Журнал - «Подвиг» 1968 № 04

Ж.Санита. Вы любите Вагнера?

В ПОНЕДЕЛЬНИК ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ И НАСТУПИВШЕЙ НОЧЬЮ

I

— Ich liebe Wagners Musik!

В этих громко произнесенных словах слышались снисходительность, гордый вызов и пренебрежение.

Ганс фон Шульц не спеша отхлебнул коньяку, его возбуждение тотчас угасло, и он повторил спокойнее, на этот раз по-французски:

— Я люблю Вагнера…

Он сидел у письменного стола, положив ноги на тумбочку с белым и черным — прямой связи — телефоном и слушал «Валькирию». На круглом столике лежали пластинки в захватанных конвертах, играл старомодный представительный патефон. Вот уже около двадцати лет фон Шульц не расставался с ним. Патефон сопровождал его и в Кенигсбергский университет, где он изучал международное право, а в последние годы патефон следовал за ним извилистыми дорогами войны — из Чехословакии во Францию, из Кольмара в Клермон-Ферран, через Дижон и Лимож.

Фон Шульц дорожил старым патефоном. Это был подарок деда в день конфирмации. Однажды ему посчастливилось завести его в присутствии самого Гиммлера — на приеме, устроенном в фамильном замке Брандштейнов во время окружной конференции нацистской партии. В августе 1938 года, за несколько дней до аннексии Судет. А через три дня он поступил на службу в гестапо, чем несказанно удивил отца, отставного генерала, который спал и во сне видел сына офицером-артиллеристом. Старик был в отчаянии — неужели его Ганс не мог избрать более благородный род войск, чтобы с оружием в руках служить своему фатерлянду? Именно там, в Судетах, фон Шульц-младшнй и сделал первые шаги на новом поприще.

Ганс фон Шульц, шеф Клермонского гестапо, один из немногих в тайной полиции имел чип полковника, штандартенфюрера сказалась высокая протекция Гиммлера. Задумавшись, что в последнее время случалось с ним довольно часто, он бережно взял бокал тонкими холеными пальцами и приблизил к глазам, пристально всматриваясь в своего уменьшенного двойника на светлом хрустале. Прищуренные глаза, сплюснутый нос, широкое скуластое лицо — комическое подобие арийца Ганса фон Шульца.

— Недурно для карнавальной маски, — проговорил он.

Подтянутый, высокого роста фон Шульц выглядел гораздо моложе своих тридцати пяти, и не последнюю роль в этом играл безупречно сшитый костюм цвета морской волны. И только предательские мешки под глазами говорили о многих бессонных служебных ночах и ночных бдениях отнюдь не служебного характера.

Отставив бокал, несколько минут сидел в задумчивости, перескакивая мыслями с одного на другое, и вдруг захохотал — неестественно, по-фиглярски. Все получилось как-то помимо его воли. А он не любил выказывать своих чувств. «Неужели это первые звонки преждевременной старости? А может, я просто-напросто хватил лишнего?»

Оркестр играл третью часть — знаменитый полет валькирий — исполненная движения музыка, неудержимая, как удача тех полубогинь-воительниц, которые рвутся в бой, сея вокруг себя смерть, даруя счастье героям.

Телефонный звонок, пронзительный, как сирена пожарной машины, вывел его из состояния блаженного оцепенения. Скрытая энергия генеральской дозы старого доброго коньяка — друзья давно подшучивали, что Ганс пьет не по чину, — давала себя знать. Фон Шульц повернулся в кресле, поставил рядом с бутылкой коньяка свой бокал, сиял трубку белого телефона, на котором мигал тревожный красный огонек.

Звонили из окружной комендатуры. Генерал Кессель.

— Hallo! Von Schullz am Telephon… Ich empfehle mich gehor-samst, Herr Generalleulenant![Алло! Фон Шульц слушает… Я весь к вашим услугам, господин генерал-лейтенант! (Нем.)]

Но слушал Ганс фон Шульц невнимательно. Патефон надо было снова подзавести: оркестровые аккорды стали как бы расплываться, звучали невыразительно, глухо, угасая в путанице призрачного музыкального гротеска. «Вещи начинают подражать Хозяевам: у моего патефона тоже заплетается язык», — подумал он и невольно улыбнулся своей шутке. Зеркало эпохи Людовика XV, висевшее над камином, как бы нехотя возвратило его улыбку.

— Лейтенанта Крюбера? Насмерть… Перед самой комендатурой на Кур Саблон? — Фон Шульца точно холодной водой окатили — сознание снова работало четко, целенаправленно: дело принимало серьезный оборот. — Террорист? Пуля в затылок… Понимаю. Квартал оцеплен? Будем надеяться, что они еще не успели… — Фон Шульц нажал кнопку рядом с телефоном, вслушиваясь в тревожный генеральский голос. Скосил глаза на часы: полдень. — Я сам возглавлю эту операцию! Надо сообщить французской полиции, пускай помогут. Можете на меня положиться…

В дверь осторожно постучали.

— Войдите!

Он поднялся, подошел к окну и, приоткрыв штору, окинул взглядом сад; со второго этажа хорошо просматривались белые пятна снега на клумбах. «Февраль! Мой любимый зимний месяц. Я всегда любил его за честность: он жалит, но смотрит в открытую, а не исподтишка. Утром немного подтаяло, но морозная ночь возьмет свое…»

— Вернер! Я вызвал вас, чтобы… — Он как бы не решался сказать прямо и подыскивал слова, но вдруг заговорил решительно и властно: — Поднимите по тревоге французскую полицию! Все подходы к Кур Саблон перекрыть! Прочесать все улицы! Густым гребешком, как говорят французы! Всех приезжих задержать! Даже если их документы в порядке…

Ганс фон Шульц говорил коротко и властно. Он приказывал. Он любил приказывать: Вернер знал об этом — вот уже два года был его секретарем — и всегда робел перед ним.

Гауптштурмбаннфюрер протянул руку и взял с мраморного подоконника плетку из бычьих жил.

— Убит лейтенант Крюбер, — только тут он счел нужным сообщить о причине переполоха. — Я еду в комендатуру. С собой возьму Кальтцвейса. Идите!

Когда Вернер закрывал за собой двери, Ганс фон Шульц резко стеганул плеткой по столу — дерево сухо затрещало под ударом.

— Мы обязаны поймать преступника, Вернер!

Это был уже не приказ: в голосе шефа звучала угроза.

Вернер исчез. Ганс фон Шульц бережно положил на место пластинку с «Валькирией», закрыл патефон н наполнил бокал. «Этот Вернер трусливое ничтожество. Боится террористов, боится гестапо, боится меня, собственной тени боится». Он пожал плечами и выпил. Фон Шульц любил коньяк и пил его по всякому поводу и в любое время. Но чаще всего в одиночестве. Слушая музыку.

Уличная облава началась. По-немецки методичная и последовательная. В парке возле комендатуры на Кур Саблон возник временный концентрационный лагерь. Задержанные в окружении дарнановцев[Дарнан — генерал, начальник петеновской полиции] и солдат вермахта стояли группами по десять — двенадцать человек, заложив руки за голову. Когда же, наконец, им скажут, за какое преступление их сюда согнали? Чем вызвана такая грандиозная даже для военного времени операция? Неужели заговор? Обыкновенная проверка документов или их схватили как заложников?

Время от времени к решетчатой ограде парка подъезжала маленькая войсковая машина и останавливалась неподалеку от бассейна со смердящей зеленоватой водой. Подгоняемые прикладами, под злые окрики осатаневших немцев арестованные выпрыгивали из машины.

— Schnell! Быстрее!

Вновь прибывшие покорно сбивались в кучу, а над всем стояла разноголосая ругань и крики дарнановцев и немецких солдат. Потом машина снова уезжала своим зловещим маршрутом, чтобы опять возвратиться с группой испуганных и недоумевающих людей

Белокурые немки, работавшие в прокуратуре, в накинутых на плечи пальто выглядывали из окон и громко смеялись, обмениваясь шутками военного времени:

— Видишь вон того, черненького? Да нет, который к дереву прислонился… Кучерявый, в кожаной куртке. Такое добро и пропадает! Эх, мужчина что надо! Нашим бы их темперамент!

— А я бы выбрала рыжего, того, рядом… У него многообещающий нос.

— Нет, клянусь, никогда в жизни не встречала такого.

— Чего? Носа?

— Иди ты, дуреха! У тебя одно на уме.

День угасал. Последние лучи заходящего солнца вызолотили крыши домов, холодно искрились белые островки снега, выпавшего накануне, ветви неподвижных деревьев бросали на них призрачные тени. Небо, с утра такое голубое, становилось фиалковым. День был прекрасным, почти теплым — даже не верилось, что это февральский день Настоящая весна!

В воздухе звенело предчувствие нежной радости тех первых бездумных дней, опьяняющих, подобно зеленому хмелю, и вызывающих неудержимое желание говорить о любви.

— Привет, жаворонок!

В ответ — улыбка. И стройные ножки выстукивают дальше свой победный весенний марш

Воздух необычный, весенний. Воздух бодрит, призывает к всепрощению перед лицом весны, до краев наполняет оптимизмом, новыми надеждами.

В таком настроении Франсуа Бурдийа вышел из гостиницы и готом еще долго ощущал в себе какую-то тихую, необыкновенную радость Ему чудилось, что он бродит мартовским Парижем. При воспоминании о Париже ему вдруг захотелось вернуться туда, как будто в Париже у него и впрямь было назначено свидание с самой весной