ТАДЕУШ КОНВИЦКИЙ - ЧТИВО
– Почему близнецы?
– Потому что близнецы или неестественно обожают друг друга, или патологически ненавидят.
– Ох, не допрашивай меня, не мучай. Я тебя ревную. В ту ночь…
– Ничего не было. Она напилась, вот и все.
– А почему ты ее убил? Я остолбенел:
– Ты думаешь, я мог это сделать?
Она повернула голову в сторону беспредельной тьмы мастерской-лабиринта.
– Знаешь, я в детстве была лунатичкой. Просыпалась в другой комнате, например за креслом. Не знаю, что со мной творилось ночами. Куда я шла, что по дороге делала, как и почему оказывалась в новом месте.
– Зачем ты мне это говоришь?
Я опять увидел прямо перед собой, очень близко ее глаза, как будто слегка поблекшие от усталости. Она улыбнулась потрясающе красивой улыбкой.
Наверно, мне это снится, подумал я. Сон – лучшее объяснение тому, во что трудно поверить.
– Чтобы тебя успокоить. Чтобы снять постоянное напряжение. Как ты можешь так жить?
– Да, я постоянно живу в напряжении, хотя чаще всего без причины.
Я смотрел на ее грудь, и это доставляло мне почти болезненное наслаждение.
Она проследила за моим взглядом.
– Почему у тебя такая идеально округлая грудь?
– А это хорошо или плохо?
– Во всяком случае поразительно. Ты хоть знаешь, какая ты красивая?
Она внезапно рассмеялась, притянула мое лицо и поцеловала в губы.
– Спасибо, – сказала.
– Ты ведешь себя как американка.
– А откуда ты знаешь, как себя ведут американки?
– Догадываюсь.
Она помолчала, глядя в потолок, скрытый ночью.
– Я несколько лет прожила в Америке. У отца.
– Слушай, я могу тебе верить?
– Если хочешь, можешь.
Вдруг загремели выстрелы, кто-то кричал в той стороне, где была река.
– Тогда, по крайней мере, скажи, как тебя зовут.
– Разве без этого нельзя обойтись? Пусть будет как есть.
– Может, ты стесняешься своего имени?
– Возможно.
– Придумаем тебе понос.
– Зачем. Меня зовут Люба.
– Люба? Странное имя. Уменьшительное?
– Нет. Полное. Это отец придумал.
– А чем занимался твой отец?
– Ох, он был юрист. Тебе обязательно нужно меня мучить? Ты ужасно подозрительный.
– Да, я подозрительный. И одновременно наивный. Это мои особые приметы.
– Я тебя знаю тысячу лет. Однажды даже тебе подмигнула, но ты не заметил, потому что разговаривал сам с собой. И это мне тоже понравилось.
Я вдруг подумал, что все не так уж плохо. Провел ладонью по ее груди, а она, с рассыпавшимися вокруг лица волосами, похожая на самую обыкновенную икону, нет, не обыкновенную, а такую, какой еще никто не написал, улыбнулась, и мне ужасно захотелось крикнуть, крикнуть так, чтобы услышали на другом берегу Вислы.
И я опять стал ее ласкать, а она говорила: «Ну ладно, ладно, ты уже себя показал», – и так мы заснули, ничем не укрытые, прижавшиеся друг к другу, как муж и жена.
Разбудили меня голоса толпы – опять какое-то сборище или демонстрация. Я с удивлением смотрел на незнакомые черные стены и редкий лес деревянных балок, нестройными рядами убегающих в темноту, сквозь которую робко пробивался рассвет. Затем увидел над собой окно, а за ним стайку голубей, воркующих около водосточной трубы. Одни что-то искали в жестяном желобе, другие чистили перья или сцеплялись клювами, то ли ссорясь, то ли милуясь.
Я опустил глаза и увидел – но не рядом с собой, а чуть поодаль – спящую Любу. Сверху лежало какое-то покрывало или пестрое лоскутное одеяло. Она вставала ночью, чтобы нас укрыть, подумал я. Как она красиво спит.
Я ждал затаив дыхание, что она застонет во сне или шмыгнет носом и от этого станет чуточку более простой и обыденной. Но она спала, как птица, то есть так, как по нашим представлениям должны спать птицы. Розовая серость, а точнее, легкая розовая тень лежала на ее щеках, длиннющие ресницы не шевелились, губы были слегка приоткрыты, будто у этой молодой, хотя на самом деле не такой уж и молодой женщины застряла под языком конфетка. Я смотрел на нее с неким подобием гордости, но и со страхом.
Чересчур красива она была, чересчур необычайна для меня, для моей судьбы и дикой ситуации, в которую я попал.
Я коснулся ее волос и снова испытал потрясение. Они были и холодные, как весенние травы, и теплые, как осенние колосья, тонкие и жесткие, живые и неживые, вызывающие необъяснимую тревогу, странные перебои сердца, безудержное желание завладеть этой девушкой, этой женщиной навсегда.
Она открыла один глаз. В нем немедленно отразился восход солнца, да, полностью восход солнца, хотя это и кажется невозможным.
Я увидел весь ежедневный ритуал пробуждения дня в ее еще спящем зрачке.
– Что случилось? – шепотом спросила она.
– Ничего. Я проснулся и на тебя смотрю.
– Ох, не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю.
– Да ведь ты спишь так красиво, как никто на свете.
Она улыбнулась и прикрыла ресницами глаза.
– Лежи, – шепнула. – Еще есть время.
– Не могу. Я думаю о твоей сестре.
– О какой сестре?
– О Вере. Ты сама мне вчера рассказывала.
– Рассказывала. Ах, да. Успокойся, спи.
– Не могу успокоиться.
Я долго ждал, но она молчала.
– Не хочешь о ней говорить? Она ответила не сразу.
– Ох, это очень сложно. Она носила в себе смерть.
– А твоя мать?
Она поправила на себе одеяло.
– Матери нет в живых.
Я совсем растерялся. Она убегала в сон, пряталась в сне. Чем больше проясняется эта неразбериха, тем меньше я что-либо понимаю. Но она реальная. Вот, лежит рядом и уже от меня уплывает, уже оттолкнулась от берега яви, исчезает в облаках видений и предчувствий, куда мне путь заказан. Может быть, новый день, что приближается из моих родных краев, может быть, этот день принесет разгадку.
Вздохнув, я лег на спину. Возможно, ради нее стоит отправиться в ад, подумал. Но хватит ли у меня сил дойти. Пробили часы на башне Замка. Я не считал ударов, хотя их было немного. Послышалось приглушенное и, кажется, далекое пение женского хора. Да, где-то здесь тоже есть монастырь. И я вдруг позавидовал всем монахам и монахиням мира.
Надо встать и идти. Куда. Куда глаза глядят. По телу опять пробежала дрожь. Я коснулся рукою лба. Прохладный. Это не лихорадка и не утренний холод. Я педант. Люблю порядок. Но на этом свете порядка нет. Мне много лет внушали, что существуют иерархия, логика и здравый смысл. Но всю жизнь я живу среди хаоса. Хаос мыслей, моральных принципов, чувств. А, какое мне до всего этого дело. Надо силком заставить себя заснуть.
Она неподвижно лежала рядом. Я невольно начал вспоминать ее наготу. От губ до розового пальца ноги. Нет, надо бежать. Бежать, пока не поздно. Но как и зачем – ведь уже поздно.
Очень осторожно я вылез из-под одеяла, нашел свои вещи. Стал бесшумно одеваться, наблюдая за Любой. Она спала и, наверно, видела сны. Я отыщу дверь и уйду не попрощавшись. Так лучше. А потом будь что будет.
Но все же я задержался посреди этой мастерской, раскинувшейся от края до края света.
– Пока, любимая, – шепнул.
– М-м-м, – промычала она из-под одеяла. С каким-то неприятным осадком в душе я сбежал вниз. Все-таки она позволила мне уйти. Никаких попыток удержать, никаких сентиментальных прощаний. Просто буркнула: «М-м-м», и все.
Возле колонны короля Зигмунта уже собрались первые наркоманы. Одни, нагнувшись к земле, ходили туда-сюда, точно искали грибы, другие, скрючившись, топтались на месте. Я наблюдал за ними, не испытывая сочувствия, но и не осуждая. Такой они выбрали образ жизни, краткого мига существования неведомо где. Может, и я бы последовал их примеру, если б не вечно терзающее меня любопытство, тревога и бессмысленное ожидание неизвестно чего.
Где-то на полпути к дому я столкнулся с соседом-пенсионером. Он выходил из продовольственного магазинчика, бережно неся полиэтиленовую сумку с продуктами.
– Вы домой? – спросил он почти дружелюбно.
– Да. Домой.
– С поддавона небось? Ну и здоровье у вас, позавидуешь. Я уже после второй рюмки валюсь под стол. Свое, правда, я в жизни выпил. Не жалуюсь. Можно с вами? Я тоже домой.
– Пожалуйста, – неохотно ответил я. Только теперь я сообразил, что он похож на одного из разбойников с краковского алтаря работы Вита Ствоша. Те же фальшивые кудри на голове, то же фальшивое добродушие.
– Мне бы, вообще, следовало представиться. Бронислав Цыпак. Я-то вас давно знаю. Из личного дела, так сказать,– и протянул мне потную руку.
За Вислой на далекой городьбе старых деревьев уже сидело прозрачное, слабо греющее солнце.
– Ночью были заморозки, – сказал я из вежливости.
– Да, вчера гроза, сегодня заморозки. У меня, знаете ли, теперь много времени для размышлений. И вот, думаю я, в эпоху, как говорится, тоталитаризма и несвободы был порядок и спокойствие, а когда настала демократия и свобода, поглядите, какой бардак. Неужто нельзя выбрать золотую середину? Вы там когда-то что-то замышляли, мы об этом знали, ну и что, довольны теперь?
