Марико Коикэ - Без аккомпанемента
— Вот такую я тебя люблю, — пробормотал Ватару. Даже в темноте было видно, что он улыбается. Я совершенно обессилела.
Ватару легонько обхватил меня обеими руками и медленно покачал из стороны в сторону, как будто нянчил маленького ребенка. От его футболки исходил запах сигарет и сладковатый запах кожи. Своим потом он вымазал мне лицо и грудь, а мой пот намочил его плечо.
— Можно тебя спросить? — сказала я, уткнувшись лицом ему в плечо, и почувствовала, как он кивнул. — Когда твоя мать покончила с собой… кого ты больше всего осуждал?
Повисло долгое молчание. Наконец он сказал:
— А ты сама как думаешь?
— Твоего отчима?
— Нет.
— Кого же?
Налетел легкий порыв ветра. Ватару дышал тихо и глубоко. Его руки, обхватившие меня за спину, еле заметно напряглись.
— Мою мать.
— Почему?
— Она совершенно не разбиралась в мужиках.
Мы бесконечно долго стояли около лаза в живой изгороди, в едином ритме покачивая телами. Сквозь просвет в мягких волосах Ватару проглянула взошедшая на фиолетовом небе луна.
Я вдруг заметила, что плачу.
5Я училась в классе для продвинутых учеников. Большинство моих одноклассников стремились поступить в какой-нибудь из местных или токийских университетов, поэтому с наступлением последнего лета старшей школы все как оголтелые бросились посещать летние подготовительные курсы. Я с болью смотрела на то, как девочки, которые обычно во время уроков раскрывали под партой журнал «Друг школьницы» и самозабвенно погружались в чтение какого-нибудь очередного любовного романа, вместо этого начали раскрывать справочники для абитуриентов.
Как обычно, ничего не делали только я, Джули и Рэйко. Наше повседневное времяпрепровождение особенно не изменилось. Самой большой новостью, пожалуй, было лишь то, что Комитет борьбы за отмену школьной формы фактически приостановил свою работу. По сути говоря, главная причина состояла в том, что я — пусть и неважный, но все-таки председатель комитета — совершенно не хотела проводить ни очередных собраний, ни дискуссий. Но были и другие причины. Среди учениц второго класса, которые часто показывались на заседаниях комитета, простодушно принося с собой разные угощения, была одна девочка из «Фракции революционных марксистов», которая стала враждовать с такой же второклассницей из «Фракции центра».
В тот момент, когда в нашем комитете, который изначально задумывался как внефракционный, сгустилась атмосфера борьбы между группировками, члены комитета стали выпадать из него, как зубья из расчески. Девочки одна за одной просили меня выслушать их наедине. Некоторые из моих младших соучениц зазывали меня на задний двор школы и говорили: «Я хочу уйти», — после чего внезапно разражались рыданиями.
Были и те, кто ссылался на явно выдуманные болезни, а потом, нарочито тяжело вздыхая, исподлобья бросал на меня вопрошающие взгляды. Одна девочка, которая и обычной простудой болела крайне редко, заходясь сухим кашлем, поведала мне об участившихся в последнее время приступах астмы. Я еле сдерживала смех, но выслушала ее с весьма серьезным видом.
Всем, кто ко мне обращался, я тут же не задумываясь говорила: «Если хочешь, можешь выйти из комитета». А как иначе? Разве у меня были причины удерживать их силой? «Если хочешь, можешь выйти…» — каждый раз, произнося эти слова, я чувствовала, как неестественно и комично выглядит уже то, что я вообще поставлена в такое положение, что могу говорить подобные вещи. Ведь у меня изначально не было даже задатков лидерства. А все эти рассказы про Розу Гевальт из старшей женской школы S — полная чушь.
Я принимала от девочек заявления о выходе из комитета и давала им слово, что в будущем уже никогда не стану привлекать их к политической борьбе. Они убегали с радостью. Прямо как дикие зайцы, выпущенные в чистое поле.
Двадцать лет прошло с тех пор. Интересно, кто из них еще помнит обо всем этом? Сколько человек сохранили в потаенных уголках своей души воспоминания о том, как на темном, обращенном к северу школьном дворе, куда редко попадало солнце, они, обливаясь слезами, чистосердечно признавались мне, что больше не могут быть «плохими девочками»? Может статься, что об этом помню только я одна. Вся эта «политическая борьба» на поверку оказалась сплошной тщетой. И лучшее доказательство тому — что и сейчас, по прошествии двадцати лет, в старшей женской школе S по-прежнему носят школьную форму.
Рэйко говорила нам, что ей до чертиков неохота ни поступать в университет, ни идти работать. «Хочу стать примерной женой и с утра до вечера сидеть дома, — любила повторять она. — Представляете, на улице валит снег, я провожаю мужа на работу, а сама, ежась от холода, забираюсь под котацу и до самого вечера читаю книжки. Мое дело готовить еду да ласкать мужа по ночам, а об остальном пусть сам заботится. И так я буду стареть, ничегошеньки не делая. По-моему, на удивление неплохая идея».
Слушая ее рассуждения, мы с Джули презрительно щелкали языками и называли ее «безвольной тряпкой». Но сколько бы мы над ней не насмехались, Рэйко упорно стояла на своем.
Наверное, она была права. Вопреки ожиданиям, огромное количество таких «неплохих идей» буквально валяется у нас под ногами. Однако найти эту идею и целиком отдаться ее исполнению могут лишь те, кто повзрослел раньше своих сверстников. По-видимому, Рэйко, которая даже в то время, когда мы еще не различали грань между правильным и ошибочным, сумела не утонуть в водовороте окружающей суеты и найти свою собственную «неплохую идею», стала взрослой намного быстрее, чем я и Джули.
Она говорила, что готова выйти замуж за кого угодно, лишь бы у нее была возможность целыми днями читать книжки. Но при этом никогда не пыталась оправдывать свои намерения построением пустых теорий о том, что такое брак и каким он должен быть. Рэйко стремилась жить, как кошка: делать то, что хочется, а что не хочется — не делать. Вспоминая сейчас эту девочку, которая после неудачной попытки самоубийства вынуждена была носить в себе готовый в любую секунду взорваться комок нервов, я склоняю голову перед ее мудростью. Рэйко была самой бестолковой из нас, самой безвольной и самой неприспособленной к жизни, но она была честнее всех по отношению к себе.
Мой отец перевел из Токио на банковский счет тетки деньги, которые надлежало использовать для оплаты обучения на летних курсах по подготовке к вступительным экзаменам в университет. Тетка надела свое лучшее кимоно из темно-серого шелкового газа и повела меня в подготовительную школу, где живо уладила все формальности.
— У тех, кто готовится к экзаменам, летних каникул не бывает, — заявила она мне. — Ежедневное посещение подготовительных курсов — лучшее средство для закалки слабых духом. Так что старайся, Кёко-тян.
После того случая с домашним арестом отец стал постоянно названивать тетке. Да и ее отношение ко мне тоже изменилось, превратившись из дружеского в прохладно-официальное, основанное на строгом подчинении. Правда, на подготовительные курсы я так ни разу и не сходила. Так что отцовские деньги, которые, к слову сказать, значительно превышали месячную сумму личных расходов служащего фирмы, оказались выброшенными на ветер.
Но я никаких угрызений совести не испытывала. Ранним утром я выходила из дома, делая вид, что отправляюсь на курсы, а сама шла в какое-нибудь из множества излюбленных мест. Могла до самого обеда любоваться фонтанами в парке, или два часа кряду простоять в книжном магазине, перелистывая книги. А когда уставала, неизменно направлялась в кафе «Мубансо». Там в одиночестве читала, попивая кофе. Правда, я заранее знала, что ни одна книга мне в голову не полезет. Все мое внимание было ежесекундно обращено на входную дверь. Поэтому, покуда эта дверь не распахивалась и в кафе не появлялся Ватару Домото, я лишь бессмысленно водила глазами по строчкам.
Иногда Ватару заглядывал просто так, но чаще приходил в компании Юноскэ и Эмы. Разумеется, я всегда надеялась, что он придет один, но если мои надежды не сбывались, старалась не показывать своего разочарования. Мне не хотелось уподобляться девушкам, которые после одного неумелого поцелуя и объятий уже мнят себя возлюбленными и начинают всячески допекать своих парней. Я общалась с Ватару в высшей степени естественно. Пыталась даже вычеркнуть из памяти тот момент, когда он сказал «я люблю тебя, Кёко». Я же не ребенок, чтобы зацикливаться на таких вещах, то воспаряя от счастья, то опускаясь до полного отчаяния… По крайней мере я пыталась себя в этом убедить. Но убедила ли — вот вопрос.
Ватару во время наших встреч был невозмутим, слегка небрежен и производил впечатление очень усталого человека. Казалось, он совершенно не может расслабиться. Я, скорее всего, выглядела так же.
