Сара Груэн - Уроки верховой езды
Меня вдруг накрывает внезапное горе от потери брата Гарри, этого полосатого гнедого, который мог достаться мне, но которого я так и не видела и даже не подозревала о его существовании. Лицо сводит судорогой, еще миг — и я реву, точно обиженная четырехлетка.
* * *Наступает ночь, и я роюсь в Интернете чуть ли не до рассвета, по крохам разыскивая информацию о брате Гарри. Чего только я не забивала в окошечко поисковика! «Ферма Хайленд, ганновер, пегий», «конкурный пегий ганновер Гран-при», просто «пегий ганновер»… Удача улыбается мне, только когда я печатаю: «Иэн Маккалоу, пегий ганновер».
Передо мной статья из старого номера «Конного мира», спустя целых шесть лет после публикации все еще витающая в киберпространстве.
«Хайленд Гарра первенствует на “Ролекс-Кентукки-1994”», — гласит заголовок. Крупные синие буквы на самом верху белой страницы.
Хайленд Гарра. Я вчитываюсь в это имя, и на меня накатывает дурнота. Я словно падаю в бездну. Хайленд Гарра… Я читаю и перечитываю эти два слова, пока они не обретают материальность, не сходят с экрана и не принимаются плавать у меня перед глазами.
Интернет здесь медленный, картинка ниже заголовка проявляется на экране судорожными рывками. Вверху кадра — слишком много синего неба. Потом появляются вершины деревьев. Возникают темные треугольники настороженных ушей. И вот наконец он весь целиком — вытянувшийся в прыжке над кирпичной стенкой с Иэном Маккалоу, прижавшимся к полосатой шее. Руки у него вытянуты вперед, чтобы не мешать коню над препятствием…
Экран расплывается перед глазами, в горле разрастается комок. Конь до такой степени похож на Гарри, что я просто не знаю, как с этим справиться.
Тем временем успела загрузиться статья, сопровождающая фотографию. Я принимаюсь читать — это всяко легче, чем рассматривать снимок брата Гарри. В тексте говорится, что три основных претендента на победу шли ноздря в ноздрю. И как Маккалоу все-таки стал первым на «Ролекс-Кентукки», третий раз за свою карьеру, как ему вручили чек на пятьдесят тысяч долларов и часы «Ролекс»… А побежденный отстал от него всего на четыре штрафных очка.
Я снова разглядываю фотографию. Смотрю и не могу насмотреться. Я жадно и пристально изучаю брата моего Гарри — отметину за отметиной, рассматриваю форму копыт, морду, колени, каждый сустав… Я ведь до последней мелочи знаю, как все они ощущались бы под моими руками. Я словно проваливаюсь назад во времени, возвращаясь туда, где во мне еще жива память о его теле. Покатый склон плеча и это местечко — нежное и теплое — между передними ногами. Буква «V» у него на груди, там, где рост шерсти меняет направление. Курчавость на животе у ребер. И то ощущение, когда я ощупывала его ноги в поисках чересчур горячих мест. Мускулистое плечо, переходящее в длинную изящную ногу. Костистый, плавный выступ колена. Удивительно нежная щеточка волос за копытом и само копыто — твердое и прохладное. И мягкая теплая ямочка с обратной стороны. Мне очень больно это вспоминать, но я все равно вспоминаю, ведь все это было, было…
Ох, Гарри, Гарри… Такое чувство, что вместе с тобой кончилась моя настоящая жизнь. Все, что было потом, мне лишь примерещилось. Со времени твоей гибели я висела в пустоте, думая, будто живу…
* * *Утром я еле дотаскиваю ноги до офиса. Глаза отказываются смотреть на белый свет, во всем теле — противная тяжесть.
Притом, что большую часть ночи я провела в Интернете, я вновь подключаюсь к Сети и заправляю в Google строчку на поиск. Потом снова. И снова…
Минут через сорок я замечаю на экране ссылку с заголовком, гласящим: «Пегий чемпион гибнет в трагическом происшествии».
Стиснув зубы, я щелкаю по ссылке.
Открывается знакомая картинка — та же, которую я рассматривала в ночи, только сильно уменьшенного формата. Хайленд Гарра летит над препятствием, бросая себя в воздух со всей мощью, достаточной, чтобы перенести тысячу четыреста фунтов — свой вес плюс вес всадника — по траектории одиннадцать футов длиной. И пять футов высотой в высшей точке полета.
Дочитав текст примерно до середины, я обнаруживаю, что перестала дышать.
Хайленд Гарра погиб при аварии коневоза. Кто-то, оказывается, забыл поставить машину на передачу, из-за чего тягач с прицепом покатился назад под уклон. Врезался в цистерну с пропаном. И все взорвалось.
Статья написана этак отстраненно. Дескать, случилось, чего только не бывает. Как редактор, я не могу не одобрить такого подхода, но другая часть меня находит информацию совершенно недостаточной. В статье — ни слова о том, какой ужас пережил конь, оказавшись в этом огненном аду. Как горела и трескалась его кожа, лохмотьями спадая с еще не умершего тела, пока Гарра силился вырваться из огня. И как, вконец обессилев, он поник на своем погребальном костре, вытянув мощную шею по готовому расплавиться алюминию…
Статья завершалась глубокими соболезнованиями Иэну Маккалоу, чья неповторимая карьера в седле великого ганновера была так трагически прервана и чья жизнь никогда уже не будет прежней.
Я читаю это, и мне хочется кого-нибудь придушить. Это был брат моего Гарри. Это был конь, который — если бы в мире имелась хоть какая-то справедливость — должен был достаться мне. Конь, который принял самую жуткую из мыслимых смертей из-за того лишь, что какой-то урод забыл поставить машину на передачу. А поскольку этим уродом был либо сам Иэн, либо кто-то, кого он нанял, Маккалоу виновен в его гибели. И отвертеться не сможет.
Я целую вечность смотрю в экран монитора, сердце бьется бешеными толчками от горя и ярости. Я скорблю, я ненавижу, мне хочется выть и кричать. Я так вглядываюсь в крохотную картинку, словно это поможет мне что-то понять. Накрыв рукой мышь, я обвожу курсором силуэт лошади. Его уши. Его копыта. И завиток волос, который — я точно знаю — прячется у него на груди. А потом наклоняюсь над клавиатурой и принимаюсь судорожно печатать, просеивая киберпространство в поисках еще хоть какого-нибудь изображения Хайленд Гарры. Я хочу как следует оплакать его гибель, а для этого мне нужно по возможности воссоздать его жизнь.
Глава 8
Папа угасает на глазах, быстро приближаясь к последнему краю. Мы с Евой прожили здесь всего шесть недель, но уже чувствуется разница. Он превратился в сущий скелет, до того худой, что больно смотреть, кости выпирают сквозь кожу. Ногти пожелтели и стали неровными, волосы совсем поседели.
Он почти перестал есть, по крайней мере за общим столом. Все, что подает Мутти — а готовит она теперь исключительно по вегетарианским рецептам, — можно подцепить вилкой или ложкой. В иных случаях она предварительно шинкует его порцию на кухне. Тем не менее донести ложку до рта для него серьезное усилие, иногда непомерное. Еда периодически падает обратно в тарелку, и прежде, чем повторить попытку, ему приходится отдыхать. Пять-шесть маленьких кусочков — вот и все, что он съедает в каждый прием. Он худеет день ото дня. Мутти по-прежнему помогает ему с питьем, но не с едой. Думаю, он не желает, чтобы его кормили с ложечки у всех на глазах. Неужели боится, что его перестанут из-за этого уважать?
Глупость, конечно, но я могу понять его гордость. В моей жизни тоже ведь было время, когда я не могла сама себя обслужить. И в точности как папа, до последнего не желала обращаться за помощью. Сколько раз я упорно отказывалась попросить кого-нибудь почесать мне нос, или отвести волосы, щекотавшие шею, или поднести стакан и сунуть соломинку мне в рот, чтобы я могла пить! Конечно, со мной было все по-другому, ведь на меня беспомощность обрушилась со всей внезапностью, а к нему подкрадывается исподволь. И я поправилась, а его постепенно покидает сама жизнь…
Его голова покоится на подголовнике кресла, причем под таким углом, что сразу заметно — сам удерживать ее он уже не в состоянии. Скоро подголовник придется снабдить ушками, чтобы голова не заваливалась набок. Иначе придется надевать на папу корсет для спины и шейный фиксатор. Примерно как я на ранних этапах выздоровления. Речь у него тоже замедлилась, а когда он силится улыбнуться, получается жуткая гримаса, я положительно не могу этого видеть. Смотреть на то, как он ест, я тоже не могу, но, даже усиленно отводя взгляд, все равно замечаю каждый кусочек, падающий у него с вилки. Меня снедают печаль, отчаяние и гнев. Гнев, по сути, безадресный, и время от времени я его срываю на Мутти. Это очень несправедливо, потому что на самом деле как раз я не могу справиться с обстоятельствами, а не она.
Она просиживает с папой целыми днями. Брайан появляется по утрам и вечерам, но только потому, что Мутти не может переносить папу с кровати в кресло и обратно. Не считая этих моментов, они почти неразлучны. Если она идет работать в саду, он выруливает туда же в своем кресле и сидит в тени пляжного зонтика. Если она занята готовкой, он читает у кухонного стола. Они берут в прокате фильмы, слушают Вагнера, собирают пазлы… Последнее дается папе мучительно-медленно, но, в отличие от еды, он не возражает делать одну попытку за другой.
