Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Людям удивительно и завидно,

что живу я глупо и неправедно

Есть у жизни паузы, прорехи,щели и зазоры бытия,через эти дыры без помехимного лет просачиваюсь я.

Сегодня хор наставников умолк,мечта сбылась такой же,как мечталась,и вышел из меня с годами толки бестолочь нетронутой осталась.

Нет, я на судьбу не в обиде,и жизнь моя, в общем, легка;эстрада подобна корриде,но я — оживляю быка.

Повлекся я стезей порока,себе подобных не виня,а страха бес и бес упрекадавно оставили меня.

Такие дни еще настанут:лев побежит от муравья,злословить люди перестанут,навек табак оставлю я.

Пою фальшиво я, но страстно,пою, гармонию круша,по звукам это не прекрасно,однако светится душа.

Когдатошний гуляка,шут и плут,я заперся в уюте заточения,брожение души и мысли блуд —достаточные сердцу приключения.

Хотя судьба, забывши кнут,исправно пряники печет нам,я в день по нескольку минутстрах ощущаю безотчетный.

Не муравьем, а стрекозоймой век я жили крепко грешен,а виноградною лозойбывал и порот, и утешен.

В этой жизни мелькнувшей земной —отживал я ее на износ —было столько понюхано мной,что угрюмо понурился нос.

Весь век я наглое бесстыдствоявлял, не зная утомления,и утолялось любопытство,неся печаль от утоления.

Мое лицо слегка порочно,что для мужчины — не позор,а просто в облик въелся прочномоих наклонностей узор.

Из воздуха себе я создал почву,на ней вершу посильные труды,возделываю воздух даже ночью,а ем — материальные плоды.

Лукав, охотно лгу, подолгу сплю,и прочими грехами я типичен,а все же не курю я коноплю,и все же я к мужчинам безразличен.

Не трусь я в несчетной толпенесчастных, за фартом снующих,а еду по жизни в купедля злостно курящих и пьющих.

Все вышли в евреи и нынев буфетах сидят и в кино,а я до сих пор по пустынеплетусь, попивая вино.

Тих и ровенмой сумрак осенний,дух покоя любовью надышан,мелкий дрязг мировых потрясенийв нашем доме почти что не слышен.

Хотя люблю гулящих женщин,но человек я не пропащий,и стал я пить гораздо меньше,поскольку пью намного чаще.

Я душу с разумением гублю,надеясь до конца не погубить,поскольку вожделею не к рублю,а к радости его употребить.

Стал на диване я лежать,уйдя на полную свободу,и не хочу принадлежатья ни к элите, ни к народу.

А лучше все же стрекоза,чем работящий муравей,ее бесстыжие глазамне и понятней, и милей.

Всё ясней теперь и чаще яслышу стыдное и грешное,изнутри меня кричащееодиночество кромешное.

Я пью, взахлеб гуляю и курю;здоровью непреклонный супостат,весь век самоубийство я творю,и скоро уже будет результат.

Сейчас бы и в России не оставилименя без воздаяния мне чести,сейчас бы на могилу мне поставилизвезду шестиконечную из жести.

Сочтя свои утраты и потери,поездивши по суше и воде,я стал космополитомв полной мере:мне жить уже не хочется нигде.

Глухая тьмапростерлась над пустыней,спит разум,и на душу пала ночь;с годами наша плотьзаметно стынет,а в мысляхя совсем еще не прочь.

Сам наслаждаясь Божьим даром,я в рифме зрителя купаю,за что порой имею даромбилеты в зал, где выступаю.

Я стандартен, обычен, вульгарен,без надломов в изгибах души,и весьма я Творцу благодарен,что на мне отдохнуть Он решил.

Укрыт обаятельной ширмойя в самом тяжелом подпитии,а подлинный внутренний мир мойне вскроется даже на вскрытии.

Обиды людямя себе простил,азарта грехдавно отбыл на нарах,а всё, что в этой жизни упустил,с избытком наверстаю в мемуарах.

Конечно, время сызмала влиялона дух и содержание мое;меня эпоха сильно поваяла —однако ведь и я лепил ее.

Я в гостевальные менюбывал включен как угощение,плел несусветную хуйню,чем сеял в дамах восхищение.

Я душевно вполне здоров,но шалею, ловя удачу;из наломанных мною дровя легко бы построил дачу.

Один телесный орган мойуже давно воспеть хочу —крутой, надежный и немой,покуда я молчу.

Как ни предан зеленому змею,а живу по душе и уму,даже тем, чего я не имею,я обязан себе самому.

Я ленью грешен,выпивкой и сексом,люблю, однако, более всегомолчание, наполненное текстоми ритмом, воспаляющим его.

Я не жалею о попыткахзаняться прибыльной игрой,и только память об убыткахпорой горит, как геморрой.

Забавно это: годы заключенияистаяли во мне, как черный снег,осталось только чувство приключения,которое украсило мой век.

Она совсем не в тягость мне,моя высокая харизма,и я использовал вполнеее по части похуизма.

Идя то разминувшись,то навстречу,в суждениях высоки столь же низок,в момент, когда себе противоречу,я к истине всего сильнее близок.

Многое мне в мире неизвестно,только чтоб не школьничать натужно,я сказал непознанному честно,что оно и на хуй мне не нужно.

Меня на сочувствии тонкомне словит лукавая нелюдь,я долго был гадким утенкоми чуткий поэтому лебедь.

А был я моложе —трещал, как трещотка,свой век болтовне посвящал я и ню,общение с нюоборвала решетка,и там записал ямою болтовню.

Когда всё валится из рук,с утра устал или не в духе,то злюсь на мир я, как паук,которого заели мухи.

Мне вовсе не нужнамедалей медь,не надо мне призов —я не гнедой,стакан хотел бы полным я иметь,а славы мне достаточно худой.

Я лица вижу, слышу голоса —мне просто и легко среди людей,но в лагере я столько съел овса,что родственно смотрю на лошадей.

Век мечтает о герое —чтоб кипел и лез на стену,буря мглою небо кроет,я — сдуваю с пива пену.

Живу я — у края обочины,противлюсь любому вторжению,и все мои связи упроченыготовностью к их расторжению.

Я знал позора гнусный вкус,и шел за ним воследсоблазна гнилостный укус,что жить уже не след.

Исполнена свободы жизнь моя —как пение русалочье во мраке,как утренняя первая струяу вышедшей на улицу собаки.

Пока между землей живуи небом,хочу без сожаления признаться:полезным членом обществая не был,поскольку не хотел во все соваться.

Я прожил век собой самим,и мысли все мои нелепы,но все же кем-то был любим,а остальные были слепы.

Тайком играя на свирели,вольготно жил я на Руси,все на меня тогда смотрели,как на свободное такси.

Курю, покуда курится,в мечтах тая,что Бог от увядания спасет,и сваренная курица,кудахтая,яичко золотое мне снесет.

Хоть жил, не мельтешась и не спеша,хотя никак не лез из пешек в дамки,дозволенные рамки нарушаля всюду, где встречались эти рамки.

Почти что дошла до пределамоя от людей автономия,но грустно, что мне надоелаи личная физиономия.

К себе присматриваясь вчуже,я часто думаю недужно,что я душевно много хуже,чем я веду себя наружно.

Сообразно пространству акустикия без пафоса, лести и мистикизавываю свои наизустики,приучая людей к похуистике.

Живя бездумно и курчаво,провел я время изумительно,а если все начать сначала,то жил бы лысо и мыслительно.

Тщеславием покой не будоража,отменно я свой кайф ловлю в стакане,хотя моя мыслительная пряжатянула на недурственные ткани.

Когда хоть капельный бальзамна душу льется мне больную,то волю я даю слезами радость чувствую двойную.

Обороняюсь я нестойкоот искусителей моих,безволен я уже настолько,что сам подзуживаю их.

Даже в легкомя нигде не числюсь весе,ни в единоене влился я движение,ни в какомя не участвую процессе,и большоев этом вижу достижение.

Весьма стремясь к благополучию,поскольку я его люблю,всегда я шел навстречу случаю,который всё сводил к нулю.

Всем говорю я правду толькои никому ни в чем не лгу:моя душа черства настолько,что я кривить ей не могу.

Мне не надо считать до ста,крепок сон и храплю кудряво;то ли совесть моя чиста,то ли память моя дырява.

Да, в лени я мастак и дока,я на тахте — как на коне,но я не жалкий лежебока,лежу поскольку на спине.

Я бы с радостью этим похвастал,жалко — нету покойных родителей:нынче мысли свои очень частоя встречаю у древних мыслителей.

Теперь я чистый обыватель:комфорта рьяный устроитель,домашних тапок обувательи телевизора смотритель.

В нас житейских будней каталажкасильно гасит ум и сушит чувства,жить легко поэтому так тяжко,требуя душевного искусства.

Боюсь неясных близких бед,мой мутный страх — невыразим,но жил не зря я столько лети, что важнее, — столько зим.Я предавался сладострастью,я пил с азартом алкаша,и, слава Богу, только властьюменя мой бес не искушал.

Меняюсь я быстро и просто:созвучно с душевным настроемсегодня я дряхлый и толстый,а завтра я крепок и строен.

Меня томит и ждет лекарстваздоровью пагубная бедность,а в интересах государства —платить согражданам за вредность.

Для пробы сил и променада,беспечный умственный урод,я очень часто знал, как надо,но поступал наоборот.

Идеям о праведной жизни назло, —я думал, куря после ужина, —заслуженно мне никогда не везло,но часто везло незаслуженно.

Сам себе не являя загадки,от себя не стремлюсь я укрыться:если знаешь свои недостатки,с ними легче и проще мириться.

Я ушел от назойливых дел,погрузился в уют обывательства,много больше достиг, чем хотел,и плачевны мои обстоятельства.

Я к новой личности ко всякойтянусь, учуяв запах новый,я в жизни прошлой был собакой,был беспородный пес дворовый.

Я в неге содержу себя и в холе,душа невозмутима, как лицо,а призраку высоких меланхолийя миску выставляю на крыльцо.

Вновь я сигарету закурил,с жалостью подумавши о том,как нам не хватает пары крыл —я бы помахал, проветря дом.

Творя поступки опрометчиво,слепцом я был, ума лишенным,а после делать было нечего,и я гордился совершенным.

Глупость жуткую я допустил,и теперь моя песня допета:я, живя, то гулял, то грустил,но нельзя было смешивать это.

Спокойно, вдумчиво, подробноя проживаю день за днеми, Прометею неподобно,лишь со своим шучу огнем.

Напичкан я различной скверной,изрядно этим дорожа:я ценен Богу службой верной,собой таким Ему служа.

Я тащусь от чудес и загадок,обожаю любые игрушки,для меня упоительно сладокзапах розы и прочей петрушки.

В дар за опрометчивую смелостьполностью довериться удаче,всё со мной случалось, как хотелось, —даже если было все иначе.

Уже весьма дырявчелнок мой утлый,а воду я черпаю — решетом,зато укрыт я небом, как зонтом,и ветер в голове моей — попутный.

Судьба не скупилась на пряник,но била за это — втройне,и я, как Муму и «Титаник»,валялся у жизни на дне.

Проворен, ловок и сметлив,я был рачительным старателеми выжил, капли не проливиз рюмки, налитой Создателем.

Вся жизнь моя — несвязный монолог,где смех и грех текут одновременно,и если не заметил это Бог,то дьявол это видит непременно.

Наверно, от упрямства и нахальства,хотя не воевал и не брюзжал,награды и доверия начальствани разу я при жизни не стяжал.

Нет, я трудом себя не мучаю,бегу от мелкого и всякого,труд регулярный и по случаюдуше противны одинаково.

Я на пошлом киче сердцем таю,всюду вижу кич издалека,даже облака, где я витаю, —это кичевые облака.

Мне сон важней иных утех,ночами сплю и днями мглистыми,я досыпаю время тех,кто был разбужен декабристами.

Деревья сумрачно растут,могилы тесно окружив,я совершил кощунство тут,журчаньем празднуя, что жив.

Память наша густо поросладырами на месте стыдных бед,в ней уже сегодня без числаразных неслучившихся побед.

Хотя надежд у нас избыточно,еще прибавится и впредь;что большинство из них несбыточно,нам наплевать и растереть.

Ни к астрологии, ни к хиромантиия не кидаюсь, надеясь на фарт,сердце стучит, как часы без гарантии,это верней и цыганок, и карт.

Направляясь в мир инойс чинной непоспешностью,я плетусь туда хмельнойи с помятой внешностью.

Живу я пассивно и вяло,за что не сужу себя строго:я дал человечеству мало,однако и взял я немного.

Да, был и бабник я, и пьяница,и враг любого воздержания,зато желающим останетсядурной пример для подражания

Умрут со мноймечты мои немые,лишь там я утолю свои пылания,где даже параллельные прямыесойдутся, обезумев от желания.

Ждут меня, безусловно, в адуза влечение к каждой прелестнице,но, возможно, я в рай попадупо пожарной какой-нибудь лестнице.

Ничуть не думаю о том,как вид мой злобу в ком-то будит;потом умру я, а потомлюбить меня престижно будет.

Я не улучшусь, и поздно пытаться,сыграна пьеса, течет эпилог,раньше я портил себе репутацию,нынче я порчу себе некролог.

Еще совсем уже немножко,и на означившемся срокеземля покроет, как обложка,во мне оставшиеся строки.

Штрихи к портрету