Сандро Веронези - Сила прошлого
Потому что правда в том (вот я и добрался до нее, наконец); что Пиццано Пицца вовсе не мальчишка, как ты думал. Он — марсианин. И зовут его не Пиццано Пицца, а Клххзв’квсфкз (в марсианском языке нет гласных звуков), и ему не девять лет, а семьдесят шесть — годы на Марсе длиннее, чем на Земле, ведь Марс находится дальше от Солнца и ему нужно больше времени, чтобы вокруг него обернуться, отсюда такая большая разница в годах.
Но это еще не все, слушай дальше: Пиццано Пицца не простой марсианин. Он — тайный агент, выполняющий на Земле особое задание. Попросту говоря, он — шпион.
Готов поспорить, ты сбит с толку. Наверное, думаешь, что это — очередная выдумка. Но рассуди, для чего мне тебя обманывать? Какой от этого прок? Мне и вправду трудно далось это признание; куда проще было бы рассказывать тебе, как и раньше, про его приключения: с какой стати я стал бы так усложнять себе жизнь? Ты меня знаешь, если прочитал хоть одну книжку про Пиццано Пиццу — знаешь, что я за человек и можно ли мне доверять. Если бы такое тебе рассказал совершенно незнакомый человек подозрительного вида, к тому же встретившийся тебе где-нибудь на темной улице, да еще с пистолетом в руках, перепугав тебя до смерти, я еще понимаю, но ведь это я, и хотя ты меня никогда не видел, мы провели вместе немало времени и друг другу доверяем. Кстати, если это поможет устранить сомнения, могу показать тебе, как я выгляжу. Вот так:
(автопортрет рассказчика с распухшей щекой)
Это я (когда ем каштан, поэтому одна щека у меня распухла). Разве похож я на человека, который сутра пораньше начинает врать про марсиан с секретными заданиями?
Так что не сомневайся: Пиццано Пицца — марсианин, которого послали на Землю с суперсекретным заданием, для выполнения которого он принял вид мальчишки девяти лет. Это чистая правда.
Я знаю, что сейчас в твоей голове появятся тысячи вопросов, и поверь, что я считаю своим прямым долгом ответить на каждый из них. Но так как это рассказ, ты должен дать мне время, чтобы все рассказать, и тогда ты увидишь, что получил ответ на все вопросы.
Итак, начнем сначала. Вернее, нет, вернемся к тому, что мы знаем. Вот Пиццано Пицца — мальчик, который умеет на своем стульчике путешествовать во времени. Он выглядит так:
(портрет Пиццано Пиццы на стульчике)
А вот Клххзв'квсфкз, марсианский шпион, посланный на Землю с суперсекретным заданием. Он выглядит так:
(портрет марсианина)
Как ты видишь, они не похожи друг на друга. И в то же время они — одно и то же существо. В приключениях, о которых ты читал раньше — все правда от слова до слова: все происходило именно так, как я рассказывал, только внутри девятилетнего мальчишки, с которым все это случалось, обитал взрослый человек, выполнявший свое очень важное секретное задание.
Но в чем состояло это задание, спросишь ты, такое важное и такое секретное, что о нем не было сказано ни слова ни в одной из трех книжек?
Ответ простой: секретное задание Пиццано Пиццы заключалось в том, чтобы никто не узнал, что он выполняет секретное задание.
Могу поспорить, сейчас ты спросишь: а почему сейчас про это можно узнать, а раньше нет? Что изменилось?
Это хороший вопрос, дружок, очень хороший, настолько хороший, что на нем можно закончить первую главу. Не потому, что я не хочу тебе отвечать, а потому, что, как я уже сказал, это — книга, а в книге нельзя сразу отвечать на все вопросы. На некоторые, поверь, лучше ответить потом. Поэтому не торопись, продолжай читать и со временем узнаешь и про это. А пока я расскажу настоящую историю Пиццано Пиццы с ее настоящего начала…
11
Первое ругательство. Второе, третье. Пауза. Божья матерь. Сам Господь Бог. Божья матерь. Пауза. И так далее.
Солнце медленно садится за Яникульский холм, муэдзин от ненормативной лексики заводит ту же, что и вчера, песню, с тем же, что и вчера, отчаянием. Поразительно, как быстро мы ко всему привыкаем: я снова на своем диванчике на террасе, снова пью на пустой желудок джин с тоником, время — примерно то же, что и вчера, проклятия, которые отпускает этот бедолага, уже кажутся мне неотъемлемой частью пейзажа, не более странной, чем шум машин на улице или крики ласточек, парящих в небе. Мне даже требуется сделать над собой усилие, чтобы вернуться к вопросам, беспокоившим меня вчера вечером: кто это орет? Что его мучает? Почему не слышны другие голоса, другие звуки? Неужели он и впрямь привязан к кровати?
Поднимаюсь, подхожу к перилам, пытаюсь что-то разглядеть через защитную сетку.
В окнах полно зрителей, их даже больше, чем вчера: в основном пожилые, их возмущают, а, может, и пугают эти таинственные вопли, этот неизвестный, который продолжает склонять на разные лады Богоматерь, Бога, снова Богоматерь. Они переговариваются с озабоченным видом, решая, по-видимому, к каким следует прибегнуть коммунальным экзорцизмам (в ознаменование торжества общественного порядка над личным страданием); при этом у них на лицах читается радостное возбуждение, как будто сюда переместилось телешоу, которым они только что наслаждались у себя в квартирах. Как и вчера, я ретируюсь: в такие минуты люди оборачиваются своей худшей стороной, лучше этого не видеть.
Возвращаюсь на свой диванчик. Впадаю в какую-то странную безмятежность, такое я еще вчера и вообразить не мог, и я не хочу, чтобы что-то ее потревожило. При всем том, я не сделал ничего из того, что намеревался: список заданий, столь добросовестно составленный, лежит себе под телефоном, а моя “Веспа”, на которой я должен был сейчас, выполняя эти задания, лавировать в потоке машин, весь день стоит на цепи у столба со знаком “одностороннее движение” и, к тому же, на тротуаре. Попросту говоря, у меня ни на что не было времени. Я должен был работать, потому что сегодня с утра меня посетила муза она давненько не показывалась, и это серьезно меня беспокоило. Я понимаю, что слово “вдохновение” звучит смешно в устах детского писателя, но, ей-богу, не знаю, как иначе назвать то, что снизошло на меня утром, едва я проснулся. Я неожиданно ощутил, что знаю, о чем писать, мертвый штиль остался в прошлом, и мне не терпелось приняться за работу. Меня это поразило, поскольку засыпал я, раздираемый не имеющими ответа вопросами, и у меня не было сомнений, что сегодня я весь день буду пытаться освободиться от их тяжкого груза. Но вот наступило утро, и лавина, обрушившаяся на меня вчера вечером, неожиданно устремилась туда, где разрешаются все проблемы; еще не понимая, что произошло, я оказался у компьютера и отдался на волю старого доброго круговорота слов, который льется сам собой. Редкое ощущение легкости возрастало во меня весь день, по мере того, как страница прибавлялась к странице и я вновь обретал утраченное желание писать — писать, не отвлекаясь на телефонные звонки, еду, дела и думая только о том, как не упустить попавшуюся наконец на крючок крупную рыбину. Пусть это не великая литература, а всего лишь детская книжка, но это мое дело, в том смысле, что оно связано с моей судьбой, которую я, хочу заявить это четко и внятно, принимаю безоговорочно. Кафка в порыве вдохновения писал “Превращение”, я пишу “Тайну Пиццано Пиццы”, и что с того? Я никогда, даже в мечтах, не обольщался, что стану великим писателем, я не претендую на славу и бессмертие: в голове рождаются кое-какие идеи, пальцы стучат по чертовой клавиатуре, и я честно зарабатываю на хлеб с маслом для моей семьи — больше мне не нужно, упаси боже, но и на меньшее я не согласен. Творческие кризисы охотно оставляю на долю гениев.
Конечно, я понимаю, это звучит ужасно цинично: некто, растоптав клятву, открывает тебе, что твой только что скончавшийся отец был ни много ни мало шпионом, отчего мир, пусть и ненадолго, предстает перед тобой в каком-то странном свете, словно все в твоей жизни служило для прикрытия чьей-то тайной деятельности, а между тем ты на следующее утро, даже не подумав о том, что вся эта история выглядит смехотворно и тому есть немало доказательств, бросаешься к компьютеру и превращаешь ее в детскую книжку, в нечто, что должно служить развлечением, более того — товаром, ты же профессиональный писатель, заодно решая проблему твоего творческого застоя. Что за ужасный мир, никому нет спасенья. Но вообще-то ничего страшного не случилось, к тому же, что сделано, то сделано, и я даже почувствовал облегчение; пусть это нехорошо, но разве хорошо раскладывать день напролет пасьянс на компьютере или смотреть тысячную серию какой-нибудь мыльной оперы? Я бы даже рискнул сказать, что сделался лучше, когда снова стал писать, пусть и не на много, пусть даже этого никто не заметит и пусть даже завтра, перечитывая то, что написал сегодня, я решу, что это никуда не годится, и все сотру; просто таков мой долг — писать, и зачеркивать, и снова писать, и становиться лучше, сражаясь что ни день с белым китом чистой страницы.
