Генри Миллер - Тропик Козерога
Это излияние, вроде бы, успокоило его. Таким образом он, в присущей ему витиеватой еврейской манере, демонстрировал свою приязнь ко мне. Для этого он сначала должен был уничтожить все вокруг меня — жену, друзей, работу, «черную девку», как он величал Валеску, и так далее. «Думаю, ты рано или поздно станешь большим писателем, — сказал он. — Но, — добавил злобно, — сначала надо немного пострадать. Я имею в виду настоящее страдание, поскольку ты пока не знаешь, что значит страдать. Тебе только кажется, что ты страдал. Сначала ты должен влюбиться. Эта черная девка — она… Ведь ты не считаешь, что любишь ее, не так ли? Ты хоть раз посмотрел как следует на ее жопу?.. Как она жиреет, вот что я хочу сказать? Через пять лет она будет, как тетушка Джемайма. Пойдете по улице опухшие, а за вами хоровод негритят. Ну и пара! Господи, да лучше бы ты женился на еврейке. Конечно, ты бы не смог оценить ее, но для тебя это — самое оно. Тебе пора остепениться. Ты впустую тратишь силы. Послушай, почему ты якшаешься со всем этим дерьмом? У тебя прямо талант отыскивать всякую погань. Можно найти себе более достойное применение. Твоя работа — не для тебя, ты мог бы достичь успеха на другом поприще. Стал бы профсоюзным лидером… Или еще кем-нибудь, не знаю. Прежде всего тебе необходимо отделаться от своей топорной жены. Уфф! Когда гляжу на нее — так и хочется плюнуть ей в морду. Не понимаю, как такой парень умудрился жениться на такой суке! Кто она? Пара теплых яичников. Послушай, я понял, в чем дело — ведь у тебя на уме только секс… Нет, я не так выразился. Ты не глуп, тебя легко завести, ты подвержен страсти, но, вроде бы, ты плюешь на то, что с тобой происходит. Не будь ты таким романтическим ублюдком, я бы поклялся, что ты еврей. Я — совсем другое дело, от меня нечего ждать. А в тебе что-то есть, только ты слишком ленив, чтобы воспользоваться этим. Послушай, когда ты говоришь, я думаю — вот бы записать! Почему ты не напишешь книгу? Сам Драйзер прикусил бы язык от зависти. Ты не похож на американцев, которых я знаю: ты будто не из их числа, и это здорово. Ты слегка тронутый — наверное, и сам это знаешь. Но по-хорошему. Послушай, если бы совсем недавно кто-нибудь заговорил со мной так, как ты сегодня, я бы его убил. Думаю, ты нравишься мне потому, что не пытаешься проявлять сочувствие. Да я и не жду от тебя сочувствия. Произнеси ты сегодня хоть одно фальшивое слово — я бы и впрямь свихнулся. Я знаю. Я был на грани. А ты начал про генерала Иволгина, и через минуту со мной — порядок. Потому-то я и говорю, что в тебе что-то этакое… непотребное. А теперь послушай меня: если ты не возьмешь себя в руки — очень быстро чокнешься. Тебя что-то жрет изнутри. Я не знаю, что — но от меня не скроешь. Я вижу тебя насквозь. Что-то тебя очень крепко держит, но это — не жена, не работа, ни даже эта черная девка, которую ты будто бы любишь. Иногда я думаю, что ты не в то время родился. Послушай, я не хочу, чтобы ты возомнил, будто я делаю из тебя идола, но я знаю, что говорю. Будь в тебе хоть немного больше уверенности, ты мог бы стать величайшим мира сего. Совсем не обязательно писателем. Ты мог бы стать вторым Иисусом Христом. Не смейся — знаю, что говорю. Ты не имеешь ни малейшего представления о собственных возможностях, ты слеп ко всему, что не касается твоих желаний. Ты не знаешь, чего хочешь. А не знаешь потому, что никак не перестанешь мечтать. Все, кому не лень, помыкают тобой. Дурак набитый, идиот. Будь у меня хоть десятая доля твоих достоинств, я бы перевернул весь мир. Думаешь, я — того, не в своем уме? Ладно, послушай… Еще ни разу я не был в столь здравом рассудке. Сегодня по пути к тебе я всерьез подумывал о самоубийстве. Способен ли я на такое — не имеет значения. Главное, теперь я не вижу для самоубийства причин. Жену не вернуть. Я несчастен от рождения. И другим приношу несчастье. Но пока не хочется пропадать… Хочется сначала сделать что-нибудь хорошее на этой земле. Скажешь — глупо, но это так. Хочется сделать что-нибудь для других».
Он вдруг замолчал и вновь посмотрел на меня, странно и измученно улыбаясь. Это был безнадежный взгляд еврея, в котором, как во всем его народе, жизненный инстинкт был так силен, что даже в совершенно безнадежной ситуации он не имел сил убить себя. Такая безнадежность была мне чужда. Подумал: вот бы обменяться шкурой! Я мог бы запросто убить себя. Но больше всего меня беспокоило опасение того, что он не сумеет получить удовольствие даже от похорон, похорон собственной жены! Бог свидетель — похороны всегда имеют привкус печали, однако же похороны — это и еда, и выпивка после церемонии, а еще — неприличные шутки и животный смех. Может, я по молодости лет не отдавал должное печальной стороне, хотя и не уклонялся от созерцания стенаний. Но это не трогало меня, ведь после похорон, на поминках в пивной неподалеку от кладбища, царила атмосфера веселья, которому не помеха черные одеяния из крепа и траурные гирлянды. Мне, тогда ребенку, казалось, что собравшиеся на поминки пытаются установить некий контакт с покойным. Когда вспоминаю, на ум приходит что-то древнеегипетское. Но в один прекрасный день я пришел к выводу, что все лицемерят. Однако никто не лицемерил. Просто они тупые, розовощекие немцы, вожделеющие жизни. Смерть выше их понимания, хотя, если послушать их, подумаешь, что они только о смерти и думают. Но они действительно не воспринимают смерть — не то, что, например, евреи. Они говорят о грядущей жизни, но на самом деле не верят в нее. Тот, кого изводит горе утраты, — для них сумасшедший. Они смотрят на него с подозрением. Наблюдая за ними, я понял, что существуют границы печали и границы радости. А вершина и предел всего — непременно брюхо, которое надо наполнить бутербродами с лимбургским сыром, пивом, шнапсом и, если повезет, индейкой. Они рыдают, как дети, уткнувшись в пиво. А через мгновение уже смеются, смеются над забавной черточкой в характере покойного. Даже то, как они употребляют прошедшее время, заставляло меня удивляться. Всего через час после погребения они скажут об усопшем — «он был таким добродетельным», как если бы речь шла об умершем в прошлом тысячелетии, об историческом деятеле, о персонаже «Кольца Нибелунга».{41} А все объясняется тем, что он умер, умер бесповоротно, на все времена, и они, живые, отрезали его от себя отныне и навеки — сегодня надо жить, стирать, готовить, и когда следующий отправится на тот свет, надо выбрать гроб, затеять склоку вокруг завещания, и все это в повседневной обыденности, а тратить время на скорби и печали грешно, ибо Бог, если Он есть, завел именно такой порядок вещей, и нечего нам болтать попусту. Нельзя преступать установленные границы радости и печали. Угрожать безумием считалось высшим грехом. Они обладали устрашающим животным чутьем к приспособляемости, удивительно как приобретенным, если бы оно было чисто животным, но оно приводило в ужас, когда вы понимали, что это чутье — не более чем заурядная немецкая тупость и бесчувственность. И все же, признаться, я предпочитал сии одушевленные желудки гидроголовой печали евреев. В глубине души я не мог сочувствовать Кронски — скорее, я бы сочувствовал всему их племени. Смерть жены была лишь крупицей, мелочью в истории его бедствий. По его собственному признанию он был несчастен от рождения. Он был рожден, чтобы все у него шло наперекосяк, потому что уже пять тысяч лет в крови его народа было что-то не то. Они пришли в мир с этим безнадежным, вымученным выражением на лице, и так же они покинут этот мир. За собой они оставят дурной запах яда и исторгнутой печали. Зловоние, от которого они все время пытаются избавить мир, они принесли в этот мир сами. Я размышлял об этом, пока слушал Кронски. На душе стало так хорошо и легко, что, расставшись с ним и повернув в боковую улочку, я начал насвистывать и мурлыкать. И тут меня одолела такая жажда, что я с диким ирландским акцентом сказал себе:
«Ну че, парень, не пора ли пропустить глоток?» — С этими словами я ввалился в погребок и заказал большую глиняную кружку пенистого пива и толстый гамбургер, обильно посыпанный луком. Потом выпил еще пива и немного бренди и решил для себя, как обычно без всякого стеснения, так: «Если у несчастного ублюдка не хватает мозгов насладиться похоронами собственной жены, удовольствие за него получу я». И чем больше я думал об этом, тем радостней становилось на душе, а если оставалась хоть капля печали или зависти, то лишь потому, что я не мог поменяться местами с его женой, бедной умершей еврейской душой, поскольку смерть находится вне пределов понимания таких неотесанных фрицев, как я, и жалко растрачивать смерть на подобных мне, ведь мы все о ней знаем и не нуждаемся в ней. Я так загорелся мыслью о смерти, что даже в пьяном оцепенении молил Всевышнего убить меня нынешней ночью: «Убей меня, Бог, и дай познать, что такое смерть». Я старался всем нутром смердящим вообразить как это бывает: испустить дух, но ничего не выходило. Я не придумал ничего лучше, кроме как изобразить предсмертный хрип, и при этом чуть не подавился, испугавшись настолько, что едва не наложил в штаны. Во всяком случае, это не было смертью. Просто я подавился. Наша прогулка по парку куда больше походила на смерть: двое бредут рядом в тумане, задевая за кусты и деревья и не произносят ни слова. Такой образ говорит не больше чем само название — «смерть» — но все же он правильный, уравновешенный и вполне достойный. Это не продолжение жизни, а прыжок в темноту, когда невозможно вернуться назад даже в виде малой песчинки. Это правильно и прекрасно, говорил я себе, неужто кто-то хочет возвратиться? Отведать однажды — значит отведать навсегда: жизнь или смерть. Как бы ни упала — монетка — все подойдет, пока вы не сделали ставки. Однако подавиться собственной слюной — это безобразно, это ни в какие ворота не лезет. И, кроме того, трудно подавиться до смерти. Бывает, люди уходят во сне, мирно и тихо, как овцы. Господь прибирает нас в свою овчарню, так говорят. И вы перестаете дышать. Так какого же черта кто-то хочет дышать вовеки? Все, длящееся вечно, становится пыткой. Несчастные ублюдки рода человеческого, мы должны радоваться, что некто устроил для нас выход. Мы не придаем особого внимания отходу ко сну. Треть жизни мы спим, словно пьяные крысы. И что из этого? Трагедия? Тогда ладно, возьмем три третьих сна пьяных крыс. Господи, если бы у нас достало ума, мы бы танцевали и ликовали при мысли об этом! Мы могли бы завтра умереть все, в кровати, без боли, без страданий — если бы у нас достало ума воспользоваться снотворным. Мы не хотим умирать, и это нас всегда тревожит. Потому и забили, словно мусором, наши бедные головы трепом о Боге и тому подобном. Генерал Иволгин! Кронски закудахтал при упоминании о нем… и всплакнул. С тем же успехом я мог упомянуть о лимбургском сыре. Но генерал Иволгин что-то да значит для него… что-то безумное. Лимбургский сыр был бы слишком сухим, слишком банальным. Однако все и есть лимбургский сыр, включая генерала Иволгина, бедного пьяницу. Генерал Иволгин произошел от лимбургского сыра Достоевского, его собственной марки. Собственная марка — это особый аромат, особый ярлык. Люди знают его по запаху, по вкусу. Но что сделало генерала Иволгина лимбургским сыром? Ну, что бы ни сделало, это — икс, величина неизвестная, а потому непознаваемая. Что потому? Потому — ничего, совсем ничего. Полный стоп — или, как это там: прыжок в темноту без возврата.
