Илья Константиновский - Первый арест
Перегнувшись через деревянный барьер, отделявший его стол от зала, и не сводя глаз с двери, он запел тихо, протяжно, самозабвенно:
Под частым разрывом гремучих гранат
Отряд коммунаров сражался.
Под натиском белых, наемных солдат
В расправу жестоку попался…
Песня звучала твердо и гордо, несмотря на печально-страшные слова:
Навстречу им вышел седой генерал,
Он суд объявил беспощадный,
И всех коммунаров он сам предавал
Смертельной, мучительной казни…
Я слышал и видел, как горят близорукие глаза Макса, как дрожит его рука, положенная на барьер.
– А теперь – «Смело мы в бой пойдем»! – сказал Макс после того, как закончил песню о коммунарах, и, лихо забарабанив пальцами по барьеру, затянул удалым, но тихим голосом:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!
И как один умрем
В борьбе за это!
Потом он неожиданно, без перехода, запел особенно радостным голосом:
Мы на горе всем буржуям – мировой пожар раздуем!
Во – и больше ничего!
Эту песню он не успел закончить. В комнату вкатился председатель общества «Свет», розовощекий, насквозь светящийся жиром, надушенный и напомаженный толстяк. За ним плыла его супруга, еще более дородная, еще более надушенная дама, с полным ртом сияющих золотых зубов – наглядная выставка произведений мужа, самого дорогого дантиста в городе. Толстяк был весел, деятелен, полон веры в библиотечное дело. Улучив минуту, Макс шепнул мне, чтобы я уходил и пришел завтра.
– Что я тебе говорил, Машенька, – восторженно тараторил толстяк, когда я уходил,- три новых абонента за один месяц! Растет, растет тяга к свету!.. Организуем бал в пользу библиотеки, с лотереей, буфетом, а ты организуешь крюшон; не спорь, Машенька, – крюшон можно доверить только тебе!..
На улице было темно – глухая уездная ночная темнота с неясными очертаниями крыш и немигающими огоньками в окнах, редкими прохожими и замирающей вдали долгой грустной песней. Прямо передо мной уходили ввысь, теряясь в темном небе, белые стены собора. Я вспомнил, что это был русский собор. И вот это серо-гранитное здание казино тоже было построено в русское время, нем до сих пор сохранилась круглая медная дощечка «Страховое общество «Россия». Здесь ведь была Россия – больше половины населения и сейчас говорит по-русски. Перед глазами прыгали знакомые газетные буквы в слезах и крови: «Там, где была Россия!», но в ушах звучали волевые, отважные слова песни Макса:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!..
Дождавшись следующего вечера, я снова явился в библиотеку. Макс встретил меня, как старого знакомого, но с каким-то торжественно-таинственным выражением на бледном, возбужденном лице. Опасливо поглядывая на дверь, он поманил меня к себе за барьер и провел в глубь комнаты между полками набитыми истрепанными, лохматыми книгами и газетными подшивками. Здесь он остановился, вынул из кармана большой самодельный конверт и бережно извлек из него сложенную вчетверо газету на русском языке. Она была не похожа на все известные мне издания, выходящие в Бухаресте, Кишиневе, Риге. Я прочел ее заголовок. «Правда. Орган Центр. Ком. и Моск. Ком ВКП(б)». Над ним была знакомая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но как не похоже было все остальное на страницы бухарестского «Социализма»!
Минуты три я жадно перечитывал заголовки от которых веяло кипучей энергией, отвагой и гордостью: «V Всесоюзному съезду Советов – большевистский привет!», «Через баррикадные бои – к диктатуре пролетариата!», «Герои баррикад Веддинга и Ненхельда!», «Пятилетку в массы!», «Нарастает волна пролетарской солидарности»,
«Страна справится с гигантским размахом социалистического строительства».
Еще больше поразили меня фотографии: массовые митинги, демонстрации, баррикадные бои, тракторные колонны и простые лица рабочих, крестьян в кепках, женщин в косынках – делегаты и делегатки V съезда Советов.
Я был ошеломлен и растерян. Так вот что скрывается «там, где была Россия»! И я этого не знал. Осторожно притронувшись к шершавым листкам, напечатанным в далекой Москве, я почувствовал странный гуд в сердце. Макс стоял рядом и смотрел на меня с таким гордым и победоносным видом, точно он сам напечатал эти газетные листы, сам придумал эти зажигательные слова, сам нарисовал забавный рисунок «Десять лет советской книги!»- пушка, стреляющая книгами по чертям, на которых написано:
«буржуазный профессор», «религия», «пьянство», «невежество», «неграмотность».
В этот первый вечер моего посвящения Макс дал мне не только взглянуть на московскую «Правду», но он раскрыл самого себя.
Макс был из той категории молодых людей, которые отдавались революционному движению всей силой своего горячего темперамента, чистой души и благородного чувства. Он мыслил восторженно, торопливо и прямолинейно. Он не имел ни терпения, ни охоты дожидаться – все надо делать безотлагательно, как только поставлена ясная и правильная задача: необходимо немедленно прочесть «Капитал» и собрать сто лей на МОПР, провести собрание ячейки, посвященное кампании трех «Л» 1, и начать мировую революцию. В тихом, дремотном городке, где под медленный звон соборных колоколов пили чай с виноградным вареньем, играли в «табле», а в одиннадцать часов вечера уже ложились спать и начиналась длинная глухая уездная ночь, Макс ухитрялся жить суматошно, напряженно, недосыпать и не иметь ни одной свободной минуты. Он мерял по нескольку раз в день центральные улицы с их сонной торговлей, киосками с прохладительными напитками и дремлющими на козлах извозчиками, посещал отдаленные предместья, где начинались сады, деревенские хаты, баштаны и грязь, ездил в плавни, бывал в рыбачьей деревне на левом берегу реки, забегал в кофейню, гимназию, городскую читальню, сам выдавал по вечерам книги в обществе «Свет», всегда куда-то торопясь, всегда чем-то занятый, возбужденный и неугомонный.
Разговаривая, он тоже торопился, глотал слова, размахивал руками. Слушая его, можно было подумать, что революция, вероятнее всего, начнется послезавтра, но не исключено, что и завтра; буржуазия доживает свои последние дни – подумать только: в Берлине бастуют металлисты, в Нормандии – рыбаки, в Лондоне – докеры, и даже в тихой, спокойной Швейцарии забастовали почтовые служащие – разве это не показательно? В Бухаресте царят смятение и страх. Литвинов произнес новую речь.
Теперь даже ребенку ясно, что сюда придет Красная Армия. Буржуазия сама развяжет антисоветскую войну и будет наказана. Если румынская армия нападет на Советский Союз, это кончится тем, что Красная Армия придет в Бухарест. Потом она придет в Будапешт. Потом – в Прагу. Это так же верно, как то, что сейчас дождь и после дождя будет ясная погода, а после ночи восходит солнце и наступает день.
Я вспоминал эти слова через десять лет, в свежее июньское утро, в бессарабском местечке Унгены, где я впервые видел, как в тучах пыли уверенно катились зеленые танки с красными звездами на поседевших квадратных боках; из открытых люков выглядывали танкисты, торжественно-серьезные, белые от солнца и пыли, с веселыми угольными зрачками и рубиновыми, поблескивающими на солнце звездочками на запыленных пилотках. Красная Армия пришла, но Макса уже не было в этом мире, – он попал в Берлин как раз накануне прихода фашизма к власти и погиб там вместе с немецкими товарищами -коммунистами в первые дни гитлеровского террора. С тех пор прошло еще десять лет, и румынская армия действительно участвовала в нападении на Советский Союз, и я видел, как Советская Армия пришла в Бухарест, потом в Будапешт, потом в Прагу и другие города, о которых Макс не говорил, и каждый раз я вспоминал, что его давно уже нет, но его торопливый, срывающийся голос звучал где-то совсем близко и громко, как будто он разговаривал со мной вчера, сегодня, может быть полчаса тому назад. „Вечный студент" Я стал часто приходить по вечерам в полутемный, сырой библиотечный зал общества «Свет». Но мое посвящение все же продвигалось медленно. Всему виной была моя несчастная страсть к теоретизированию и рассуждательству. Макс не мог ее удовлетворить – для него не существовало непонятных и нерешенных вопросов.
– Как это так: ты не понимаешь, почему социал-демократия – хитрое прикрытие буржуазных твердынь? Это даже ребенку понятно!
Но я не понимал. Отчаявшись наставить меня на правильный путь одним показом советских газет – из рук он их не выпускал, и я успевал только разглядеть заголовки в те минуты, когда в библиотеке никого не было, – Макс привел однажды с собой маленького человечка в очках, фигура которого была мне знакома, – я уже видел его в читальне городской библиотеки и обратил внимание на его страсть к чтению, на тихий и грустный блеск его глаз, защищенных от мира толстыми стеклами очков в черной оправе. Я знал, что он дает частные уроки математики, латыни, греческого, что в городе его иронически зовут «вечный студент». Но я относился к нему иначе: еще не будучи с ним знаком, я втайне восторгался им так, как только
