Эдуард Лимонов - У нас была великая эпоха
Короче говоря, когда взвод бравых солдат подкатил к воротам, у зеленых ворот бегали, встревоженные и злые, лейтенант с женой. Тут-то лейтенант, обычно старомодно вежливый, выругался. Автор не станет повторять ругательство, он достаточно грязно ругался в своих книгах. Так как Эдик был цел (по нему скользнул луч семейного заслуженного фонарика) и передан, спящий, в гимнастерке, волочащейся по полу кузова, смущенным армянином лейтенанту, сверху вниз, часть гнева и все беспокойства улетучились. Отношения, таким образом, почти тотчас же восстановились… От старта этого эпизода осталась фотография: военно-полевой ребенок стоит на краю заднего открытого борта грузовика с группой башибузуков-солдат вокруг. Он в махитарьяновской гимнастерке. Была ведь осень, и предполагалось, что через несколько минут они помчатся сквозь харьковский ветер… Автор подумал, как хорошо начиналась его жизнь, хорошо бы она точно так же и кончилась, с бравыми солдатиками, обступившими его, прикрывающими тыл и фланги…
Что касается Махитарьяна, то сознание того, что «армянин — друг», настолько прочно въелось в его сознание, что когда в его жизни появился вдруг человек по имени Вагрич Бахчанян, то самым естественным образом он принял его в друзья. Ведь отец и мать тысячу раз все детство твердили: «Армяне — очень хорошие люди». Оказывается, то, что говорится и делается вокруг тебя в нежном возрасте, выучивается само собой. Каждый из нас обязан своему младенчеству куда более, чем он в это верит. И потому, унаследовав как заповеди «армянин — хороший человек», «поляк — плохой человек», ты уже потом и в тридцать, и в сорок лет, имея свои убеждения и наблюдения, все же подсознательно бываешь подвластен этим, родительским ли, окружающей ли среды, приговорам… Фриц — с тем дело было сложнее. Фриц выходил за пределы «хороший — плохой». Фриц был фриц, он был сильный и потому достойный враг. Русский человек радовался тому, что он победил фрица. Радовался так, как охотник радуется, победив, скажем, тигра в обстановке, близкой к рукопашной, втайне русский человек считал себя недисциплинированным, не таким умным и не таким наглым, как фриц. Обнаружив, что оказался сильнее фрица, русский человек не запрезирал его, но, напротив, оставив фрица на том же уровне, где фриц был и до этого, лишь поднял себя — русского человека — вровень с фрицем.
Автор поездил позднее по фрицевским городкам, городам и деревням и выяснил, что и фриц поднял русского человека по меньшей мере до своего уровня после этой войны. Фриц знает, кто его победил на самом деле, как бы ревизионисты всего мира ни старались вытолкнуть русский народ из войны. Не будучи слепорожденным патриотом, чему свидетельство его биография и французское гражданство, автор предлагает ревизионистам посетить фрицевские кладбища. Там на могильных плитах солдат (автор с уважением вглядывался в могильные плиты!) фрицевские солдатики отцовского возраста, имея заведомые и неудивительные места рождения, поражают однообразностью мест смерти: «Москва», «Сталинград», «Курск» или более обширно: «Украина», «Восточный фронт»… — и дат от 1941‑го до 1945‑го. И ничтожно мало было, сколько автор ни разглядывал, мест гибели в Италии или Нормандии. Так чего зря пиздеть-то…
Синенький скромный платочек…
День стрельб и строительства позади, собирались в офицерском доме в компании. Патефон, чаще всего трофейный, с ручкой, подобной рукояти, которой заводились автомобили того времени, собирал вокруг себя офицеров и их жен так же верно, как позднее проигрыватель, а еще позднее магнитофон. Танцы под пластинки, разбавленные алкоголем, назывались запросто — «вечеринка». Долгоиграющие пластинки появились позже, тогда технология звукозаписи позволяла уместиться на одной стороне пластинки лишь одному музыкальному номеру, и сами пластинки были крупными. В центре пластинки был наклеен яркий круг с названием песни и эмблемой фирмы (рисунок граммофона, из коего вылетают музыкальные ноты, изображение лающей собаки и тому подобные старомодные привлекательности). Советские пластинки были все рождены на «Апрелевском заводе граммофонных изделий». Существовало большое количество пластинок трофейных, но русских почему-то, очевидно, выпущенных эмигрантами за границей и найденных и привезенных в Союз Советских осведомленными о существовании таких пластинок офицерами… (Вообще-то автор не является специалистом по граммофонным изделиям того времени, и его малоосведомленность, может быть, покажется специалистам смешной, но писатель всегда рискует. Каждое слово уже большой риск, уже атака на настоящее, прошлое или будущее.) Никто, разумеется, эмигрантские пластинки у офицеров не отбирал. Да и кто мог бы это делать? КГБ не существовало тогда в природе. НКВД? Но они сами и были НКВД, эти офицеры. Начальник штаба дивизии следил за их духовным здоровьем, но офицерские вечеринки находились вне его сферы деятельности. Поэтому хрипели свободно в коридорах офицерских этажей Лещенко и Вертинский. Пользовались, как и во всем мире, популярностью танго и фокстроты. И эмоциональное, в стиле кабаре, исполнение. Советские Бунчиков, Нечаев, Лемешев, Бейбутов, Александрович… кажется, все были тенора и кошачьими голосами блеяли и мяукали, к удовольствию офицерских жен и, кажется, полному недоумению офицеров. Они уже больше принадлежали следующей эпохе. Великую же, и именно ее конец, куда лучше выражали женщины. Упомянув Веру Красовицкую и Изабеллу Юрьеву, отдадим должное самой блистательной певице того времени Клавдии Ивановне Шульженко. Клава озвучила русский фронт песней «Синий платочек», бывшей на русском фронте во вторую мировую эквивалентом «Лили Марлен» и, может быть, далеко забивавшей «Лили Марлен» по популярности. Автор не жил, не привелось, в осыпающихся траншеях, полных воды, не хоронил друзей на опушке осеннего леса… Не обедал с другом у костра, когда, опустившись к костру прикурить, поднимаясь, обнаруживаешь, что друг твой сидит с ложкой в руке, но без головы, снесена вчистую невесть откуда прилетевшим осколком металла, валяется в кустах голова; но… при звуках холодного, хрипловатого голоса Клавдии Шульженко, странно-отдаленного, откуда-то из сердца распространяется по телу нервная сыпь. Самая банальная страсть заставляет сжиматься сосуды, и слезы выступают из глаз у автора, хотя он лишь сын выжившего солдата и внук и племянник солдат погибших.
Синенький скромный платочекПадал с опущенных плеч.Ты говорила, что не забудешьМилых и ласковых встреч…
Девушка, оставшаяся в тылу, любовь, разлука, смерть — все было в этой песне… И, окинув взором милую жизнь и ждущую его Лили Марлен с синим платочком на плечах, яростно вцепляется солдат в свой ручной пулемет:
…строчит пулеметчик за синий платочек…
Фронтовики утверждают, что на Белорусском фронте фриц использовал «Синий платочек» в прямо противоположных целях. Весной по ночам фриц атаковал, урезав пару куплетов, «Синим платочком» через громкоговорители советские позиции, перемежая песню призывами девических голосов. «Ваня-я-я, — взывала какая-нибудь молоденькая актриска, спутавшаяся с немцами. — Май наступил, земля расцветает, любить хочется!.. Ваня-я-я-я… Бросай винтовку, иди домой!» Свидетели, слышавшие эти кошачьи блядства продавшейся тевтону русской девки, говорили, что брало-таки, забирало. Что подрывная работа немца, может, и имела бы успех, если бы не политрук (в начале войны он еще назывался комиссар). Политрук ругался матом ночи напролет и пытался сшибить их ящик выстрелами. У наших не было громкоговорителей, но снайперам был отдан приказ — засечь их блядские идеологические приборы и обезвредить и, если возможно, пристрелить блядь-актриску… Дабы солдатские сердца менее склонны были искуситься призывами русской девки, за спинами солдат варили свои каши заградительные отряды.
Но вернемся от плохих русских женщин к блистательным. Клавдия Шульженко была певицею народной. В те времена источник народной музыки не был еще замутнен влияниями джаза или же других буржуазных течений в музыке и давно переварил влияние стиля кабаре, освоив его. Клавдия Шульженко, бывшая ученица профессионально-технического училища в Харькове (ПТУ слыло и, кажется, слывет и сейчас самым презренным заведением. Оно переделывало вчерашних обитателей деревень в рабочих), выдувала из легких и диафрагмы, или чем там поют женщины, совершенно умопомрачительные звуки, каковые прямиком шли в суровые мужские русские души и умело пощипывали их именно там, где надо. По причине языка и удаленности русского банлье[1] от центра мира Клава не могла получить такой интернациональной популярности, какую получила фамм-фаталь французской песни Эдит Пиаф. В России же она пользовалась суперпопулярностью, была мегастар, одновременно исполняя функции не только певицы, но и женщины-Идола. В пятидесятые годы на Шульженко, «нашу Клаву», молились суровые ворюга-паханы в сапожищах и кепках, «жиганы» подворотен, сменив поклонников в серых шинелях. Как в войну таял фронтовой мужик от «Синего платочка», так в пятидесятые текли мужики маслом от с придыханием, страстно выдуваемой «нашей Клавой» кубинской народной песни «Голубка». Революция на Кубе произошла в самом конце пятидесятых, и, когда она произошла, ее всенародное одобрение русскими (чего не скажешь о революциях китайской или вьетнамской) можно объяснить тем, что Клава подготовила «Голубкой» своей почву для завоевания кубинцами русских сердец. Ох, Клава была настоящая женщина. Ее высокомерный, вамповый голос вызывал в представлении гордую, суровую, но чувственную женщину, какую нелегко победить, но уж если полюбит… Радости, обещающиеся от такой женщины, превышали воображение русского мужчины.
