Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт
Вернулся запыхавшийся счастливый спец с двумя бутылками, отчётливо видными под рубашкой и удерживаемыми там здоровой рукой. Спрятал товар в тумбочку, быстро принял больничный вид, сбегал, вымыл три стакана, достал четвёртый с остатками чайной заварки и, наконец-то, выложил на стол обещанное ёдово. Потом, прислушиваясь к шагам в коридоре, достал одну бутылку народных капель, разлил по стаканам, закрасил для маскировки чаем и замер, ожидая Алёшкиной команды.
— Ваську, пожалуй, многовато, — определил тот, — после уколов может дуба дать. Оставь чуток на донышке.
Мне не только дуба, но и дерева похуже давать не хотелось, а потому не возражал, когда Петька оставил на донышке с четверть стакана. Около скафандра взметнулась и просительно замаячила рука.
— Ага! Счас! — увидел сигнал распорядитель. — Держи рот шире! Котелок совсем разлезется, и лить потом некуда будет. Обойдёшься! — Рука обречённо упала.
Петька отнёс Алёшке коктейль и огурец, взял свой, я не отстал, наступил торжественный момент.
— Ну, что, вздрогнем? — это Петька решил замёрзнуть.
— С прибытием тебя, — тепло поздравил Алёшка.
Страшно было смотреть, как они, булькая горлом, выдули почти по стакану и принялись ожесточённо хрустеть огурцами. Пришлось и мне, зажмурившись и затаив дыхание, принять, как говорят алкаши, на грудь. Через минуту мои мозги отъехали от головы и закружились где-то рядом, не желая попасть на место.
— Ты, Васёк, ешь, не стесняйся, тебе надо, — оглядел Петька мой скелет, выпиравший костями из фланели, — а то до второй не дотянешь.
Какая там вторая, мне и первая была лишней. И еда не в еду, жую всё подряд без аппетита. Кое-как натолкался и чувствую, что вот-вот свалюсь: слишком много выпало мне в этот день удовольствий.
— Всё, — лепечу, — я — пас. Только спать.
— Правильно, — одобрил Алёшка, — никогда не надо насиловать организм. Петька, помоги другу.
Вдвоём мы с помощью костылей, наконец-то, добрались до кровати. Ватный, я упал на неё, закрыл глаза, и всё поплыло, поплыло, поплыло…
- 5 -
Никогда ещё я не просыпался так гнусно. Во-первых, не сам, во-вторых, рано — на часах всего-то начало седьмого, в-третьих, после жесточайшей лекарственно-водочной пьянки, и, наконец, под оглушительные тревожные призывы Ксюши приготовиться к уколам. Делать втыки и утром, и вечером у них здесь — любимое занятие. Страшно захотелось солёненького огурчика, вчерашнего. Попросить, что ли?
— Петя!
— Чего тебе? — немедленно откликнулся тот сиплым недовольным голосом, тоже, наверное, разбуженный не вовремя. — Выставь голую задницу и спи дальше.
Надо же, придумали, а я и не знал такого способа опохмелки. Через задницу свежий отрезвляющий воздух к голове лучше, что ли, доходит? Выставил и жду облегчения. Дождался! Вошла Ксюша со своими экзекуторскими причиндалами, брякнула на стул рядом со мной, чтобы остальные услышали и начали читать молитву, приказала:
— Расслабься.
Ага! Палач тоже, наверное, предлагает жертве перед тем, как отрубить голову, расслабиться? Попытался, но получилось только до задницы. Но Ксюшу это не остановило, и я почувствовал предательский удар шпагой, т. е., шприцем, в незащищённое место, потом — острую боль от вливаемого яда, как от укуса гигантского комара, затем она, чтобы скрыть преступление, затёрла место удара какой-то жидкостью, которая в изобилии потекла по всей ягодице, и удовлетворённая перешла к скафандру. А я быстро, но поздно спрятал пострадавшую часть и затаился, но сон не шёл, а боль в голове, как ни странно, прошла. Прав оказался опытный Петька. Однако, не совсем. Пока Ксюша облагодетельствовала других, боль вернулась, но выставлять безоружную задницу заново не хотелось. Нет, лучше испытанный веками способ.
— Петь!
— Нету, всё с Лёхой выжрали.
Алёшка застонал от удовольствия.
— Да нет, мне бы огурца.
Петька поскрипел кроватью, ему, наверно, подсказка понравилась, и ответил с досадой:
— Тоже нет: Федька все заглотил.
С трудом соображаю, что Федька — это не Петька и не Алёшка, и значит — скафандр.
— Мы ему по одному всовывали, чтобы не гудел, он и схрумкал. Пузыри солёные от радости пускал.
Зря они так, испортили продукт. И чего только по пьяни ни сделаешь!
— Иди, помочись и голову намочи.
Опять туго соображаю, как умудриться помочиться на голову. Ничего не выходит. Даже теоретически.
- А то спи, — посоветовал добрый друг, — с 7-ми на кашу будут орать — опять разбудят.
Часы показывали половину седьмого. Надо немедленно засыпать. Плотно прикрыл глаза. Каша?
— Каша какая?
— Овёс, наверно.
«Овсянка, сэр!» К гренкам я приобщился, теперь удастся и к любимому джентльменскому блюду. Ничего не скажешь — плотно здесь кормят. Запора не будет.
— И всё?
— Хлеба дадут с маслом на жевок, компот из захваченных китайских сухофруктов. Ты не ходи, с нами пожрёшь, — предложил Петька. — Кемарь пока.
Часы показывали без четверти до каши. Колено ныло и тупо толкалось наружу. Надо бы сходить. Воды попить заодно. Хорошо бы, Ксюша с гренками и овсянкой приносила и кофе в постель. Со сливками. Никогда не пробовал. Не дождаться, придётся самому идти. Побриться бы тоже надо. Не охо-о-о-та! Интересно, трупы бреют? Говорят, волосы и после смерти растут. Похоронят бритого, а потом захотят убедиться, того ли похоронили, выкопают, а там бородач. Ясно, что не тот.
В умывальной образовался неведомый географам водоём, в раковинах, забитых мусором, — мыльные озёра с ватными островами, плевками, сморчками и окурками, наверное, от медпапирос. Дрейфующие серые личности, все на одно постное лицо, брезгливо плескали в физиономии из-под кранов и на цыпочках уходили, не вытираясь, за сухую плотину порога, а одна тётка стирала что-то розовое. Вода от этого розового была почему-то чёрной. Свободной оказалась дальняя раковина. Я подплыл к ней, загребая костылями, и тоже кое-как умылся, брезгливо отворачиваясь от переполненного озера и опасаясь утонуть. Рядом в стене обнаружил дверь, не замеченную вечером, с надписью наверху: «Душ». Попробовал открыть, чтобы удостовериться по-русски, что надпись не обман, и чуть не упал от окрика:
— Куда?! Не работает!
Это дама с розовым пресекла мои скромные поползновения. Так и не помочившись на голову, вернулся в дремотное восвояси. Только облегчённо залёг, как дверь пнули, она с треском стукнулась о стену, и зычный голос окончательно привёл нас в радостное утреннее чувство:
— Кашу будете?
Я, единственный живой, отрицательно мотнул головой, на что тётка с упёртым в засаленный на объёмистом животе халат подносом, — наверное, специально отращивают, чтобы удобно было носить — предостерегла:
— Не будешь есть — не выздоровеешь.
Ожил Петька:
— От твоей овсянки он посинеет раньше, чем станет трупом, — грозно наставил гипсовую руку, спросил:
— Пиво есть?
Тётка не растерялась:
— Есть, с черносливом.
— Давай, — согласился Петька на новый сорт, — всем по две кружки.
Разносчица поставила на стол 4 стакана, облив «пивом» жирные пальцы, обтёрла о халат, сладко пожелала:
— Кушайте на здоровье, — и величаво удалилась, унося отвергнутые килокалории и миллиграммовитамины.
Петька разнёс пойло по ложам, спросил:
— Шамать будете?
— Не хочу, — сморщившись и, пожалуй, впервые в жизни отказался я от еды.
Алёшка, обрадованный, завозился в капкане.
— Да пошёл ты!..
И только скафандр требовательно поднял руку.
— Огурцов нет, — разочаровал его Петька. — Жди, придёт Ксюша, накормит кашкой.
— Чай заваривай, — потребовал Алёшка, — да покрепче. Таблетки принесут, чем запивать? Башка трещит, как с перепоя, а и по одной не досталось. Совсем ослаб здесь. — Он с отвращением выплеснул в горло компот, выплюнул назад в стакан попавший сухофрукт, поставил стакан на свою тумбочку и затих, ожидая возвращения жизни.
Лёгкая на помине Ксюша не замедлила нарисоваться. Сонная, положила каждому на тумбочку по горсти таблеток и, ничего не объяснив, ушла. Я, не знакомый со здешними правилами, послушно всунул в рот все таблетки и, давясь до слёз, кое-как заглотил, запивая компотом.
— Мои тоже, — услышал я, испугавшись, голос Алёшки, но он, оказывается, обращался не ко мне, а к Петьке. Тот собрал свои и его таблетки в газетный листок, хорошенько завернул и бросил в мусорную корзину. Жалко, что я пожадничал и не добавил свои.
— Что ещё будет интересного? — спрашиваю у старожилов.
— Самое время топать в сортир, — объявил Петька, — пока не засрали и уборщица не заявилась.
Часы показывали без четверти восемь. Прошло без малого два часа, как мы пытаемся доспать, интуитивно чувствуя, что сон — лучшее лекарство, но у медиков другое мнение: мы попали сюда не спать, а лечиться, и они самоотверженно отдают нашему лечению свои силы и всё своё время с раннего утра и до позднего вечера. И я их уважаю за бескорыстную самоотдачу. Нам-то что, мы и днём отоспимся — я широко и глубоко зевнул, представив себе, как это сладко будет, — а им каково целый день в трудах? Зря я хлопотал за Марью. Будет недосыпать и клясть меня. Тяжело вздохнул и пошёл на следующую утреннюю процедуру.
