Как привыкают к его харизматическому имени. Я боялась простить. Женщина привыкает (так всегда при счастливой постельной близости). Женщина, ночь за ночью идущая у мужчины на постельном поводу, привыкает к чему угодно. К стукачеству… К воровству… Женщина простит… Я боялась его голоса. В трепете его тембра, в задыхающейся интонации, в самом звуке голоса слышалось что-то, что заставляло меня трепетать в ответ. Я замирала на краю”.

Ольга собирает ему чемодан.

“Артем не дал мне мучиться… Он не спросил — поеду ли я с ним в воронежские черноземы. Возможно, я сама должна была заговорить. Об этом… Но я не заговорила. Я просто женщина. Я не декабристка. Я шестидесятница, вышколенная отцом-диссидентом. И даже малый оттенок стукачества был мне омерзителен”.

*

Артем и Инна.

— Когда уезжаешь?

— Сегодня в ночь.

— Это чтобы тихо? в темноте?.. Чтобы Артема Константу не видели?

— И чтобы я никого не видел.

— Что так сурово?

— Так.

— А деньги на билет наскреб?

— На билет я и просил постыдно. Клянчил у Босса… Ты же слышала… Его люди все-таки выдали мне мое, последнюю зарплату.

— Мне надо, мне обязательно!.. обязательно уезжать, Инна… Сегодня ночью во сне меня травили. Хватали. Ловили… Я два раза бросался с постели на пол. Улюлюкали!.. И все время голоса. Крики: “Попался… Ага! Попался!.. Вот он!”

— Не слабо.

— Во сне травят больше, чем в жизни. В жизни людская злоба виднее, но не больнее. Мне, правда, присылают скотские вырезки из газет. Ну и пусть!.. Я молчу… Я молчу… Зато во сне настоящая травля. Во сне я кричал. Знаешь, что я кричал?

— Скажи.

— Я кричал: я уеду! Я уеду!.. Дайте мне немного тишины и я уеду, сбегу, исчезну!.. Я кричал: теперь вы меня ненавидите. Толпа!.. Население!.. Сволочи!.. Вы же вчера меня так любили!

— Ты когда-то говорил, что толпа — это не население. А население — это еще не народ.

— Чего я только не говорил… Когда политик кончился, его слова дырявы, мертвы, уже не дышат.

— Олька не поедет тебя проводить?

— Вполне ее понимаю — чего церемониться со стукачом!

— Артем.

— Да, Инна.

— Если поезд в ночь, это нескоро.

— Где-нибудь посижу.

— А посиди в нашей кафешке. Ты так добивался, чтобы там всегда было тихо, чтобы газеты и чай.

*

Ольга с уже собранным чемоданом. Артем благодарит за сборы:

— Спасибо, Оля.

Инна не станет им мешать — она уходит в соседнюю комнату. Но в дверях останавливается. Стоит там, замерев. Младшая сестра не прочь послушать (а то и подслушать) их прощанье.

Вот и последние, ненужные минуты.

— У меня был рюкзак.

— Он в чемодане. Вместе с рубашками.

— Спасибо, Оля.

— Оля…

Ольга лишь повторяет свой жест — холодноватой ладонью к его губам — к обезболивающему молчанию.

Без слов.

И Ольга поставила, как ставят точку, возле Артема его чемодан.

— Я все-таки хочу. Последнее желание, Оля... Слышишь?.. Я не стану оправдываться, а, напротив, — я стану топить себя в дерьме еще глубже. А знаешь зачем?

И сразу ответ:

— Я хочу, чтобы ты меня вычеркнула. Чтобы не жалела.

Ольга молчит.

— Хочу, чтобы ни на секунду ты не жалела о разрыве. Чтобы не жалела, что твой Артем ушел и исчез.

Артем придвинул свой чемодан к ноге поближе. Уже вполне вокзальным жестом.

— Послушай, дорогая, напоследок… Я ведь еще раз был тогда в ГБ. Посетил их.

Он усмехнулся:

— Твой Артемка еще раз помчался, побежал в ГБ с объяснением… О той же самой, о Выставке художников… Зачем?.. А затем, что какие-то фразы мне в прошлом объяснении не нравились… были не точны… я, клянусь тебе, ха-ха-ха… я исправлял ненадежные фразы. Я подыскивал слово к слову. У меня горели щеки! Муки стукаческого творчества… Мне хотелось уточнить. Нет, не ради себя! Я чувствовал себя гуманистом, как ни смешно сейчас и как ни потешно это звучит. Настоящий человеколюб!.. Мне хотелось, чтобы гэбисты, по-своему тоже каторжные, чтобы в своей сыскной и черной норе они тоже не глохли, не вырождались, а чтобы перестраивались. Чтобы вслушивались в наезжающую на них живую жизнь…