Журнал - «Подвиг» 1968 № 04
Его покой был внезапно нарушен: с улицы ворвался жалобный протяжный вой. Андре сел на кровати. В комнате стоял холод, и по телу тотчас побежали мурашки. Он энергично растер плечи и грудь.
— Что за чертовщина! Тревога. В такую рань!
От пронзительного воя сирен, казалось, дрожали стены комнаты. Город наполнился оглушительными криками. Андре встал на паркет, заскрипевший под его тяжестью, мигом оделся, с завистью и нежностью поглядывая на Анриетту.
Она, словно почувствовав его взгляд, раскрыла глаза и с минуту равнодушно смотрела перед собой.
— Что там еще? — сонно пробормотала она.
— Тревога!
— Что?
Андре повысил голос:
— Тревога! Ты что, вой сирен не отличишь от городского шума?
Она сладко потянулась, зевнула и поплотнее закуталась в одеяло, но мгновенно пришла в себя, вскочила.
— Который час?
— Четверть восьмого.
— О! Когда ты успел одеться?
Он склонился над нею. Тепло ее обнаженных рук вызвало в нем острое желание не покидать этой комнаты никогда. С нежностью, неожиданной для себя, подумал, как они будут встречать такие рассветы после войны. Тихо лежать рядом, и только потом не спеша он станет собираться на работу. И, уже опаздывая, мимоходом чмокнет одного или двух малышей.
— Как спалось, любимая?
— Отлично. А тебе? — Она с лукавой улыбкой посмотрела на него.
Сирены смолкли. На лестнице послышался топот ног — жители дома в панике торопились в бомбоубежище. Доносился чей-то приглушенный голос:
— Быстрее! Не задерживайтесь!
Плакал ребенок.
— Спускаются в убежище, — пренебрежительно бросила Анриетта и кивнула на двери.
— Таков порядок, — улыбнулся Андре. — А теперь, дорогая, прежде чем мы будем погребены под руинами этого дома, нельзя ли подогреть воду? Я должен встретить смерть чисто выбритым.
— Вот и хорошо. Заодно разожги мне газовую плитку.
Андре Ведрин огляделся вокруг.
— Да вон, справа, в углу за ширмой… Спички в кухне на столе.
Помещение, которое она громко именовала кухней, было крохотной кладовой с миниатюрным белым столиком, керосинкой на подставке и настенным шкафом для посуды. Чисто и опрятно, но Андре отметил про себя, что всей утварью в доме давно не пользовались.
Андре Ведрин разжег печку и принес ее к кровати.
— Я смотрю, чего только у тебя нет. Даже газ. Это очень редкая штука в наше время.
— Обмен, дорогой Пьер, обмен! Пять литров газа, разумеется, более или менее разведенного, за три метра настоящей или почти настоящей шерсти… Иди умывайся, а я тем временем встану. И открой, будь добр, ставни.
Он подошел к окну. За ночь улицы занесло снегом, и утром ртутный столбик упал так низко, что его и не видно было совсем, словно он свернулся в клубок до лучших времен. Снег скрипел под ногами у прохожих, закутанных до самых глаз и заметно располневших от множества натянутых на себя свитеров, курток, пуловеров; в воздухе искрились и плясали мириады блесток-снежинок.
Когда Андре заканчивал свой туалет, прозвучал сигнал отбоя.
— Опять ложная тревога, — пробормотал он.
Брился он безопасной бритвой, которая была у Анриетты. Он всегда брился по утрам, когда оставался у нее, но процедуру эту очень не любил. Разве побреешься по-настоящему безопасной бритвой? То ли дело старая опасная бритва, которую он долго и старательно направлял на ремне, как делали это дед я отец.
— У тебя одеколону нет случайно?
— Возьми в сумочке, но не слишком расплескивай. Он теперь дороже газа.
Было слышно, как возвращались из убежища соседи. Малыш, плакавший все время, пока они спускались, приставал к матери:
— Так что: я не пойду в школу?
— О господи! Можно подумать, что ты жить без нее не можешь!
Осторожно Андре капнул дорогую пахучую жидкость на ладонь и растер лицо. Запах ночных фиалок от одеколона смешался с запахом газа.
Когда он возвратился в комнату, Анриетта попросила его подать халат. Он поцеловал ее, поднялся и снял свое пальто с вешалки.
— Ты уходишь?
— Сегодня много работы. Надо разработать праздничную программу и устроить бошам такой праздничек, чтобы он долго не забывался. Мы… — Он запнулся.
Удивленно подняв брови, Анриетта внимательно слушала его. Он улыбнулся и перевел разговор на другое:
— Чем ты будешь заниматься сегодня?
— Шить, как всегда. Я взяла с собой портативную швейную машинку. — Она приподнялась на локте и кивнула на небольшой саквояж, стоявший у окна. — Когда тебя ждать?
— Вечером… Во всяком случае, так я думаю.
Миниатюрные настольные часы, стоявшие рядом с патефоном и альбомом с пластинками, показывали пять минут девятого. Андре поцеловал ее на прощанье и вышел.
Утро показалось ему особенным. Его переполняла нежность к этой необыкновенной, красивой женщине. Они сегодня даже не препирались из-за классической музыки. Хотелось видеть в этом счастливое предзнаменование: значит, он все-таки повлиял на нее.
XVI
— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить следующее: гестапо располагает сведениями о человеке, который совершал нападения на немецких офицеров.
Ганс фон Шульц сделал паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведут его слова.
В старинной столовой, превращенной в зал заседаний, сидели почти все инспектора гестапо. Все с нетерпением ждали, что скажет шеф.
Фон Шульц продолжал:
— Выяснилось: это офицер Красной Армии Сергей Ворогин.
Оберштурмбаннфюрер снова замолчал, всматриваясь в лица гестаповцев, и неторопливо закурил. Как он и предполагал, все были поражены.
— Музыкант по профессии, он владеет немецким и английским языками. Ходит в форме французского железнодорожника…
Стоя в глубине комнаты под огромной штабной картой с пометками военных действий, Вернер не слышал слов своего начальника. Вместо оберштурмбаннфюрера он видел расплывчатый, невыразительный силуэт. Монотонное бормотание сливалось для Вернера в назойливый шум.
А между тем Ганс фон Шульц вел дальше:
— Он бежал во время бунта в эшелоне, перевозившем пленных из польского лагеря Треблинка в экспериментальный лагерь в Восточной Пруссии. Ему удалось спрятаться в одном из вагонов товарного поезда. Этот поезд прибыл в Клермон-Ферран в воскресенье и до сих пор стоит на станции, ожидая разгрузки. Следы пребывания русского найдены в вагоне…
Ганс фон Шульц стряхнул пепел в фаянсовую пепельницу и, казалось, все внимание сосредоточил на рассматривании надписи на бутылке с коньяком. Но фон Шульц думал о другом. Умение сопоставить факты и случай являются основой его работы. В данном случае ему повезло дважды.
— Инструкции таковы патрули на машинах будут прочесывать улицу за улицей. Следом за ними будут двигаться машины с радиостанциями, которые будут поддерживать постоянную связь с комендатурой. Две роты солдат вермахта приведены в состояние полной боевой готовности. Приметы русского сообщены и французской полиции, она тоже примет участие в поимке преступника. Кальтцейс будет координировать работу всех служб.
Ганс фон Шульц раскрошил в пепельнице окурок и закурил новую сигарету.
— Можете идти!
Все молча поднялись, а он холодно добавил:
— Надеюсь, возьмете его живым.
Последние слова прозвучали вроде напутствия и совета, но каждый из них знал, как надо понимать советы фон Шульца.
Вернер собрался уйти вместе со всеми, но фон Шульц остановил его:
— Вернер! Пойдете со мной в комендатуру. Возьмите автомат и ждите моих приказаний.
Секретарь склонил голову в знак согласия и исчез.
Уже в коридоре, спрятавшись от холодного, рыбьего взгляда фон Шульца, дал волю своему гневу. А гнева накопилось столько, что вместить его не смог бы один человек. Даже давно привыкший ко всему.
«Мерзавец! Пытается, негодяй, и меня использовать в охоте на людей, часть вины взвалить на меня…»
Мелькала тревожная мысль: «Если и вправду так, выходит, он подозревает меня? Наверняка подозревает! Более того — он убежден в моей вине, в том, что на его языке называется изменой. Неужели меня ждет пуля в затылок? А он еще выжидает, играет со мной, как кот с мышью Падаль! Когда они схватят этого русского, он обязательно прикажет мне пытать его. Вместо этого ублюдка с разорванной пастью…»
Вернер вздрогнул, толкнул двери в каптерку и попросил оружие. Ему выдали автомат МП-43/1 — плохой и ненадежный в бою. Он вернулся в свою комнату и стал ждать фон Шульца.
Медленно вызревало окончательное решение. В первый же подходящий момент он перейдет на сторону противника!
На душе отлегло. Но почему именно сейчас, почему не раньше? Он задумался, сидя за столом и положив руки на автомат. Десять лет он мирился с победой национал-социализма, молча поддерживал наци. Разве он не прислушивался к политической болтовне Гитлера? Разве задумывался над идеей расовой исключительности арийцев’ Что же выходит? Он терпел гитлеризм, как терпят плохо сшитый и тесный костюм, потому что вовремя не осмелились указать на это портному.
