Мария Елиферова - Смерть автора

Я ещё раз сверила адрес на конверте: всё верно. Я пришла на нужное место. В полном недоумении я снова оглядела дом и вдруг поняла, что латунная табличка с номером была совершенно новой. Значит, дом был не совсем необитаем. Дверного молотка, однако, не было. Подойдя к двери, я постучала в неё рукояткой зонтика.

Дверь открылась почти мгновенно; неужели за мною наблюдали в какую-то щёлку? В проёме стояла старуха, несомненная англичанка, одетая бедно, как все жители этого квартала. Я попятилась, но она проговорила:

— Вы мисс Уэст? Идите сюда, боярин вас ждёт.

Она так и сказала «боярин», и экзотическое слово прозвучало в её устах жутковато. Неужели я столкнулась с Мартовским Зайцем при Безумном Шляпнике? Без лишних слов, деловито она захлопнула дверь за моей спиной, и я услышала щелчок автоматического замка. Не успев испугаться, я обернулась в поисках вешалки для шляп и стойки для зонтиков. Ни того ни другого не было. И тут меня в самом деле охватил страх. Я вцепилась в перила лестницы, ведущей наверх. Старуха позади меня сказала:

— Поднимайтесь к нему в кабинет, это дверь сразу прямо. Там и зонтик поставите.

Мне ничего не оставалось как пройти по лестнице, усыпанной битой штукатуркой, и постучать в тёмную ободранную дверь. В то время как я размышляла, что, может быть, такова мунтьянская манера принимать гостей, знакомый хрипловатый голос приветливо откликнулся:

— Входите.

Мирослав поднялся из-за письменного стола мне навстречу. Я оторопела: он был одет ещё более нелепо, чем я. На нём была домашняя куртка, перешитая, очевидно, из какой-то старинной вещи: тёмно-зелёное сукно, расшитое золотыми узорами, не могло быть изготовлено в начале двадцатого века. Ткань была столь ветхой, что в нескольких местах сквозь прорехи виднелось голое тело. Шею обвивал длинный яркий шарф, но в этот раз не шёлковый, а гарусный, крупной вязки; концы свешивались до колен. Только брюки на нём были те же, что во время предыдущей встречи. Однако я заметила, что он подстриг усы; тщательно вымытые волосы были заправлены за уши, что его не красило. Протянув мне руку, он избавил меня от зонтика и шляпы с вуалью и усадил на вылинявший диван.

— Не сочтите обидным, что принимаю вас в такой обстановке, — сказал он, проследив за моим недоумевающим взглядом. — Видите ли, я чуть более полугода назад приехал в Лондон, и интуиция подсказывает мне, что я не задержусь здесь надолго. Да и как мне, иностранцу, укорениться в Лондоне!

Кабинет имел вид не лучше, чем весь остальной дом, он не нёс ни малейших признаков ремонта или попытки сделать помещение более уютным. Несколько предметов мебели не придавали ему жилого вида — они казались наспех втащенными, чтобы заполнить пустоту, и выглядели так, как будто были куплены на распродаже имущества разорившегося клерка. Впрочем, у человека, видимо, есть некий предел способности к удивлению; я свой предел исчерпала, не заметив как. Я спросила только:

— Ваша экономка — англичанка?

— Это не экономка, а приходящая домработница. Джорджия Томсон. Оплата у неё почасовая, по шиллингу в час.

— Хм, — недоверчиво откликнулась я. Человек, способный платить прислуге по шиллингу в час, вряд ли стал бы жить в такой дыре. Даже скрываясь от журналистов. Мирослав улыбнулся.

— Я не часто нуждаюсь в её услугах, зато всё остальное время она меня не беспокоит.

— Я вижу, вы не любите, чтобы вас беспокоили, — с ехидцей заметила я. Он сделал вид, что не заметил подтекста. Или всё же заметил? Взмахом руки остановив меня от дальнейших вопросов, он поднялся с дивана.

— Пойдёмте в столовую; чай уже давно готов.

Бережно взяв меня под локоть (я снова изумилась неестественному теплу его руки), он свёл меня по лестнице вниз и распахнул дверь в столовую.

— Прошу, — всё так же улыбаясь, сказал он. Столовая пребывала в ещё большем запустении, чем остальные помещения. Я разглядела наспех брошенную на стол скатерть из пожелтевшего кружева и чайный прибор; но всё это почти мгновенно уплыло куда-то из моего поля зрения, потому что взгляд мой приковала большая, увеличенная фотография, висевшая над столом. Ничего более омерзительного и ужасного мне не доводилось видеть. Даже и теперь при одной мысли об этом снимке у меня кровь стынет в жилах. Вот почему я не хочу описывать её здесь; скажу только, что на фотографии был снят человек, замученный и убитый невероятно жестоким образом. Камера запечатлела всё до мельчайших жутких подробностей, и самое страшное было то, что был человек, который держал в руках эту зловещую камеру, выбирал точку съёмки и поджигал магний. Это было ещё отвратительнее, чем само изображение. Я окаменела, не в силах переступить порог.

— Вы… пьёте здесь чай? — с вымученной улыбкой спросила я, пытаясь уверить себя, что всё это — лишь шутка, подстроенная хозяином. Мирослав слегка подтолкнул меня вперёд.

— Мы будем пить чай, — со своим непривычным выговором произнёс он. — Прошу. Вот ваше место.

«Он не может так шутить надо мной!» — в ужасе подумала я. Стул, предназначавшийся мне, стоял прямо под фотографией. Сев, я бы оказалась к ней спиной; но самая мысль о том, что мне придётся пройти и сесть туда… и что Мирослав будет разглядывать моё лицо на фоне этого кошмара, не давала мне сделать ни шагу.

— Вы шутите? — идиотским тоном спросила я. Мирослав отпустил мою руку и сказал:

— Я всегда шучу, — голосом, каким обыкновенно говорят «я никогда не шучу».

Я ещё раз взглянула на фотографию. На изуродованном лице несчастного выделялись тёмные усы; на мгновение я вообразила, что на снимке — сам Мирослав, загримированный для какой-то дьявольской театральной постановки. Но нет, телосложение было не его — более крупное и массивное. Да и невозможно было достичь столь кошмарной убедительности постановочными средствами. Нет, фото отображало реальность — чужую и страшную, неизвестную мне, существующую где-то вдали, за пределами нашего благоустроенного мира. У меня вырвалось:

— Кто он?

— Предатель, — в голосе Мирослава снова зазвучали насмешливые нотки. — Он выдал туркам группу повстанцев. Те, кому удалось спастись, поймали его и проделали с ним то же, что турки с их товарищами.

— Это фотографировали… вы? — вдруг догадалась я. Он повёл изогнутой бровью.

— Вы ещё умнее, чем я ожидал. Садитесь же, чай остынет.

— Нет, — прошептала я и сделала шаг назад. — Вы не можете предлагать мне сесть там.

— Вы всё равно сядете. Это место для вас.

— Вы не заставите меня это сделать, — выговорила я, чувствуя, как подкладка корсета на моей спине промокает и прилипает к телу. И услышала:

— А если заставлю?

На меня в упор смотрело дуло браунинга в руке Мирослава.

Я имела дело с сумасшедшим; и я ещё позволяла себе сомневаться в этом, лезла на рожон, пока не доигралась и не поставила под угрозу собственную жизнь! Всем известно, что безумцы могут выдвигать маниакальные требования; и иногда лучше выполнять их, чтобы не поплатиться жизнью. Я сама почти обезумела от страха. Я уже готова была шагнуть в сторону проклятого стула. Но мои ноги словно приросли к полу. И вдруг я поняла, что никакие силы не заставят меня сесть пить чай под этой ужасной фотографией, убьёт он меня или не убьёт, потому что то, чего он от меня требует, нестерпимо гадко, гаже самой смерти, и я — такая, как есть сейчас, — сделать это не смогу, потому что сделать это ещё страшнее, чем не сделать.

— Стреляйте! — взвизгнула я. — Вы психопат, а ещё вернее того — негодяй! Можете развлечься и убить меня сейчас — я не сделаю этого, не потому, что у меня приступ героизма, а потому, что это мерзость, мерзость, мерзость!

Я не успела выплеснуть весь свой ужас и ярость ему в лицо. Рука с пистолетом опустилась, и в улыбке на смуглом лице на этот раз не было сарказма.

— Я пошутил, — просто, по-домашнему, сказал он. — Пистолет не заряжен. Можете убедиться в этом.

Он несколько раз нажал курок браунинга, направленного в пол. Раздались лишь сухие щелчки. Меня била дрожь. Я подняла глаза.

— Странная у вас манера шутить.

— На Балканах юмор несколько отличается от английского, — в его глазах зажглась давешняя лукавинка. — Успокойтесь. Я всего-то слегка вас попугал. Что может быть полезнее небольшого стресса! Теперь вам нужно всего лишь некоторое подкрепление сил. Давайте пить чай.

— Но… — начала я. Он прервал меня:

— Не здесь, конечно. Мы расположимся в моём кабинете. Пойдёмте наверх.

Я была ещё не в силах оправиться после пережитого кошмара и как во сне поднималась по лестнице. Пистолет он оставил внизу в столовой. Увидев, что я шатаюсь, он подал мне руку; тут бы мне оттолкнуть её, но я чувствовала себя настолько выбитой из колеи, что молча оперлась на его плечо.

— Зачем вы это сделали? — окрепшим наконец голосом спросила я. Он пристально поглядел мне в лицо.