Ёран Тунстрём - Сияние
— Все это пусть так и останется… это же… очень красиво…
Он поднес Марелию к пятнышкам крови на полу, между алтарем и радиатором, — маленькие красные пятнышки.
— Твоя кровь, пролитая за меня, — прошептал он, целуя ободранное колено.
— Скоро заживет, — сказала Марелия.
И когда мы отправились к пастору Йоуну, шагала она вполне проворно. В тумане пасторская усадьба смахивала видом на гнилой зуб. Марелия опережала нас с Торстейдном метров на пять-шесть, иногда оборачивалась и, смеясь, глядела на Торстейдна, а уже стоя на крыльце, приложила палец к губам, открыла дверь и поспешила в пасторскую опочивальню. Пастор проснулся и ощупью схватил ее за плечо.
— Марелия… — Он было потянул ее в постель, но Марелия жестом показала на дверь: мол, у нас гости.
Торстейдн поздоровался, при его-то росте ему волей-неволей пришлось наклониться.
— Вы уж простите, — сказал он, только тут приключилась беда.
Лицо у пастора Йоуна было землисто-бледное, вдобавок с усами — из яичного желтка, табака и старости; наше появление его ничуть не обрадовало.
— Одни только беды и приключаются. — Он со вздохом откинулся на подушки.
Марелия сплела руки за спиной и смотрела то на пастора, то на Торстейдна, меня она, стало быть, вообще не замечала.
— Дело касается вашей церкви.
— Это не церковь, а вечная беда.
— Я ненароком заехал внутрь, туман ведь…
— Так я и знал.
Пастор Йоун лежал на спине, глядя в потолок, больше всего ему хотелось еще поспать.
— Я непременно все возмещу.
— Благодарствуйте, — сказал пастор Йоун. — Может, заодно и электрическое отопление проведете?
— Посмотрим, что тут можно сделать.
— Вы верующий?
— Гм, ну… да, конечно. — Торстейдн не знал, что сказать, стоял, покачиваясь на каблуках. — Я тут езжу, смотрю орга́ны, пытаюсь составить каталог для епископата.
— Я лично не поклонник орга́нов.
— Простите?
— Шума больно много, а звук запаздывает, впопад никак не выходит, пришлось мне отослать нашего кантора.
— Это действительно проблема, в первую очередь механическая. А я вот свалил хоры, на столб наехал, теперь на здешнем органе вообще не сыграешь, одни обломки остались.
— Ты бы хоть вином людей угостил, — вмешалась Марелия, — они ведь небось издалека приехали.
— У меня всего-то две бутылки осталось, да и те… Впрочем, ладно.
— Он вот жениться на мне хочет.
Пастор сел в постели.
Позднее, когда и тело Марелии было отдано ему, жизнь Торстейдна вступила в новую фазу. Отныне он уверился, что его направляют альвы, и чем пристальнее он всматривался в фигуру Христа, ничком лежащую на радиаторе, который застрял меж двух половин алтаря, тем отчетливее понимал, что такое вот мгновение, подобно мушкам в янтаре, наверняка запечатлевается в некоей вечности.
— С нами произошел невероятный случай, — сообщил он Марелии, заглядывая в ее блестящие небесно-голубые глаза, а Марелия тихонько икнула и ответила, что Торстейдн, конечно, совершенно прав.
Любовь проявляется порой странными способами, нет смысла цитировать упанишады или евангелия, в таких категориях жизнь и супружество Торстейдна и Марелии описать невозможно. Сам-то я всегда смотрел на Торстейдна как на полного психа, иной раз меня даже брало сомнение, знает ли он вообще, как ее зовут, эту девушку, но она и впрямь оказалась способна подвигнуть его на постройку могучего монумента в честь мгновения любви. Если он сейчас и не видел Марелию, то, во всяком случае, видел место, где произошло невероятное, и превратил эту нечаянную инсталляцию в архитектурный музей, а себя — в его всемогущего хранителя, который охотно позволял себя фотографировать на фоне гор и фьорда.
Ведь здесь останавливался народ. После многомильного пути по серпантинам, в тумане и темноте, сквозь снежную бурю и дождь, люди охотно останавливались здесь размять ноги. К тому же Марелия заманивала их вывеской насчет кофе и вафель, и, по-моему, за годы дипломатической службы Торстейдну по крайней мере раз-другой довелось видеть козочек с автомобильными шинами, а потому он привык смотреть на свою собственную церковь как на искусство и охотно подчеркивал, что она вызывает «огромный интерес», что посетители задают «необычайно интересные вопросы», что она «дает повод для дебатов о сущности любви». Надо сказать, Торстейдн не принадлежал к числу титанов мысли. Никакой космогонии он не выдумал, в дебри психологии не углублялся, но при всем безрассудстве был неглуп и выстроил свою жизнь вокруг одного-единственного мгновения, которое сообщало ему подобие глубинной энергии.
И вот, когда кто-нибудь останавливался и попадал в полон величавого зрелища на Лужайке, Торстейдн сосредоточивался на этом единственном — на чуде.
Поступь его сделалась размеренной, жесты (в силу повторения) тоже. Каждая запятая на своем месте, «спонтанный» выход Марелии на сцену точно выверен. О, на него стоило посмотреть, когда он, с этаким судьбоносным блеском в глазах, показывал на едва приметные пятнышки крови на полу и на Христа, лежащего поверх радиатора. А в ту минуту, когда из-под его простертой шуйцы являлась Марелия, он произносил слова, очень скоро ставшие крылатыми:
— Здесь мы нашли нашу любовь.
~~~
Под дождем в безлюдье Хёбна стояла, поджидая меня, красная от ржавчины телефонная будка, в которой копошились куры, совершенно остервеневшие, когда я попытался согнать их с полки, где лежал телефонный справочник.
— A-а, сынок, ну, как ты там, я вчера был в МИДе и…
— Да плевать я хотел на МИД! — заорал я и увидал за справочником яйцо. — Почему ты никогда не говорил, что мама была замужем за этим болваном Торстейдном?
— Очень даже говорил, — соврал он. — Министр иностранных дел обещал направить письмо францу…
— Отвечай! Почему ты не говорил?
Видел бы он, как яйцо хрустнуло в моей руке, как желток и белок потекли по запястью и исчезли в рукаве куртки.
— Ты никогда не рассказываешь о маме. Почему?!!
— Тут кто-то в дверь звонит, Пьетюр.
Ничего подобного. По телефону слышно, если на Скальдастигюр звонят в дверь, звонок у нас громкий, пронзительный. Я обтер руку о телефонную трубку и выбежал из будки, пинками расшвыривая белых кур, которые кинулись врассыпную по лужайке, и, если никто не повесил трубку на рычаг, она так там и болтается под дождем в безлюдье Хёбна.
IV
~~~
Нынче утром возле моего дома приземлился вертолет с четырьмя полицейскими и с собаками. На северном склоне Фредлы нашли труп. Полицейские сказали, что это парень с роскошной немецкой яхты, которая не одну неделю стояла на якоре в Дридвике, а звали его Ленц. Йоханнес Ленц. Их тут целая компания была — альпинисты и орнитологи; может, я кого из них видел? Я сказал, что видел в бинокль каких-то людей, когда ходил на верещатник, но у меня нет ни малейшего желания общаться с кем бы то ни было, именно по этой причине я сюда и забрался. Решил, что здесь — меж небом и землей, меж морем и горами — мне будет легко писать, а как раз этим я и занимаюсь.
— Об отце пишешь?
— И о нем тоже. — Я не стал говорить, что, как мне казалось, образам, движениям, жестам из моего прошлого будет легче развиваться в этом краю, свободном от цветения современности. Вот такие слова приходят на ум, когда бродишь среди лавовых глыб. Никаких помех от цветения современности. Освобождающее пространство повествования. Полицейскому этого не скажешь.
Он спросил, есть ли у меня контакты с местными жителями, на что я ответил отрицательно.
— Что-то с этим убийством не так.
— С убийством? Так это убийство?
— А что же еще? Парню прострелили затылок. Ты не слыхал — на этой неделе тут не стреляли?
— Море иногда слышу. Чаек, изредка воронов.
— Вот-вот, — сказал полицейский. — Он, между прочим, не только наблюдал за птицами, этот мошенник, рядом с ним была стеклянная банка с воронятами. Он долго там пролежал, птенцы тоже умерли, и на яхте у них мы нашли птенцов, тот еще клубочек, только потяни за нитку, а теперь родители его сюда летят, папаша — очень большая шишка в ХДС, в общем, такая каша — не расхлебаешь.
— Стало быть, он занимался контрабандой птенцов? Ну и мерзавец! — воскликнул я, невольно задетый за живое. — В таком случае он получил по заслугам.
— Да? А у тебя самого, часом, нет ружья?
— Конечно, есть.
— Знаешь, это просто формальность, но я бы хотел на него взглянуть.
— Могу сразу сказать, оно недавно стреляло. Жить-то надо.
Я принес ружье.
— Можно забрать его в город? Я не очень понимаю в этих штуках.
— Разумеется, можно.
— А впрочем… забудь об этом. Ты ведь еще неделю назад вполне мог вычистить ружье. Если это ты его застрелил. Да и зачем бы тебе…
