Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
— Выше! Выше! — кричал он. — Громче! Сильнее!
Вассерман замолчал и опустил взгляд. Найгель решил хитростью подманить Казика, чтобы спросить у него, что же случилось потом. Но Казик и сам тщетно пытался найти ответ на этот вопрос. Вассерман и его мастера искусств не желали открывать ему тайну.
Казик: Почему вы не говорите мне, что случилось?
Фрид: Не сердись на нас, Казик, нам трудно говорить об этом.
Господин Маркус: Действительно так… Что случилось… Ты спрашиваешь, что случилось, милый Казик… Случилось, что…
Паула: Что ничего не случилось! Он только крутился там как бешеный, этот крик, и никак не мог прекратиться. Но никакого взрыва, никакого несчастья. Вообще ничего.
Маркус: Очевидно, даже кричать мы не умеем как следует…
Фрид: Да, мальчик. Это в точности тот же самый крик, что ты слышишь теперь.
Казик: Но я ничего не слышу.
Паула: И не удивительно! Ведь ты родился, когда это уже происходило… То есть продолжалось…
— Казик, смерть Казика.
Казик расстался с жизнью в шесть часов двадцать семь минут вечера. К этому времени ему было примерно шестьдесят четыре года и четыре месяца — согласно сравнительной таблице доктора Фрида. Смерть последовала в результате самоубийства. И повлекла за собой также гибель оберштурмбаннфюрера Найгеля.
Последние годы Казика были мучительными как для него самого, так и для его друзей. Найгель выслушивал эти неутешительные сведенья, пребывая в тяжелой депрессии и неизбывных страданиях. Вассерман наконец завершил эту абсолютно нелогичную и лишенную какого-либо последовательного сюжета историю, в очередной раз припомнил свой беспрерывно ускользающий рассказ, нисколько не заботясь о соблюдении благоговейного преклонения перед памятью всех невинно убиенных и чувствах немногих чудом уцелевших. Вообще в последнее время он пребывал словно бы вне времени и места. Герои его повести беспрерывно перемещались из варшавского зоосада в лагерь уничтожения. Это была прискорбная и жалкая иллюстрация полной утраты какого-либо контроля со стороны автора над описываемыми событиями, но Найгель не чувствовал этого и не делал никаких замечаний. На столе перед ним лежал пистолет с двумя патронами, которые любезно оставил ему его помощник штурмбаннфюрер Штауке (см. статью Штауке). Найгель делал вид, что не замечает пистолета, а может, и в самом деле не замечал. Все его интересы сосредоточились на единственном предмете — на Казике, который только что был юношей, страстно влюбленным в жизнь, и вот теперь… Однажды, всего несколько лет назад (см. статью художник), Казик провозгласил, что даже жизнь, полная страданий, в его глазах предпочтительнее небытия. Теперь он старик с омраченной горем душой (см. статью пытки) и расценивает жизнь как злобную и циничную маску на лике зла, причиненного ему без всякой его вины. Он устало, с нескрываемой досадой ищет возможности хотя бы ненадолго выбраться из того ужасного состояния, до которого довела его жизнь, и хотя бы отчасти преодолеть страх приближающейся смерти.
Казик: Мне плохо, мне плохо, плохо мне, хочу, чтобы вам тоже было плохо!..
Отто (мягко): Что ты хочешь, чтобы с нами случилось, мальчик?
Казик: Не знаю. Хочу, чтобы вы не были, хочу, чтобы вы были заперты, как эти…
Фрид: Но это животные!
Однако малюсенький, сердитый и мрачный старичок весьма отталкивающего вида не отступает:
— Хочу, хочу!..
Отто смотрит на него с тоской. Фрид потрясен и возмущен. Мастера искусств (см. статью деятели искусств) ждут, что скажет Отто — ему принадлежит последнее слово. Ни у кого уже не осталось сил принимать какие-либо решения. Все мечтают только, чтобы Отто тыкнул пальцем и весь этот дурной сон, весь этот кошмар лопнул, как мыльный пузырь. Но прекрасно понимают, что у них нет ничего, кроме этого сна.
Отто (рассудительно): Помоги ему, Арутюн (см. статью Арутюн).
Фрид ударяется в крик: Но, Отто! Ведь он…
Заведующий зоопарком: Мы принесли этого ребенка сюда. Мы кое-чему научили его. У нас существует ответственность (см. статью ответственность) перед ним и перед его искусством (см. статью искусство), и он, очевидно, делает именно то, что должен делать. Это наше правило, это уже нерушимая традиция, так у нас заведено, Фрид, ты ведь знаешь.
Врач: Мне страшно, Отто.
Отто: Да, мне тоже. Арутюн, помоги ему, пожалуйста.
Арутюн хотел отказаться, но в голубых глазах Отто застыло нечто такое, чему невозможно отказать. Отто не отказывают. Поэтому Арутюну пришлось сделать самую ненавистную для него вещь и с помощью сверхъестественных сил, которыми много-много лет назад наделил его Вассерман в небольшой пещере возле его родной деревни в Армении, соорудить вместительную, обтянутую стальной сеткой клетку вокруг понуро топчущихся на месте членов команды Отто Брига.
Найгель слушает и кивает головой. Похоже, он хочет о чем-то попросить, возможно о милосердии к членам команды (см. статью милосердие), но Вассермана уже невозможно остановить: рассказ хлещет из него могучим потоком, не зная удержу.
Вассерман:
— Не стану отрицать: рассказ с плохим концом так и рвался из меня, бил, как из мощного родника. И ведь для того, чтобы сочинить хороший и приятный конец для моих «Сынов сердца», приходилось мне ой как мучиться и изворачиваться, харкать кровью — не дай Бог! Тысячу терзаний вытерпел я в то время. Каторжный это труд — сочинять всякие небылицы и устраивать ярмарку выдумок, а теперь — эт! — течет, как вода с горы! Страшные, скверные слова так и пляшут на языке моем, резвятся, как семьдесят семь ведьм, как стая мелких бесов, соблазняют, манят: иди, иди к нам, будь злым, рассказывай еще, еще, сделай свое сердце твердым, как камень. Ведь только правду ты вещаешь, ай, действительно так! Тысячу и один раз суждено было мне жить и умереть, пока понял, что нет возможности представить весь ужас отчаянья, зла и жестокости без карикатуры на существующее рядом с тобой, на происходящее на твоих глазах, на привычные вещи. И требуется нам либо в огромной степени преувеличить то, что известно и знакомо, либо придать ему неслыханную скорость. Фу!.. Есть у нас то, что есть, и мы не спорим и не восстаем против него. Но вот я немножко дорисовываю разные сцены, которые происходят в нашей жизни, делаю их капельку ярче, довожу, что называется, до крайности, и раскрываю всю правду до дна… Одну только голую правду.
Казик обогнул несколько раз клетку, с интересом разглядывая заключенных в ней. Потом отошел прочь и скрылся в саду. Вассерман приводит тут несколько утомительное описание всех его, достаточно жестоких, но в то же время инфантильных проказ, которые он успел натворить: пооткрывал клетки с хищными зверями и позволил им, оказавшись на свободе, наброситься на несчастных травоядных, не сделал ни малейшей попытки пресечь кровавые сцены растерзания, напротив, науськал слоненка Дюжинку на беззащитную газель, в результате чего слоненок прошелся вдоль клетки с запертыми в ней людьми, покачиваясь как пьяный, и его молодые бивни были обагрены кровью, а изо рта выглядывала оторванная нога… Короче говоря, автор увлекся сверх меры и более, чем требовалось, сгустил краски. Сказалось также характерное для него незнание материала: за всю свою долгую жизнь он так и не удосужился узнать и запомнить, что слоны являются травоядными животными и вовсе не агрессивны, на быстроногих газелей никогда не нападают. Из всего этого нагромождения безответственных заявлений представляется любопытным только один отрывок, в котором Вассерман описывает сад час спустя после учиненных Казиком безобразий. Все хищники уже были снова заперты по своим клеткам, и воцарилось некоторое спокойствие. Восстановилось необходимое равновесие существования: шустрые обезьяны столпились кучками вокруг клетки с мастерами искусств и непринужденно болтали. Некоторые из них повисли на прутьях клетки и с любопытством заглядывали внутрь. Выпущенные на свободу носороги принялись истреблять розы, которые Паула с любовью разводила всю жизнь. Два старых слона, родители Дюжинки, потихоньку шагали, тревожно ощупывая землю своими хоботами, прежде чем опустить на нее ногу. И весь сад, с его опустевшими клетками, плененными мастерами искусств, пожилым младенцем, который остервенело носился по всей территории, полагая, очевидно, что это бескрайняя пыльная степь, — весь этот сад при свете первых звезд выглядел странным становищем, привалом на одну ночь некоего древнего, неизвестно за что проклятого каравана, обреченного блуждать с места на место и являть миру плоды воображения Творца: людей, сны, животных, небеса, первые черновые наброски еще не определившихся окончательно предметов и явлений, нерешительные попытки нащупать прообразы творения более удачного, чем это. Не исключено, что все это был лишь плагиат (см. статью плагиат), созданный в великом страстном порыве, но — несомненно — при полном отсутствии таланта и с огорчительной поспешностью и небрежностью, так что все затраченные усилия изначально были обречены на провал и результатом их стал огромный полигон неиспользованных возможностей, гигантский склад всяческого хлама мироздания, луна-парк так и не осуществленных идей и замыслов, свалка несбывшихся заржавевших надежд, которую снова и снова посещают новые поколения в поисках материала для собственных оригинальных построений. И из глубин этого хаоса выступает Казик, состарившийся согбенный человечек, оставляющий на всем выпадающие пряди волос альбиноса, систематически портящий воздух и неспособный прекратить это безобразие. Развалина.
