Григорий Канович - Свечи на ветру

— Поправляйся, — сказал он и добавил. — Нынче надо быть сильным.

По правде говоря, мне было стыдно перед Иохельсоном. Я чувствовал себя вполне сносно и, конечно же, мог вернуться восвояси. Но я нарочно не спешил. Меня не столько удерживала каша с изюмом или чистая постель, сколько сын доктора, мой одногодок Шимен, такой же высокий и худощавый, как и его отец, в очках на толстом, не вязавшемся со всем его видом, носу, в коротких штанишках, из которых, как стебли подсолнуха, торчали тонкие, без единой царапины, ноги.

— Ты ходишь в школу? — в первый же день спросил у меня Шимен.

— Нет.

— Почему?

— Не люблю учиться.

— Я тоже не люблю, — признался Шимен. — Но родители заставляют. У тебя есть родители?

— Отец.

— А кто твой отец?

— Портной… В тюрьме он.

— Понятно, — сказал Шимен. — Твой отец шьет им одежду.

— Кому?

— Арестантам.

— Да нет… Он сам арестант.

— Арестант? — у Шимена поползли вверх брови. — Когда я вырасту, я тоже сяду в тюрьму.

— Ты не сядешь, — возразил я.

— Сяду, — упрямо повторил Шимен.

— Доктор не позволит.

— Убью Юзефу и сяду.

— За что же ты ее убьешь?

Юзефа вечно ругалась с Шименом насчет еды и одежды: то он не то надел, то не то съел, то пришел позже, то явился раньше.

— Она со мной вытворяет всё, что хочет. Вот только к кузнецу не водит, — жаловался Шимен. — Я бы охотно с тобой поменялся, Даниил. Жил бы ты у нас, ходил бы в школу, а я пошел бы в ученики к могильщику. Первым делом я закопал бы не человека, а скелет.

— Чей скелет? — выдохнул я.

Он потащил меня вниз, в кабинет доктора.

— Чей он? — снова спросил я, стараясь не глядеть на ввалившиеся глазницы, на обглоданные позвонки, болтавшиеся, как чудовищное ожерелье.

— Папин. Чей же еще? — ответил Шимен, подошел к скелету и щелкнул по провалившемуся носу.

— Я спрашиваю… когда он был жив… — промямлил я отворачиваясь.

— А! — смекнул Шимен. — Одного антисемита. Так говорит папа.

— Антисемита? — поинтересовался я, доселе не слыхавший о такой профессии.

Больше я не отважился спрашивать. Я был уверен, что антисемит — это почти что граф или что-то в этом роде, иначе вряд ли доктор выставил бы в кабинете его скелет. И уж совсем мне было непонятно, почему Шимену так не терпелось закопать его. Не часто ведь в жизни можно увидеть графа, да еще в таком виде.

Пока я лежал, во дворе набирала силу весна. Зазеленели деревья, и за окном, как сватьи на свадьбе, засуетились ручьи. В воздухе стоял неотвратимый птичий гомон, и громче всех, словно заезжий кантор в синагоге, заливался жаворонок, маленький, серенький, с серебряным колокольчиком в горле.

Как бы соперничая с весной, набирался сил и я. На десятый день мне разрешили встать с кровати, хотя выходить на улицу доктор строго-настрого запретил.

— Во избежание компликаций…

Иохельсон частенько употреблял диковинные слона, смысл которых ускользал от меня, как рыба из прохудившейся сети.

Однажды в детскую вошла Юзефа и с насмешливой торжественностью объявила:

— К вам гости.

— Ко мне? — спросил Шимен. Он сидел напротив моей кровати и веселил меня игрой на губной гармошке.

— Кто? — растерялся я.

— Пан грабаж, — сказала Юзефа.

— Зови, — обрадовался Шимен.

Стуча деревяшкой, могильщик поднялся по деревянной лестнице в детскую. Шимен перестал играть на гармошке, предложил Иосифу стул, но одноногий не решился сесть, стоял на пороге и комкал шапку.

— Все улажено, — радостно сказал могильщик. — С сегодняшнего дня я твой опекун. Теперь, Даниил, тебя в приют не запрячут. Выздоравливай.

Он повернулся и зашагал к двери.

— Погодите, — задержал его Шимен. — В гости на одну минуту не приходят.

— Некогда. Банщик Цалэ умер.

— Скажите, пожалуйста, — осмелел Шимен. — Мою бабушку вы закопали?

— Я.

— И дедушку?

— Я, — не без гордости сказал могильщик.

— Вы все местечко зароете?

— Я хороню только евреев.

— А почему?

— Для других есть католическое кладбище.

— На католическом лучше, — заявил Шимен. — Деревьев больше. И надгробия красивее. С ангелочками и крестами. После смерти я попрошу у папы, чтобы меня там похоронили, — сказал он и засмеялся. — А ты, Даниил, на каком кладбище хочешь лежать?

— А я вообще не умру.

— Глупости, — заспорил Шимен. — Никто не живет вечно. Не правда ли? — он попытался найти заступника в госте.

— Правда, — пробормотал мой опекун.

— А я не умру. Я стану птицей.

— Так не бывает, — отрезал сын доктора. — Не правда ли? — он снова обратился за поддержкой к Иосифу.

— Почему не бывает? — вспомнил о своих опекунских обязанностях Иосиф. — В жизни всякое бывает. Если господу угодно, человек может стать и змеей, и птицей.

— Глупости, — засуетился Шимен. — Никакого господа нет. Спросите у моего папы.

— Меня покойник ждет, — сказал могильщик и, подмигнув мне, вышел из комнаты.

А Шимен никак не мог успокоиться. Он во что бы то ни стало хотел доказать мне свою правоту, ерзал в постели, долго не засыпал, и его возня, видать, напугала доктора. Иохельсон поднялся наверх, подошел к кровати сына и спросил:

— Вы почему до сих пор не спите?

— Ты только послушай, папа, что Даниил говорит, — пожаловался на меня Шимен.

— А что он говорит? — доктор сунул Шимену под мышку градусник. — Плохие слова?

— Нет. Он говорит, будто не умрет и станет птицей. Человек ведь не может стать птицей. Ведь не может, папа?

— Практически не может, — произнес Иохельсон. — Глотать не больно?

Шимен сделал несколько безвкусных глотков и ответил:

— Не больно.

— Лучше, дети, подумайте, кем вы станете при жизни. — Иохельсон вынул градусник, поднес его к свету, посмотрел и продолжал: — Температура у тебя нормальная. Спи.

Когда за доктором захлопнулись двери, Шимен прошептал:

— Слышал?

— Температура у тебя нормальная.

— Да я не про температуру, а про птицу…

— Все равно стану, — я и не думал сдаваться. — Ты будешь, Шимен, лежать на католическом кладбище, а я — взмою над тобой и зальюсь жаворонком.

— Глупости.

Мне снилось, будто я на самом деле стал птицей, будто парю в безоблачном небе над базаром и лавкой, над синагогой и кладбищем, местечковые мальчишки палят в меня из рогатки, а дылда Пейсах, ученик балагулы Цодика, кричит:

— Даниил!.. Не задавайся! Не то мы тебе сейчас покажем. Куда летишь, дурак?

Но я взмываю все выше и выше, к самому солнцу, оно обжигает мои крылья, но они не горят, только отливают черным праздничным блеском, как сапоги господина офицера, и вот уже я рею над райскими кущами, и кущи эти так похожи на сад доктора Иохельсона, только яблони повыше, и свисают с них не антоновки, не ранеты, а золотые слитки, и стая ангелов кружит над ними, и садится на ветки, и я сажусь, и ангелы заводят со мной разговор на своем небесном языке о разных разностях, расспрашивают, кто я такой и откуда, и я рассказываю им про тюрьму и богадельню, про моего первого учителя господина Дамского и опекуна-могильщика, про доктора Иохельсона и его сына Шимена, который не верит, что человек может стать птицей, и ангелы слушают, раскрыв свои непорочные рты, и диву даются, а один даже начинает всхлипывать, и слезы его, как капли дождя, падают вниз, на далекую землю, которую я никогда больше не увижу.

После того как доктор Иохельсон разрешил мне встать с кровати, я почувствовал себя в детской, как в тюрьме. Стоило только Шимену уйти в школу, как Юзефа запирала на ключ комнату, чтобы мне, не дай бог, не вздумалось бегать по дому и тревожить покой докторши. Докторша была женщина молчаливая, неприветливая, почти не выходила из дому, сидела в гостиной, читала книжки или играла на пианино. Пианино я никогда в жизни не видел и, когда Шимен показал мне его, я ужасно удивился, как будто увидел чудо. Куда до него скрипке, кларнету или даже барабану! Но пианино — чудо для одного человека, его на свадьбу не прихватишь, во дворе на нем не сыграешь, а кларнет и скрипка — чудо для всех.

Я подходил к окну детской, смотрел на ожившие яблони, на костельные часы, показывавшие все годы одно и то же время, следил за весенними облаками, спешившими бог весть куда, и думал о том, что делать, когда выздоровлю.

И тут мне в голову пришла замечательная мысль. А что, если попроситься в ученики к свадебному музыканту Лейзеру? Лейзер — не откажет, надо только достать скрипку или кларнет. С дудочкой, сделанной из бересты, к нему не явишься, прогонит.

— Послушай, Шимен, — сказал я, когда сын доктора пришел из школы. — У тебя есть скрипка?

— Есть. А что?

— Ты играешь на ней?

— Нет.

— Тогда продай.

— А у тебя нет денег.

— А я достану.