Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
— Вы меня не поняли, товарищ уполномоченный… простите… Евгений Сергеевич. Я говорю не о Прис, моей жене, а о Патриции, которая моей жене приходится родной сестрой и заодно является её неотличимым близнецом. Как говорится, однояйцовым. И потом… Она влюблена в Советский Союз, они с Приской были тут три раза, в детстве, жили под Сочи. Она неплохо говорит по-русски, обожает русскую культуру, сказки Пушкина знает, Рахманинова исполняет, Чайковского. Она пианистка, заканчивает там учёбу…
— Да-да, они там такую музыку любят, для эмигрантов и гомосексуалистов, известное дело. Другую их не учат исполнять? — ехидно прервал Гвидона особист.
Гвидон потупился:
— Да нет, она много чего исполняет и очень хочет приехать в Москву, кстати говоря… — Он снова постарался быть ближе к теме. Особист слушал молча, видно было, как у него на скулах под кожей ходят желваки. Он явно начал что-то схватывать, и водянистый взгляд его стал постепенно приобретать явственный серо-голубой оттенок. — Так вот я и подумал, — продолжил исповедь скульптор, — раз Юлик… то есть художник Шварц, Юлий Шварц, так влюблён в мою жену, то наверняка влюбится и в её двойника, в сестру. В Патрицию Харпер. Влюбится и женится. А дальше вы делайте с Юлькой… то есть со Шварцем, всё что надо по вашим делам. И отказа не будет — он такой, я его хорошо знаю.
— Еврей? — быстро спросил особист. И сам же ответил: — Еврей… Это, может, и к лучшему.
— Еврей, еврей, — с готовностью согласился Гвидон. — Стопроцентный! И по папе, и по маме! Я и подумал…
— Он сейчас где? — по-деловому поинтересовался Евгений Сергеевич, и Гвидон сразу сообразил, что как минимум катастрофы уже не произойдёт. Было видно, что мысленно сотрудник КГБ уже проворачивает в голове пару новых вариантов: во-первых, закрывается собственная жопа после фиаско со скульптором, во-вторых, руководству предлагается значительно более интересная комбинация с участием потенциально заинтересованного фигуранта. И более правильной для этого дела национальности.
— Он сейчас здесь, — ответил Гвидон, — ждёт в предбаннике Союза. Я ему ничего пока не говорил, но взял сюда на всякий случай. Сказал, может, вопрос с мастерской для него выгорит.
— Ну, хорошо, — вернувшись к прежним интонациям в голосе, уже вполне спокойно сказал Евгений Сергеевич, — допустим, мы даём ей въездную визу и она приезжает в Москву. Почему вы решили, что она захочет стать супругой этого… как его…
— Шварца? — помог ему Гвидон.
— Да, Шварца этого вашего.
— Потому что Присцилла это берёт на себя. Она слишком хорошо знает свою сестру и уверена, что Юлик… то есть Юлий Шварц, с его талантом, с его коммуникабельностью, с его чувством юмора, — именно тот человек, который ей нужен.
— Постойте, так вы что, обсуждали с ней наш контакт?
— Да упаси бог, Евгений Сергеевич, я что, разве не понимаю, что можно, а чего нельзя? Да ни в коей мере. Просто он так нас достал… извините… честно говоря, что она первая начала этот разговор. А я тогда и подумал… И вот вам после этого позвонил…
— Значит, слушай сюда, Иконников. — Сотрудник резко перешёл на «ты». — Ты сейчас ступай и позови сюда друга, а по тебе решать будем после. Когда с другом определимся. И запомни — контакта нашего не было. Ни для кого. Надеюсь, разжёвывать не надо?
— Не надо, Евгений Сергеевич. Только…
— Что — только? — недовольно переспросил тот.
— Мы рассчитываем, всё же… Я хотел сказать… спросить… Присцилла, моя жена, может рассчитывать на встречу со своим отцом? Если всё будет как положено. Или… по крайней мере чтобы Патриция с ним встретилась, сестра, без разницы. А лучше — обе. Это возможно?
— Нет ничего невозможного, Иконников, — сухо ответил Евгений Сергеевич, — но лучше не рассчитывайте. А впрочем… посмотрим. — Он ударил ладонью по столу, обозначая этим конец беседы. — Сейчас идите и позовите сюда этого вашего… как его… Шварца. Всё!
Он повернулся спиной к скульптору и не поворачивался обратно до тех пор, пока в дверь не постучал художник Юлий Шварц.
Часть 3
Патриша Харпер прилетела в Москву в самом конце июля. Визу в советском посольстве ей выдали мгновенно и без лишних вопросов, что её изрядно удивило. Спектакль, сочиненный хитромудрым Шварцем и неплохо исполненный в первом акте Гвидоном, а во втором — первоклассно — самим Юликом, имел оглушительный успех в задуманном обоими деле: заполучении в жёны Прискиной сестры, чтобы не быть униженным и оскорблённым.
Сразу после беседы с Евгением Сергеевичем, где Шварц внятно и с достоинством подтвердил верность заветам Ильича и готовность продолжать службу на благо охранного Комитета и всего Отечества в обмен на разрешение любить и быть любимым при наличии существенных благ, Юлик понёсся к себе в подвал, на Октябрьскую. Там его ждали Гвидон и Приска.
— Ну что? — спросили оба в голос. — Как?
— Звони сестре, — многозначительно разрешил Приске Шварц. — Пусть жениться едет. На мне… — И заржал. Потом кивнул Гвидону: — Этот гад подписку с меня взял, что, мол, всё такое, обязуюсь быть источником, сотрудничать… не разглашать… Агентурную кликуху придумал — Холстомер. Грамотный, с-сука, начитанный. Их там, наверное, не меньше, чем писателей обучают.
— Холстомер? — удивилась Приска незнакомому слову. — Это что значит?
— Это рассказ Лео Николя Толстого, — прояснил ситуацию Юлик. — Про несчастную лошадь, которая поначалу была отменным жеребцом, а после стала никому не нужной клячей, лишилась мужского достоинства и пошла себе спокойненько на мыло.
— Куда? — не поняла Прис. — Куда эта лошадь пошла?
— На бойню, — снова со вздохом объяснил Шварц, — на отдельные составляющие для производства хозяйственного мыла. И меня туда отправят… — он усмехнулся, — и достоинства тоже лишат… Если вовремя не женюсь…
И налил всем по портвейну.
Патриша Харпер поступила в Кембридж одновременно с сестрой, но на факультет изящных искусств, где в числе прочего преподавали игру на музыкальных инструментах и теорию музыки. Она выбрала пианистический курс, склоняясь больше к преподавательскому, нежели исполнительскому направлению. К тому времени она практически самостоятельно освоила инструмент, причём весьма успешно, чередуя занятия в школе с бессистемным изучением русского языка, но зато с вполне усердным треньканьем по придворным клавишам. Старинное концертное пианино «Stainway & Sons» им подарил дед, сэр Мэттью. Тому в свою очередь инструмент, с дарственным клеймом, был отписан по распоряжению её величества, королевы Великобритании Елизаветы Второй, проникшейся печальной историей приговора, вынесенного русскими сыну бывшего придворного искусствоведа. С такой просьбой к дочери обратилась королева-мать и получила безусловное согласие.
— Мэттью, милый, это для твоих внучек, — сообщила Елизавета сэру Мэттью. — На нём ещё незадолго до своей смерти сам великий Ференц Лист играл моей маме, в девятнадцатом веке. И Антон Рубинштейн тоже руку приложил. Уникальный звук. Клавиши слоновой кости. Пусть дочки Джона осваивают.
Осваивать клавиши досталось Триш. Нора предложила вариант обеим, на выбор, для внеклассного времяпрепровождения: королевский инструмент или русский язык. Они и поделили. С этим и пришли в Кембридж.
Вторую половину сорок пятого года, когда завершился процесс над Джоном и тот окончательно исчез из её жизни, Нора Харпер пережила исключительно тяжело. Девочки, конечно же, были рядом. Как умел, пытался, по существу, вдову сына опекать сэр Мэттью. Однако удар оказался чрезмерным даже для мужественной Норы. Будущее своё она отныне представляла с трудом. Смыслы были во многом утрачены, и то, что она никогда больше не выйдет замуж, сделалось для неё аксиомой на весь остаток жизни. Правда, девчонки не могли не радовать: обе обожали мать, обе — с явным проблеском если не таланта, то разнообразных способностей. Обе, трогательно любящие друг дружку. Обе, не оставляющие мать ни на минуту в их общем страшном горе. В них и только в них видела она собственное, ускользающее, с неясной перспективой будущее.
В начале сорок шестого стало полегче. Послевоенная жизнь активно набирала обороты, и порой Нора с видимым интересом отслеживала в газетах, что происходит вокруг. Просматривая, наткнулась на статью обозревателя «Обсервер Мэгэзин» о том, как погибли в детском приюте два мальчика, сироты, выпив молоко из бака, куда по недосмотру персонала попала травленная мышьяком крыса. Статья была написана высокопрофессионально, с натуралистическими подробностями и ужасающей по своей силе правдой. Через двадцать минут Нора Харпер уже знала, что ей делать, и это знание заняло её целиком, вплоть до самой смерти.
В сорок седьмом году под руководством Норы Харпер был создан благотворительный детский фонд «All we need is love». Через годы, примерно в восьмидесятом, великий Джон Леннон, позаимствовав у Норы, сочинил великую песню с одноимённым названием.
