Мигель Сильва - Избранное
Мамочка была просто великолепна сегодня утром. Она вплыла в комнату Викторино в облаке своего отороченного кружевами пеньюара, запечатлела на его лбу поцелуй, поздравив с днем рождения, и небрежно сказала: «Взгляни в окно, твой отец купил тебе подарок к совершеннолетию». И хотя Викторино уже знал, о чем речь (Джонни, шофер-тринидадец, не удержался и выболтал секрет), он зарычал от счастья, когда увидел его, светло-серый, серебристый автомобиль, такой, о каком он всегда мечтал, замерший под пальмами у парадного подъезда.
Конечно, только Рамунчо, Тигриное сердце, закадычный друг Викторино, имеет право первым прокатиться рядом с ним в «мазератти», оседлать эту гордость итальянской автомобильной промышленности — единственный экземпляр во всей Великой Колумбии [51] — с красной трезубой короной на сером поле. Рамунчо, обалдев от восторга, разваливается на сиденье, обтянутом синей кожей, и, как жевательную резинку, перекатывает во рту какие-то дурацкие слова (Ох, черт, мировая штуковина, мечта Джеймса Бонда, бюстгальтер Брижит Бардо, плащ Супермена, незакупоренный космический корабль!), а потом начинает тыкаться носом в приборы на щитке, отбивая поклоны, как церковный служка. «Мазератти» движется по главным улицам с минимальной скоростью религиозного шествия, огибает углы с помпезной медлительностью фараонова слона, триумфально проплывает мимо застывших от восхищения очаровательных девушек. Хохот Викторино рушит торжественность церемониала. Рамунчо аккомпанирует ему невпопад своим визгливо-саксофонным ржанием. — А морда-то какая была у старикашки!
Подвиг, который их веселит, был совершен вчера вечером — одна из шуток во время гулянки в честь минувших семнадцати лет Викторино, шумных проводов, закончившихся на рассвете. Викторино всегда вскипает, когда говорят о страхе (в колледже безуспешно пытались заставить его читать противную книжонку, в которой, как пояснила учительница, непобедимый Гектор предпочел пуститься в бегство, как пугливый олень, только чтобы не напороться на копье Ахилла), когда говорят о страхе как об упадке душевных сил, о преходящей и излечимой болезни. Когда инженер Архимиро Перальта Эредия, его отец, начинает мнить себя после обеда Бертраном Расселом, он развивает перед непросвещенными домочадцами идею о том, что страх — это первоисточник всех религий (творец самого господа бога — ни больше ни меньше), движущая сила истории и всех ее колес, стимулятор научного прогресса, вдохновитель и суть абстрактной живописи. Викторино же ни во сне ни наяву еще не падал в жуткую пропасть, именуемую страхом, и не собирается падать, пока жив. Его, правда, часто томило любопытство поглядеть на страх, как глядят в микроскоп, увидеть поближе этот самый страх, застывающий в синеватой бледности лица, стекленеющий в глазах или стегающий ознобом чью-то волю.
Рамунчо подвез его на своем мотоцикле к уединенной темной улице, где тускло светил единственный подслеповатый фонарь. Какой-то старый лунатик ковылял прямо на них. Это не пьяный, подумал Рамунчо, наверно, засиделся за картишками — слишком поздний час для возвращения домой отца семейства. Как раз когда силуэт прохожего приобрел более четкие очертания под бельмом фонарного глаза (темнота помешала бы им полностью насладиться спектаклем), Викторино вырвался из тени и направил ему в грудь пистолет — мощный, совсем новенький «кольт», который долго исходил злобой от скуки, лежа взаперти в письменном столе отца.
— Мы — бандиты, руки вверх!
Сквозь черный женский чулок с двумя прорезями для глаз, прикрывающий его лицо, Викторино глядел, как скисает от страха этот мозгляк: начинает желейно трястись, хныкать неизвестно зачем, ни в одном закоулке своей души не находит силенок, чтобы поднять руки, от ужаса мочится в штаны.
— Руки вверх, старый хрыч, или получишь пулю в лоб! — сказал Рамунчо, наблюдавший сцену из темноты.
Дрожь старика отозвалась противным щекотанием в желудке Викторино, его чуть было не стошнило, бешено захотелось плюнуть трусу в физиономию, пнуть в зад, когда тот стал молить: «Пожалуйста, сеньоры, не убивайте, у меня пятеро детей и двое внучат, не убивайте!..» Нет, не стоит того страх, чтобы глядеть ему в глаза.
Добыча свелась к паршивому кошельку, темному от потных рук и грязных карманов. В нем оказались две замусоленные бумажки по двадцать боливаров и небольшая потрепанная фотография унылого семейства в воскресных костюмах. Викторино с удовольствием сунул деньги Рамунчо, швырнул кошелек в гущу кустарника, а фотографию оставил себе — в качестве сувенира.
— Ну и рожу он состроил!
«Мазератти» величественно катит среди двойного ряда деревьев хаби, смех Рамунчо обрывается пронзительным саксофонным визгом. «Глупый бык, влюбленный в луну», — поет радио.
Игра состояла в том, чтобы на долгие секунды уходить из мира сего. Викторино приходилось играть в одиночку — никто из соседских мальчишек, уже не говоря об этих малахольных ангелочках из монастырского колледжа, не осмеливался состязаться с ним. Никто не мог на столь длительное время хоронить себя в голубом прохладном склепе, подчинять свое дыхание строгому приказу дирижерской палочки, по-рыбьему нырять и плавать, позабыв о земле, бесстрашно открывать глаза навстречу остриям воды. Голова показывалась на поверхности внезапно — светлые пряди волос облепляли лоб; глаза, покрасневшие в упрямом единоборстве, часто моргали.
Джонни, шофер-тринидадец, околачивался у края бассейна не для того, чтобы оказать помощь утопающему — этой помощи и не хотели, и не приняли бы, — а для того, чтобы передать наказ, прозвучавший с верхних ступеней лестницы:
— Викторино, сеньора говорит, что…
Он уже знал, что могла сказать Мамочка. Что сегодня день ангела Глэдис (Викторино не верил, что может существовать ангел с таким дурацким английским именем, но все равно, надо быть на именинах сестры), что сегодня день ангела Глэдис и об этом нельзя забывать. После Глэдис родилась Бетти, а потом Маргарет. Сына-первенца, если бы не решительное вмешательство бабушки (донья Аделаида дала обет святому мученику, день которого совпал с днем рождения ее внука), тоже неизбежно окрестили бы каким-нибудь Ричардом, Рикки — страшно подумать. Глэдис, Бетти, Маргарет, три стрекозявки, измазанные сахарной пудрой, сплошной тюль и голубые ленты — иногда розовые, иногда желтые, — успевали за день проголосить все гаммы — и в миноре, и в мажоре, — не умолкая с раннего утра до той поры, пока их наконец не укладывали спать с куклами и слезным ревом.
«Сегодня именины Глэдис, ты больше часа плаваешь в бассейне, простудишься, пора одеваться, уже скоро…» Томительный вечер, скучный и глупый, предстояло вытерпеть Викторино. Слетится целый рой подружек Глэдис — туфли белые, оборки по заду муслиновые — вместе со своими черными кормилицами в безупречно чистых передниках, держащими их за руку, с черными няньками, вздыхающими по бравым пожарникам и шелковым чулкам. Обязательно явится Люси и будет кидать на него томные взгляды, эта худосочная телка, и посылать немые призывы из самых глубин своей нежности, пока он не подойдет к ней и не угостит мороженым, на что она ответит: «Большое спасибо, Кикторино» — противным голосом, в котором так и слышится «люблютебявсятвоя». Смехотворный праздник, фальшиво-приторный и нудный, как итальянские оперы или кругленькие зверушки Уолта Диснея.
Придут также и взрослые, приятельницы Мамочки, источая аромат французских духов и запах пошлых романов. Приятельницы Мамочки изъясняются на каком-то отрывистом жаргоне, напоминающем то ли шифр, то ли ребус: И давно она скрылась? — говорит одна; Умереть мне на этом месте, чтобы я знала, — говорит вторая; Как-то вечером, — говорит третья; Какая семья, какие предки, — говорит четвертая; И какое потомство, — говорит пятая; Со страха, да, только со страха, — говорит шестая; Honni soit qui mal y penses [52], — говорит седьмая, получившая воспитание в Лондоне; Как-то вечером я их приметила в магазине я остановилась спросить сколько стоит фуагра [53] цена отчетливо виднелась на коробке она подошла и поздоровалась со мной был понедельник кажется понедельник да понедельник потому что Альфредо пришел со службы не в духе самое скверное что дождь лил как из ведра, — говорит восьмая. В общем, полная октава в контрапункте пиццикато. Не хотите ли сухого мартини? — говорит Мамочка.
Невозможно было весь вечер напролет выносить медоточивые взгляды Люси, у Викторино на лбу уже выросли сладкие сталактиты, и сам он чувствовал, что превращается в торт «Сент-Онорэ». В качестве первого проявления протеста Викторино помочился в огромную компотницу, в эту чашу из мексиканского серебра, в золоченых глубинах которой плавали ананасовые круглячки, апельсиновые дольки, клубника из Галипана (вкус компота, присоленного отправлениями его почек, заметно улучшился; девчонки, мечтал он, будут пить, причмокивая от удовольствия). Для второго акта возмущения послужили две жабы, ловко подброшенные в лаковые сумки Асунсьон и Каридад, двух разряженных нянек-негритянок, которые смешно заголосят по-африкански, когда бородавчатые твари выпрыгнут наружу в поисках утраченной свободы. Но скоро ему все наскучило, и он стал уныло бродить по дому, сам не свой в этой красной бархатной курточке, которую на него напялила Мамочка, — явно непристойный костюм для будущего астронавта.
