Светлана Василенко - Дурочка
Сжалась Ганна испуганно. На носилках Тракторина Петровна лежала, смотрела на Ганну.
– Ганна? Глазам своим не верю. Ты?! Вылечи меня… Ты покалечила, ты и лечи! – приказала.
Ганна попятилась, повернулась, побежала за дерево. Встала там, задышала взволнованно. Дышала и дышала, успокоиться не могла.
Прозревший слепой подошел к Ганне, спросил:
– Ты не хочешь лечить ее?
Нет, покачала головой Ганна.
– Прогнать ее? Давай прогоню!
Нет, покачала Ганна головой. Постояла. Потом решилась. Вышла.
Подошла к Тракторине Петровне, повернула ее, начала разминать позвонки.
– Больно! – кричала Тракторина Петровна. – Больно! Сил моих нет терпеть! Ганна!
Отошла Ганна, взглядом приказала Тракторине Петровне: вставай!
Как завороженная Тракторина Петровна встала, пошла к Ганне.
Стояли, глядели друг на друга.
– Так это ты святая? – сказала Тракторина Петровна. – Я всегда знала, что ты плохо кончишь.
29
На рассвете от реки грохот пошел. Лед тронулся.
Ганна проснулась, прислушалась. Схватила платок, выбежала.
– Куда она? – спросил больной.
– Почуяла что-то, – ответила старуха.
Ганна бежала по берегу. Бежала туда, где когда-то Марат спрятал плот.
Убрала листья, камни. Испачкалась. Вытащила плот.
Посмотрела на реку: там огромные льдины теснились, сталкивались друг с другом.
30
В ясный солнечный день провожало село Ганну в путь.
Мужики на руках отнесли плот на воду. Поставили на плот Ганну. Оттолкнули.
Народ на высоком берегу стоял, смотрел.
– Зачем уплывает она от нас? – спросил старуху парень.
– Приказ ей от Господа прозвучал, – ответила старуха.
– И что Он сказал?
– Он ей сказал: ПЛЫВИ!
Плот был уже на середине реки. Поклонилась Ганна всем в пояс.
На берегу тоже ей все поклонились. Бабы, мужики, дети…
– Плыви, – повторил парень.
Четвертая часть
1
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып…
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып…
Скрипят качели, взлетая все выше и выше.
Я лежу на крыше и смотрю на Надьку.
Я смотрю ей прямо в зрачки.
– Надька! Откуда ты взялась? – говорю я ей. – Откуда ты приплыла к нам, Надька? Зачем? Мы ведь жили без тебя, откуда ты взялась, Надька?
Ее растерянное лицо зависает на секунду рядом с моим.
Она молчит.
Уже полтора года я был братом дурочки, приплывшей на плоту.
Той весной был сильный разлив. Я тогда сидел на Ахтубе и удил рыбу и увидел, плывет по реке плот, а на плоту красивая такая девчонка, и я помахал ей, она подплыла ко мне и сошла на берег и стала смотреть, как я ловлю рыбу. Как тебя зовут? Она молчала. Я собрал удочки и пошел, она – за мной. Мать и отец были на грядках, сажали морковь, вот, говорю, на плоту приплыла какая-то девочка, увязалась. Мать медленно опустилась на колени, прямо на грядки: «Надя!» – сказала она. «Господи, – сказал отец, – Господи!»
Это приплыл их грех: когда-то давно, тринадцать лет назад, у них родилась дочь, моя сестра Надька, слабоумная девочка, дурочка, это был стыд – перед военным городком, офицерами и их женами, – мой папа сверхсрочник. Мать с отцом положили девочку в колыбельку – мама плакала, рассказывая, – на малиновую подушечку, колыбельку поставили на плот – и отправили ее по реке, по Ахтубе, с глаз долой. Надька где-то выросла и вернулась. Так у меня появилась сестра, которой у меня не было.
Все смеялись над ней, а я любил ее больше жизни, она была лучше их всех, пусть и дура. Она лучше всех вас, говорил я, лучше!
– Надька! – говорю я и строю ей рожу.
– Марат! – кричит отец, поднимая голову от машины. – Прекрати дразнить Надю! Она упадет!
– Марат! Останови качели! – кричит мама. – Ей нельзя так высоко…
Я слезаю с крыши, останавливаю качели.
Надька медленно встает. Она идет покачиваясь, поддерживая руками большой круглый живот.
Мама пристально смотрит на Надьку, отворачивается, закрывает лицо рукавом и плачет.
Наша Надька – беременна.
2
Моя сестра Надька забеременела от тополиного семени.
Тогда пух летел как снег, с юга дул горячий ветер, и была жара и белая метель, пух прилипал к мокрой от пота коже, и все чесалось, и ей этим южным ветром надуло. Надьке ветром надуло, говорили, и живот ее осенью стал раздуваться, как воздушный шар, если его надувать насосом от велосипеда. И я решил посмотреть.
– Надька, разденься! – крикнул я, когда мы остались дома одни, я крикнул ей прямо в лицо, хотя она была глухая – глухая совсем, ни грамма она не слышала. – Глухая тетеря! Раздевайся! Дура! – кричал я ей. Она улыбалась дурацкой своей улыбкой, от которой хотелось зарыться с головой в дерьмо и разреветься, – я больно толкнул ее, я подталкивал ее к дверям и потом потащил за руку по осенним мокрым дорожкам сада, я впихнул ее в дощатый летний душ и закрыл дверь на ржавый крючок. Внутри пахло мочалкой. Надька вспомнила, что летом здесь купались и что надо раздеться, и начала медленно раздеваться, вешая на гвоздь зеленую шерстяную кофту, бордовый фланелевый халат, синюю мужскую трикотажную майку – я смотрел, – розовые байковые панталоны, панталоны сорвались с гвоздя, упали, большие, розовые, будто живые, в грязь, она, наклонившись, подняла, жалея их, встряхивая, оглаживая, вешала – я смотрел, – черные сатиновые мужские трусы, перешедшие ей от меня (я еще не отвык от них), будто это часть меня – так странно – чернела, распятая на розовом, мягком, байковом…
Она стояла поеживаясь, смотрела на серый квадрат неба, с неба шел душ – осенний, мелкий, холодный, бесконечный, – за серыми облаками – курлы-курлы – улетали невидимые птицы, а я смотрел на Надькин загорелый, кожаный, круглый, огромный шар ее живота с узорным следом от резинки – этот шар становился с каждым днем больше и больше, и я все боялся, все боялся, что натянутая кожа не вытерпит и лопнет, – но он все рос, этот шар, и я стал тайком ждать, что однажды в один из дней этот воздушный шар поднимет Надьку, мою сестру, туда, вверх, откуда идет дождь, туда, где курлы-курлы, – и она повиснет над нашим серым военным печальным городом и будет лежать в небе, как аэростат или как солнце, и улыбнется оттуда с неба своей дурацкой бессмысленной улыбкой, от которой хочется разреветься. И может, тогда наступит на земле жалость и счастье.
Под круглым животом у нее золотые волосы.
– Одевайся! – говорю я.
Она смотрит вверх на дождь и не слышит ни меня, ни птиц.
– Одевайся! – ору я. Я похлопываю ее по спине, лопатки из спины выпирают, будто острые крылья, кожа в пупырышках, как у гуся.
Она оборачивается, я протягиваю ей черные сатиновые трусы, растягивая резинку. Она понимает и вшагивает в них.
– Молодец, – говорю я ей, будто она слышит. Я всегда чего-то жду от нее. Я каждый день жду, что она вдруг услышит меня, или заговорит, или перестанет быть дурочкой. Мне всегда кажется, что вот сейчас… Или завтра… Это оттого, что я очень чувствую Надькину добрую прекрасную душу, на которую накинули зачем-то тупое глухое и немое тело, будто засадили в тюрьму, где ни звука, ни крика.
И еще я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу – и она, эта душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей, зеленой, растущей до неба, как тополь, от семени которого она забеременела.
3
– Пойдем в землянку, – говорю я Надьке, когда мы вышли из душевой.
Мы идем с ней в глубь сада. Там у нас выкопано убежище против атомной бомбы. Мы выкопали его с папой полмесяца назад. Папа копал большой лопатой, а мне дал свою – саперную. Мы рыли в воскресенье. В каждом дворе рыли тоже. Все ждали ядерной войны. Переговаривались через забор с соседями. Говорили о Кубе, о ракетах на Кубе, о Кеннеди, о Хрущеве, об Америке, о ракетном ударе, о том, кто ударит первый: они или мы. Мы жили в ракетном городе Капустин Яр и все ждали, что американские ракеты ударят в первую очередь по нашему военному городку.
– Ох, доиграется Хрущ! Вдарит по нам Америка, как пить дать вдарит! – говорил дядя Боря Синицын, наш сосед слева.
– Испугаются, – говорил папа. – Мы ведь тоже тогда по ним ударим!
– Это – конец света! – сказала негромко и убежденно соседка справа – тетя Маша. Она жила без мужа и рыла убежище вместе со своей шестилетней дочкой. – Писано же в старых книгах. Никто не спасется.
– Зачем тогда роешь? – спросил дядя Боря.
– Для дочери, – ответила тетя Маша и с надеждой прибавила: – Вдруг да спасется?!
Мы вырыли яму, положили на нее прутья. Прутья закидали землей.
– Если ударят – ничто не поможет, – сказал отец.
Получилось отличное убежище.
Мы с мальчишками прятались в нем, играя в войнушку. Папа сказал, что в таких землянках они жили во время войны.
Мы залезли с Надькой в убежище, сели на скамеечку. Было темно, но не очень. Земля с крыши осыпалась, и сквозь прутья было видно небо. Дождь затекал в землянку.
