Агнета Плейель - Пережить зиму в Стокгольме
ШПАГА
На коврике в прихожей она увидела письмо. Он не ожидал, что она поступит столь радикально, — должно быть, она вытащила все даже из подвала. Не стоило стараться, большую часть можно было сразу выбросить, да он и сам мог освободить подвал. Но что особенно жаль, писал он, так это что она не оставила себе шпагу. Шпагу? Собирая вещи, в последний момент она заметила его шпагу, лежащую на книгах на верхней полке. Осторожно завернула ее в кухонное полотенце и положила на одну из коробок на лестнице. Очень больно, писал он, что она так небрежно кинула ее в хлам. Когда он это увидел, у него возникло ощущение, что она отрезала от него кусок мяса и выкинула. Это ее шпага, почему она не захотела оставить ее себе? Почему не могла оставить с собой его любовь, ту часть любви, что принадлежит ей? Пока набиралась ванна, она прочитала письмо несколько раз, держа его дрожащими руками. Шпагу она когда-то сама подарила ему, это была его вещь. Слова на листке расплывались. Что он имел в виду? Шпагу? Его мужественность? Его желание удержать ее рядом? Символы — не плод фантазии.
СИМВОЛЫ
Но как же надо расставаться?
ADIEU. Прощание
Как лучше отрезать еще живую часть самого себя?
МУЖЕСТВЕННОСТЬ И ПРАВДА
Однажды, когда отец уже несколько лет был в больнице из-за кровоизлияния в мозг, он надумал открыть правду. У него был внебрачный сын. Синие глаза отца смотрели встревоженно. Эта новость сильно ее огорчила? Вовсе нет, отвечала она, даже не удивившись. Она уже знала об этом. Правда не может ее огорчить, сказала она отцу, наоборот, она только рада, что он рассказал. Слишком многое замалчивалось. В середине их разговора вошла жена отца. Ей тема беседы не понравилась. Когда дочь уходила, она проводила ее до лифта: Твой отец очень внушаемый. Нет человека наивнее, чем он. Женщины вечно его обманывают. Дочь возразила: неважно, кто мать этого ребенка, главное, что отец захотел ей довериться, даже если и символически. Не надо передергивать. Они говорили на повышенных тонах. Но не думаешь же ты, — сказала жена с насмешкой, — что он так же охотно признавал бы свое отцовство, если бы это была девочка? Почему же нет? — удивилась дочь. Ах, ответила жена, у твоего отца были только дочери, а чтобы чувствовать себя настоящим мужчиной, нужно иметь сына. Одной фразой ей удалось лишить своего мужа и мужественности, и сына, а заодно и дать понять, что дочерей ему было недостаточно. Эта женщина владела виртуозной точностью удара. В следующий раз, когда дочь пришла в больницу, отец расплакался. Его жена внушила ему, что он сделал дочери больно, потому что она входила в лифт со слезами на глазах. Ей стоило немалых усилий убедить отца, что это неправда. Ранит ложь, сказала она. То, что отец захотел сказать ей правду, дало им возможность хоть под конец его жизни говорить откровенно. Перед смертью отец попросил ее связаться с его уже взрослым сыном. Он не видел его несколько лет, скучал по нему и хотел увидеться в последний раз. Она сомневалась, стоит ли это делать, она не хотела, чтобы папина жена получила повод мучить его. Встреча не состоялась.
ОЧЕНЬ ОБАЯТЕЛЬНЫМ
был ее отец. Любим женщинами. Его красота радовала глаз. Не плейбой, он был слишком нежен для этого, но мальчик — слишком слаб, чтобы правильно обращаться с любовью, которую он вызывал в других, слишком слаб, чтобы справляться с любовью, которая возникала в нем.
ПОРАЖЕНИЯ
он испытал одно за другим. Когда он заболел и уже не мог обслуживать себя сам, он стал терять связь с теми, кто был ему дорог. До тех пор, пока он мог пользоваться машиной социальной службы, он ездил к старшей дочери и первым делом просил телефон — жена не разрешала ему личные разговоры без свидетелей. Он садился в желтое кресло в гостиной и нетерпеливо ждал, когда ему принесут аппарат. Положив его на колени, он начинал звонить: сестре, младшей дочери, живущей в другом городе, дальним родственникам. Сердце разрывалось смотреть на эти попытки сохранить подобие личной жизни.
БАБУШКИНЫ ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ
Он принес их однажды в кармане завернутыми в носовой платок и спросил, не хочет ли она взять их себе. Она ужасно обрадовалась. Она помнила, что эти часы всегда висели на цепочке у бабушки на шее. Но больше всего ее обрадовало, что отец подумал о ней и решил сделать такой подарок. Но часы стояли. Давай отдадим их в ремонт, предложил отец. По пути в больницу они остановились, и она занесла их в мастерскую. Через несколько дней она напомнила отцу, что пора заехать за часами. Он, молча, с забитым видом, помотал головой. Оказалось, его жена забрала их и конфисковала в свою пользу. Забудь, сказала дочь. Больше она никогда не видела бабушкиных часов, ни после смерти отца, ни после смерти женщины, на которой он был женат.
САРАЕВО
Обстановка в городе была просто неописуема, люди жили как крысы. Из Сараево в Стокгольм приехал один из друзей Эмма. Ему удалось улететь, пробежав под обстрелом по летному полю. Эмм уже встречался с ним и собирался встретиться еще, но сегодня хочет пойти с ней в кино. Ему захотелось посмотреть фильм, о котором он читал, может, и плохой, но все равно, американскую комедию. Эмм очень занят, работает, не поднимая головы. Она вызвалась прийти в кинотеатр пораньше и купить билеты.
ОН, ТИПА, МЕНЯ ЛЮБИТ,
— сказала девочка, стоящая за ней на эскалаторе. Она обернулась — девочка в черной кожаной куртке. Волосы тоже черные. Рот казался зияющей красной раной. Ее подружка, блондинка с ежиком на голове, жевала жвачку. Голос рассказчицы был резок и горек. — Мы несколько раз переспали. Он говорил, что любит меня, что мы, типа, будем вместе. Я ему поверила. — Тут эскалатор кончился. Они пошли к следующему, она впереди, девочки за ней. Рассказ продолжался: — А вчера я встретила его с какой-то девицей, он был бухой и вешался на нее, а со мной даже не поздоровался, может, и вообще не заметил. Девочка почти закричала: а я же ему поверила, что у нас настоящая любовь, прикинь. Стало тихо. Слышался только стук каблуков. Зашибииись, выразительно сказала девочка с жвачкой, с таким нажимом, что ее долгое иии зависло в воздухе, вибрируя между стен туннеля.
«Типа»? А что, если с нами на самом деле ничего не происходит? Что, если мы живем в матрице, и сами мы только иллюстрации уже написанной story <истории>? Но боль, которую мы испытываем, опровергает эту теорию. Боль наша собственная, индивидуальная.
ЦВЕТОЧНЫЙ КИОСК
в подземном переходе у метро был закрыт. Возле него на картонке спал какой-то человек. Подмораживало.
УЛИЦА КУНГСГАТАН
была черна как ущелье. Прохожих почти никого. Застывшие рождественские украшения висели между домами, медленно раскачиваясь, и, кажется, даже слегка дребезжали.
КИНОТЕАТР
Она перепутала время и пришла почти на час раньше. Купив в пустынной кассе билеты, постояла перед кинотеатром, разглядывая афиши. Сквозь подошвы ботинок пробирался холод и по ногам поднимался в трусы. Она решила больше ни о чем не спрашивать Эмма до его отъезда. Не могла представить, что он вернется обратно.
ЭРИХ МАРИЯ РЕМАРК
Ей смутно помнилась книга, прочитанная в юности, — кажется, Ремарка. Солдат приехал на побывку к невесте. Как им продлить несколько оставшихся часов? В кино идти не хотелось — там время проходит слишком быстро. В кафе то же самое. Тогда они решили пойти в музей, где время почти стоит. Медленно бродили между пыльных витрин с безжизненными экспонатами. Текли минуты. Они брели от стенда к стенду, не говоря ни слова.
КАПУЧИНО
В кафе она закурила. Духота в битком набитом зале была столь же противна, как и холод снаружи. Вокруг сидели молодые ребята в кожаных куртках и больших шарфах. Пока она медленно пила капучино — без вкуса и без запаха, — ей пришло в голову, что то, что ее ожидает, выглядит как улица за окном кафе — черное ущелье. Неожиданно ей захотелось поговорить с матерью. Все, что они могли сказать друг другу, они в конце концов сказали, и не один раз. И все же что-то важное осталось непроизнесенным и сейчас, за столиком в кафе, свербило, точно нож в сердце. После смерти матери она много раз слушала шесть сюит Баха для виолончели, и ей представлялось лицо матери в совсем ином, незнакомом свете. Ей казалось, что партию именно из этой серии мать играла специально для нее, когда она в детстве болела и лежала в кровати. Ей давно хотелось порасспрашивать мать о музыке, но разговора не вышло, мать бросила музыку. А ведь все могло быть по-другому. Она ощутила порыв позвонить ей: — Я приеду на Рождество! И мгновенно услышать радость в голосе матери. Такое тоже бывало. Если застать мать врасплох — неожиданным визитом или радостной новостью, — ее голос наполнялся серебристыми бликами. Особенно когда ее навещали дети: взрывался фейерверк радостных ноток. Она больше ни у кого не слышала такой радости, как брызги шампанского. В матери было много жизни. Большая часть осталась неиспользованной. Никому не пригодившиеся пространства. Каждый раз, когда ей удавалось доставить матери радость, ей и самой становилось теплее от беззаботного, пьянящего чувства. Но часто ее попытки кончались неудачей. От мысли, что ей никогда больше не испытать этого волшебства, становилось тоскливо.
