Марк Дюген - Дорога великанов
Лейтнер помолчал.
– Вряд ли твой отец станет общаться с твоими сестрами. Дети от первой жены олицетворяют для него крах, катастрофу, муки, отчаяние и разочарование. Ты описываешь своих сестер как бессмысленных существ. Твоему отцу, герою войны, необходимо избавиться от вас, чтобы всё начать заново. Мне жаль, но ты больше никогда не увидишь отца, Эл. Когда он избавился от тебя в Лос-Анджелесе, отправив к бабушке с дедушкой, он, таким образом, себя защитил. Он понимает, что ты ни в чем перед ним не провинился, но его угнетал один твой вид.
Секунду Лейтнер поразмыслил.
– Я уверен, что перед поездкой в Лос-Анджелес ты собирался покончить с собой.
– Да, два раза.
– А сколько раз ты собирался убить свою мать?
– Тоже два.
– Ты решил покончить с собой сразу после того, как решил убить мать?
– Да, сразу.
Лейтнер прервал сеанс внезапно, словно мы двигались слишком быстро. Партию в шахматы мы даже не начали. На лице у дока читалось удовлетворение, которого я не ощущал. Я думал о том, насколько понимание ситуации меняет дело.
Следующие сеансы прошли так, словно всё главное было сказано. Тем не менее мы продолжали раскручивать историю. Дока интересовало мое отношение к младшей сестре. С ней мы играли в странные игры. Старое парикмахерское кресло, оказавшееся в доме непонятно зачем, служило нам электрическим стулом. По очереди мы привязывали друг друга проводом за запястья. В качестве пульта управления мы использовали трансформатор с переключателем, который выкопали из папиных вещей. С его помощью мы пускали ток и постепенно увеличивали мощность. Всего было шесть отметок. На максимальной наших пыток не выдержал бы и крупный рогатый скот. Мы тестировали свою устойчивость к боли. Стоило матери раскрыть какую-нибудь нашу шалость – мы казнили друг друга на электрическом стуле. Обнаружение головы котенка обошлось мне дороже всего. Мы с сестрой оба знали, что на шестерке я могу не выдержать. Однако любопытство сильнее разума. Я сел на стул, сестра аккуратно привязала мне руки. Я чувствовал: она упивается пыткой. Сознание я потерял в первые же секунды. Сестра испугалась и побежала за матерью, которая принимала копов: ей причитались санкции за вождение в пьяном виде. Мать неспешно спустилась вниз и, увидев, что я очнулся, пообещала наказать меня. Однако к тому моменту я пережил казнь на электрическом стуле – чего же еще мне было бояться?
Мать быстро забыла о злосчастной игре: видимо, электрический стул ее не впечатлил. Она переживала за свои водительские права. Штраф оказался крупным, и мать боялась за репутацию: ведь она всегда работала над имиджем добропорядочной дисциплинированной женщины.
21
От сеанса к сеансу Лейтнер всё больше в меня верил. Он даже собрал комиссию, чтобы мне снова позволили учиться. Я приготовился отвечать на вопросы, однако так ни одного и не дождался. Отчет Лейтнера полностью удовлетворил слушателей. Они хотели знать, есть ли шанс, что я применю силу в общении со школьными товарищами. Они чувствовали огромную ответственность. Представьте, что комиссия одобрила бы идею Лейтнера, а затем я вернулся бы в класс и перебил бы с десяток учеников, чем-нибудь мне не угодивших. Однако Лейтнер заявил со всей уверенностью:
– Эл Кеннер совершил убийство, находясь в состоянии аффекта, который был вызван серьезными семейными проблемами. Нет причин полагать, что вне семейного контекста у моего пациента может возникнуть желание кого-то убить.
Эксперты задали вопрос насчет моей параноидальной шизофрении.
– Не думаю, что случай Эла Кеннера можно классифицировать: на него трудно навесить ярлык. Я считаю, что мой пациент таким жутким образом отреагировал на весьма деструктивное влияние семьи. Он защищал себя, защищал от психоза. Однако он не безумен: он обладает удивительным интеллектом – и он останется здесь до тех пор, пока не отучится убивать. Я действительно уверен в том, что, помимо родственников, опасность от Эла Кеннера никому не грозит. Я работаю над его случаем уже несколько месяцев и не вижу оснований считать своего пациента шизофреником. Он не бредит, не выстраивает вокруг себя воображаемый мир. Он мальчик, твердо стоящий на ногах, способный анализировать обстоятельства реальности и собственные поступки. Что касается паранойи, мой пациент с недоверием относится к родственникам, но, учитывая, насколько враждебно они вели себя с ним с самого его рождения, это объяснимо. Паранойи как таковой я не наблюдаю.
В жизни есть два способа быть осторожным: либо действовать осторожно, либо не действовать никак. Я видел, что эксперты склоняются ко второму. Однако Лейтнер настоял на необходимости моей реинтеграции в общественную жизнь.
– Кеннер не ходит в школу уже около восьми месяцев. Мы больше не можем запрещать ему учиться. Мы не можем позволить столь высокоразвитому интеллекту погибнуть. Интеллект нуждается в соответствующей среде. Если вы оставите этого парня в прачечной, он скоро станет начальником прачечной, я вам гарантирую. Не забывайте о том, что ему всего шестнадцать лет. Больница пошла ему на пользу в том смысле, что он проанализировал ситуацию и вывел себя самого на чистую воду. Но мы рискуем войти в такую фазу, когда затворничество может стать опасным для мальчика, и тогда негативное воздействие больницы непременно скажется. Признаюсь вам: если бы всё зависело от меня, я освободил бы Эла Кеннера в ближайшие шесть месяцев, но с одним строгим условием – не видеться с семьей.
– Или с теми, кто остался от этой семьи, – съязвил эксперт, пристально глядевший на меня с самого начала заседания.
– …а главное – не видеться с матерью, – продолжил Лейтнер. – Что бы ни случилось, я уверен: мой пациент больше никогда не должен видеть свою мать. Никогда.
– Но сейчас вопрос не в этом, Лейтнер, – заметил один из членов комиссии, пожилой человек, похожий на восточного мудреца.
– Можете ли вы подписать бумагу и поручиться за то, что молодой человек больше не опасен? – спросил один из экспертов, которого я дважды поймал с поличным, когда тот дремал во время заседания. Проснулся он лишь для того, чтобы подвести итог.
Лейтнер подписал бумагу. Эксперты приступили к голосованию. Большинство поддержали решение дока. Один или двое хотели отложить мое возвращение в школу, однако в результате тоже согласились.
Спустя три недели я вернулся в колледж. Медбрат отвозил меня каждое утро и забирал каждый вечер. Медбрат попался не очень словоохотливый. Несмотря на впечатляющие мускулы, мысль о том, чтобы в случае необходимости меня утихомирить, наверняка пугала его. С персональным шофером я походил на большого чиновника.
Небо Калифорнии меня ослепило. За месяцы, проведенные в тени при искусственном свете, я отвык от солнца. По необъятным полям, огороженным проволокой, гуляли коровы и овцы. Всё казалось мне ненастоящим. До больницы мы добирались около двадцати минут, но я не думал о возвращении к свободной жизни. Лейтнер дал мне ключи к нормальному существованию, но пока не все. Невзирая на его уверенность, я чувствовал себя вполне способным убить постороннего человека, вставшего на моем пути, намеренного лишить меня моих прав, сбросить меня с корабля бытия или убедить в том, что моя жизнь бессмысленна; из чувства самосохранения я мог бы убить того, чье существование отрицает мое существование. Я не хотел говорить об этом Лейтнеру, чтобы не портить впечатление о себе. Док был слишком оптимистичен. Он надеялся, что я больше не перейду черту. Он считал, что мысли, фантазии об убийстве нормальны для любого человека. Мы часами обсуждали фантазии и реальность, безумие и воображение, воображение и желание. На примере Вьетнама Лейтнер показывал мне, что, когда общество снимает запрет на насилие, люди начинают убивать друг друга, не зная меры. Док старался обесценить убийство в моих глазах, доказывая мне, насколько отвратителен и в конечном счете ничтожен сам этот акт.
Док позволял мне задавать больше вопросов, чем задавал сам. Наши встречи по-прежнему проходили в его кабинете перед маленьким столиком, на котором стояла шахматная доска. Со временем я набирал скорость и побеждал всё быстрее. Иногда за сеанс терапии мы успевали сыграть три или четыре партии. Лейтнер никогда ничего не забывал. Мы оба отличались великолепной памятью. Я помнил даже форму пуговиц на блузках матери. Я помнил запах у нее изо рта и всегда знал, какой именно алкоголь она пила: пиво, виски, вино, мартини. Я помнил ее макияж – легкий или вульгарный, ее помаду, ее губы, обведенные карандашом или накрашенные неаккуратно, точно у клоуна; эти губы выдавали полное отсутствие женственности.
Лейтнер часто возвращался к вопросам, которые казались мне погребенными навек. С тех пор как мы стали работать, дурные мысли, мешавшие мне сосредоточиться, по-прежнему меня посещали, но уже не так навязчиво. Я понял, что, назвав явление, легче его нейтрализовать. Облекая всё в слова, ты словно оставляешь на воздухе открытый флакон духов – и они постепенно выветриваются. Однако мне с трудом удавалось говорить прямо. Я чувствовал себя обнаженным посреди улицы во время Хэллоуина, когда говорил прямо. Впрочем, Лейтнер на меня не давил, уважая внезапно овладевшее мною целомудрие. И тем не менее я удивился, когда перед комиссией он упомянул о шизофрении. После я попросил его во что бы то ни стало исключить этот диагноз.
