Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
Он долго бултыхался в воде, остывая, смывая пот и грех и не решаясь вернуться и встретиться с ней глазами. Однако всё оказалось не так страшно, и когда, окончательно замёрзнув, всё же вернулся, то ещё издали увидел, как одетая в трусы подруга с перевязанной полотенцем грудью деловито устраивает на втором ящике импровизированный походный стол и совсем не выглядит недовольной.
- Давай скорее, есть хочется – умираю, - нетерпеливо позвала она задержавшегося парня, и он, тоже ощутив позывы голода, поспешил на призыв, прихватив попутно из машины спинку сиденья, которую положил перед японским столиком, обеспечив какой-никакой, а комфорт для голых задниц.
- Слушай, застегни мне пуговички, - попросила она по-свойски перед тем, как садиться, повернулась к нему спиной, сняла полотенце, вложила в бюстгальтер груди, так удивившие его мягкостью, несоразмерной с величиной, и протянула лямки за спину. Он взял их и попытался соединить двумя маленькими пуговичками, но это не удалось – лифчик явно сел и не вытягивался, оставаясь ещё влажным. Попытавшись несколько раз, съёживая до предела спину, она чертыхнулась, не стесняясь, сняла сбрую, повесила досушиваться на верёвку и снова перетянулась полотенцем.
- Ничего. Не возражаешь? – спросила, усаживаясь на сиденье.
- Да нет, - ответил он. – Хорошо бы ещё лопнула резинка у трусов.
Они развернулись и внимательно посмотрели друг на друга с минуту и вдруг дружно и громко рассмеялись, радуясь, что не чувствуют ни вины, ни обиды, и всё стало почти как прежде.
- Не надейся, не лопнет. Садись, приступим. Тебе плеснуть немного?
Она взяла наполовину опустевшую бутылку коньяка и вопросительно поглядела на умостившегося рядом шофёра.
- Чуть-чуть.
- И то: согреешься. Надо думать, милиции на этой дороге нет, а я послежу, чтобы не завёз в ещё одну лужу.
Исподлобья посмотрела лукавым взглядом с намёком, и оба рассмеялись, окончательно осваиваясь в новых отношениях. Он одобрительно подумал, до чего она простая и разумная женщина, без всяких бабских штучек.
- Ну что? Вздрогнем? За что пьём?
- За нас, наверное.
- Значит, за дружбу, - подытожила она. – И, пожалуйста, не выкай, а то я от этого кажусь себе совсем старой по сравнению с тобой. Договорились?
- Договорились.
- Договорились, Таня.
Он рассмеялся.
- Договорились, Таня, - и протянул свою кружку, чтобы скрепить тост и договор скрежетом жестяных бокалов.
Выпили. Сразу стало легко и голодно.
- Люблю поесть, заметил? – она оттянула складку на животе.
- Ты – настоящая женщина, - успокоил Владимир.
- Слава богу, дождалась! – воскликнула Таня. – А то я уже думала, что не дождусь дежурного комплимента за бутылкой.
- Я на самом деле так думаю, - серьёзно сказал Владимир. – И ещё – настоящая мать. Тебе с твоими формами надо кучу ребятишек народить.
- Надо бы, - согласилась она, вдруг, на мгновение, помрачнев, но тут же отбросила чёрные заботы и открыла тайну: - Но будет одна дочка. И знаешь, как назову?
- Как? – спросил он, ни о чём не подозревая.
- Владимирой. Красиво?
Он даже поперхнулся хлебом, услышав необычное, с явным намёком, имя будущей дочери. Опасаясь ответа, всё же поинтересовался:
- А отчество?
Она засмеялась загадочно и не ответила, явно довольная и своей выдумкой, и открывшейся недавно целью жизни, и будущим женским счастьем.
- Мужа зовут Константином, - сладко потянулась, приоткрыв груди, давно готовые к своему предназначению, и добавила тягучим голосом: - Что-то я захмелела слегка, надо бы прилечь, погреться мал-мала на солнышке. Можно? Я недолго.
- Даже нужно, - разрешил он, расстилая на траве поодаль так пригодившееся тёти Машино одеяло.
- Спасибо, - поблагодарила Таня, сняла неудобное полотенце и улеглась на материнский живот, примяв грудь так, что из подмышек смешно выглядывали розовые соски. Потом перевернулась на спину, нашарила полотенце, зажмурилась и прикрыла от солнца и лицо, и грудь. Что-то её беспокоило, какие-то тайные мысли, и, открыв через минуту лицо, она задумчиво посмотрела вверх, выискивая там решение своих проблем.
- Какое чистое и прозрачное небо, даже не понятно, как там держится самолёт.
- Где? – спросил Владимир. – Не вижу.
- Иди, посмотри отсюда, - предложила Таня.
Он подошёл, пристроился рядом и тоже увидел высоко-высоко почти неподвижную двукрылую металлическую стрекозу.
- Кукурузник.
- Партизанская машина.
Они замолчали, разглядывая ползущую по небесам сотворённую умом и руками человека букашку. Даже не верилось, что в ней люди, что у них есть земные проблемы. Душа рвалась к ним.
- Хорошо, что ты не выстрелила в тех двоих.
- Я и сама так думаю, - согласилась Таня, помолчала и добавила: - И чем дальше от войны, тем больше жалею, что были и те сорок семь.
После такого признания она показалась такой родной и беззащитной, что он повернулся на живот, подтянулся к её расслабленному лицу и с внезапно возникшим в душе чувством нежности произнёс:
- У тебя красивые глаза – словно глубокие и спокойные ясные озёра, - сдерживая желание обнять и просто приласкать большую девочку, больно обиженную мужской бойней.
- Не надо, - тихо попросила она, - а то они вот-вот переполнятся водой, - и отвернула голову, чтобы он не видел мгновенно проступивших морщинок и судорожно сжатых губ.
Владимир осторожно повернул её лицо к себе, бережно закрыл губами зелёные шлюзы и слегка прикоснулся своими губами к её губам, чуть пахнущим табаком и коньяком.
Она успокоилась и, засияв навстречу своей лёгкой улыбкой и озёрными глазами, поделилась тем, что переполняло душу.
- Знаешь, я отчего-то такая счастливая, словно переродилась, словно мне восемнадцать, а война была в кино, - потеребила Владимира за вихры, пожурила любовно: - Одно-то счастье ты, философ, всё же проглядел и никогда не узнаешь и не поймёшь – наше оно, бабье. Не думай, не от того, что было на ящике, а от всего: от этих берёз и пения птиц, от такого прозрачного неба и кукурузника, от покоя вокруг, от тебя и от моей тайны, от всего, что нахлынуло внезапно и сдавило сердце так, что оно, бедное, еле бьётся, не в силах справиться с нахлынувшим счастьем. Послушай.
Он осторожно, чтобы не повредить нежные розовые розетки, снял полотенце, положил голову на самую лучшую в мире подушку и услышал ровный, чуть замедленный стук таинственного и так много вмещающего женского сердца. Не отнимая щеки от приятной мягкости, сказал с волнением и, наверное, искренне:
- Хотел бы я иметь такую счастливую жену.
- Не надейся, - громко и удовлетворённо рассмеялась она, всколыхнув материнскую грудь и лежащую на ней, как подумалось, пацанячью голову, - место занято, - и притянула претендента за шею к себе, а он уже шарил руками по её трусам. Помогая, она приподняла зад, и ненавистная тряпка соскользнула по бёдрам и, отброшенная её ногой, улетела далеко в траву.
Теперь у них всё получилось толком, по-людски. И он не спешил, и она подбадривала, гладя ладошками по спине и ягодицам, и усилия понадобились только для утоления желания. И потом он не убежал, а остался лежать на боку лицом к ней, а она, глубоко и удовлетворённо вздохнув, чмокнула его в губы и спрятала лицо в его подмышке, с удовольствием вдыхая едкий и дразнящий запах мужского пота, переживая настоящее счастье, которого лишена была всю войну и почти полгода после её окончания – всё самое активное для любви время молодой женщины. Ему понравилось, что она, в отличие от Марины, отдавалась полностью и спокойно, не дёргалась и не извивалась в похотливом экстазе, а покорно позволяла делать всё, что он хочет, и только в самом конце тяжело задышала и слегка запрокинула голову, закрыв глаза, не мешая, однако, ему кончить спокойно.
Когда отдышались, она высунула из уютной подмышки зарозовевшее лицо и неожиданно спросила:
- Ты знаешь, как переводится на русский язык Травиата?
- Нет.
- Падшая женщина, - и засмеялась. – Я и на самом деле чувствую себя сейчас самой развратной и самой счастливой женщиной на свете. – Ещё раз чмокнула его в губы, быстро поднялась и голышом побежала к реке, уютно сияя на солнце крупными белыми ягодицами, а он – следом.
В воду бросились почти одновременно, он тут же поймал и подхватил её на руки, приятно ощущая щекочущее атласное прикосновение грудей. Обняв его за шею, она шутливо пригрозила:
- Смотри: понравится – так и останусь.
- Ну, нет! – вскричал он громким голосом и пропел, перевирая мотив, конец русской застольной песни: - «И за борт её бросает в набежавшую волну», - и бросил, вызвав целый рой брызг и испуганный визг княжны, и сам нырнул за ней, пытаясь поймать за ногу или за что-нибудь повыше, но она увернулась, выскочила на берег в водной пене как Афродита и, погрозив кулаком оставшемуся с носом атаману, величественно ушла, блестя сливающимися с крупного красивого тела каплями воды, к костру.
