Манес Шпербер - Как слеза в океане

Полгода спустя в одном из рабочих кварталов был арестован Йован, девятнадцатилетний брат Вассо, которого разыскивали все это время; еще через неделю его тело с несколькими пулями в груди, до неузнаваемости обезображенное пытками, нашли в лесу неподалеку от города. Выяснилось, что ногу у колена ему пилили обычной пилой.

Выступления против полиции начались уже на кладбище. Многих друзей Йована арестовали, остальных выгнали с кладбища еще до того, как гроб успели опустить в могилу.

Вскоре стало известно имя того полицейского, который больше всех пытал Йована, и его пристрелили. Через несколько дней его нашли мертвым под фонарем в лощине, разделяющей два холма. Умер он, видимо, мгновенно, потому что пуля попала прямо в сердце. Выяснилось, что под этим фонарем у него было назначено свидание, — некоторые детали указывали на то, что он ожидал женщину.

Кое-кто из близких вспомнил, что майор выучил своих детей отлично стрелять. Однако расспрашивать Мару никто не решился.

Потом Йозмару рассказали, что союз между крестьянским вождем и партией помогла заключить именно Мара. Она оказалась единственной, кто смог подвигнуть хитрого старика на такой смелый шаг.

Йозмар едва мог скрыть удивление: Мара оказалась маленькой, хрупкой женщиной, да и в лице у нее не было ничего примечательного, кроме глаз — больших карих глаз, сидевших глубоко, точно в укрытии. Нет, на героиню она совсем не походила.

— Значит, ты и есть тот немецкий товарищ, которого прислал Зённеке?

— Да, меня зовут Йозмар Гебен.

— Ты видел Вассо? Как он выглядит?

— Хорошо. — Он помолчал и добавил: — Мы провели вместе целую ночь у меня дома, говорили о многом. Это было после заседания вашего Политбюро. Он был, конечно, очень усталым.

Она улыбнулась, точно прощая ему невольную глупость:

— Ты слишком мало знаешь Вассо. Когда он устает, этого не видно. Вот когда он чем-то очень расстроен, то засыпает даже сидя на стуле, прямо посреди любого, ни к чему не обязывающего разговора. Но это, конечно, не настоящий сон, он только дремлет. Он дремлет, как другие плачут.

— В нашем первом разговоре Вассо критиковал партию, с чем я, конечно, не мог согласиться.

— Конечно. Да ты садись, Легич сейчас будет.

Комната была очень большая; мебель — довольно странное соседство старинных крестьянских сундуков с французскими комодами, английскими стульями, турецкими табуретками — стояла по углам, так что середина зала была свободна. На стене, против небольшого окна, висело цветное изображение убитого крестьянского вождя, под ним горела лампада, как почти во всех крестьянских домах, которые видел Йозмар.

Иво Легич был одним из преемников этого вождя. Его портрет, обычно это была фотография, часто висел рядом с портретом великого предшественника: доброе задумчивое лицо, печальные глаза, слишком мягкий подбородок — честный провинциальный нотариус, готовый дать добрый совет, но слишком осторожный; неважный оратор, способный убедить в чем-то лишь порядочных людей, людей непорядочных он боится, однако в целом уверен, что у добра в конце концов хватит сил одержать победу.

Полиция следила за каждым его шагом, но существовали местности, где она не отваживалась на это. Там действовала крестьянская охрана, оберегавшая вождя и не допускавшая к нему никого. У них хватило бы смелости и сил вступить в открытый бой. Сам Легич был против, но в данном случае к его мнению не прислушивались. Здесь, недалеко от чудотворной, на родине Легича, с ним не могло случиться ничего непредвиденного. Дом вождя стоял посреди большого фруктового сада, путь к нему был открыт. Но когда приближался кто-нибудь незнакомый, перед ним вырастали молодые крестьянские парни, и, если он не мог толком объяснить, кто он и что здесь делает, его сопровождали обратно, до самого города. Это были немногословные люди, давшие клятву охранять жизнь своего нового вождя так, чтобы с его головы не упал ни один волос.

— Это, конечно, хорошо, — осторожно промолвил Легич, — что ваша партия заняла наконец нужную позицию по хорватскому вопросу, но пока она слишком слаба, а следовательно, нашему краю от нее проку немного. Даже, возможно, наоборот; не знаю.

— Но акция, которую мы провели в связи с похоронами Андрея Боцека, по-моему, ни в коей мере не свидетельствует о нашей слабости, — возразил Джура. — Наш друг Гебен был там. Кстати, это он позаботился о том, чтобы мировая пресса узнала все подробности.

Это, конечно, не было правдой, но уж такова была здесь роль Йозмара. Он — иностранный товарищ, он может устроить так, чтобы о крестьянской партии стали больше говорить за границей — если, конечно, Легич захочет.

— Не знаю, не знаю, — не сдавался Легич, — по моим сведениям, эту акцию провели не столько вы, сколько мы. Крестьяне уже были возмущены, потому что им в этом году не позволили отметить мой день рождения, как в прошлом. Ну, и по другим, более серьезным причинам.

— Это верно, но только отчасти. Вспомните все же, дорогой Иво, что без нас крестьяне бы не выступили. Мы с вами вместе… — вмешалась Мара.

— Да, да, я знаю. Ваш австрийский друг, смею сказать даже — наш друг, Дойно Фабер, очень хорошо выразился однажды, хотя, может быть, и нечаянно: крестьянское движение в этой стране, сказал он, это — святой Христофор, который перенесет — или вознесет вас к власти[12].

— Очень симпатичный святой, этот Христофор, — заявил Джура.

— Но очень скромный, даже чересчур скромный, — ответил Легич. — Мы, хорваты, носили на своих плечах венецианцев, австрийцев, венгров, сербов. Но все-таки нам хочется попробовать, каково это — когда плечи свободны.

— Да, в этом мы с вами полностью согласны, потому и собрались здесь снова все вместе, — сказала Мара.

— Не совсем так, милостивая государыня. Фабер правильно сказал: теперь хорватскому крестьянину предстоит посадить себе на плечи югославских коммунистов. О том и речь.

Это все было еще не всерьез, так, деревенская риторика. Приступив к делу, Мара сформулировала программу требований крестьян. Йозмар с удовлетворением отметил, что она в точности придерживалась директивы Политбюро, хотя и излагала все совершенно иными словами.

С этой программой Легич был согласен, и Йозмар уже начал восхищаться Марой, но под конец вышла заминка: крестьянский вождь отказался поддерживать какую-либо постоянную связь с деревенскими комитетами, не говоря уже о партии в целом. Времена красного «крестьянского интернационала», одним из основателей которого был его великий предшественник, миновали. В заключение он добавил:

— Диктаторский режим, как в вашей России, может отгородить свою страну от других, он может приказывать, кому и что хочет, может затыкать рты тем, кого не желает слушать. Но там вы впервые допустили ошибку, которой вам не простят ни в одной крестьянской стране. И голос тех, кто вас обвиняет, доходит до последней крестьянской лачуги!

— О чем вы говорите, доктор Легич? — не выдержала Мара.

— О гибели скота, который забивали сами крестьяне, когда их сгоняли в колхозы. Если крестьянин начинает забивать свой скот, своих лошадей, значит, он безумен — или хозяева страны безумны, да и бессердечны к тому же.

— Да, были допущены ошибки. Сталин сам признал это, — вмешался Йозмар. Легич впервые взглянул на него, спросил — пожалуй, благожелательно:

— Вы хорошо говорите по-хорватски, господин инженер; вы австриец?

— Нет, немец.

— Немцы, к сожалению, ничего не понимают в крестьянском вопросе. Маркс, увы, тоже был немец.

Мара снова вернула его к теме разговора. Наконец Легич согласился на то, чтобы один из его ближайших сподвижников поддерживал постоянную связь между ним и Марой. Тогда при случае можно будет обменяться мнениями.

— По крайней мере, до тех пор, пока эти белградцы меня не посадят.

— Неужели вы дадите им посадить себя? — удивился Джура.

— Конечно, без всяких возражений. Я бы дал им даже убить себя, хотя мне, конечно, этого не хочется, лишь бы дело не дошло до крестьянского бунта. Еще ни разу во всей истории не было случая, чтобы победил крестьянский бунт. Крестьяне побеждают — медленно, постепенно, как те капли, которые точат камень.

— Это не победа, — перебил его Джура.

— Может быть, и так, но это не важно. Меч, который держат другие, рано или поздно тупится в нескончаемых битвах и победах, и тупится он о крестьянские спины. Они при этом истекают кровью, конечно, но со временем, со временем… — Он поискал хорошего завершения для своей фразы и не нашел.

— Вы говорите так, потому что вы сами не крестьянин! — рассердился Джура.

— Это правда, сам я не крестьянин, я только нотариус. Предшественник мой был гением, а я — не гений. Он всегда точно знал, чего хочет, я же знаю только, чего не хочу, чего хотеть не имею права. Он не всегда знал точно, что он может, я же совершенно точно знаю, чего я не могу. Он думал, что вы станете для нас Христофором и вознесете нас к власти, поэтому он и заключил с вами пакт. Я же вас боюсь, поэтому пакта не возобновлю.