Уроки русского - Девос Елена
— Давайте помогу, — предложила я.
— Это дело мужское, — вежливо ответил Шарль и без видимых усилий поставил ящик на пол, наверное, с бицепсами у музыканта тоже было все в порядке.
Я так никогда и не увидела, как он играет дома, знала только, что он репетирует по утрам, и поэтому утром с ним заниматься русским нельзя.
Хорошо помню, как я приехала на «Сен-Сюплис» знакомиться в июльский солнцепек, ослепительный парижский полдень. Сначала он сказал, как его зовут, объяснил, что у него за работа, а потом показал в угол, чуть загороженный двумя пюпитрами, и словно представился еще раз:
— …Мой инструмент.
И я, подойдя поближе, заметила, что на красном велюре дивана лежит нечто невероятной, почти человеческой красоты. Казалось, я вижу не деревянную деку, а тело — золотистое, смуглое тело, опушенное солнечным светом, с тонким грифом и четкими, словно кисточкой нарисованными струнами. Это была его виолончель.
— 1680 год, — любовно сказал он, поглаживая ее по теплому корпусу. — Тут у нее на боку маленькая царапинка, и пятнышко вот здесь, справа, но, в общем, она прекрасно сохранилась.
— Света, мы, к сожалению, сделаем перерыв в занятиях — у меня турне по Южной Америке, уезжаю через десять дней…
К сожалению — мягко сказано. Уроки с Шарлем не были уроками в обычном, рабочем смысле слова. Во-первых, он обладал профессиональным музыкальным слухом, следовательно, талантом имитации правильного произношения слов. Если другим ученикам, далеким от музыки, приходилось чуть ли не вручную ставить всевозможные гласные и согласные, вооружившись пособиями по логопедии, то Шарль все ловил на лету. Нужно произнести «а», он говорил «а», даже если написано «о». Нужно произнести [ца], понимал, что так надо говорить в силу правил произношения, хотя текст предлагал только «тся» или «ться». Во-вторых, он готовил мне подарок к каждому уроку — какую-нибудь интересную русскую песню, или книгу, найденную в магазине по дороге домой, или одну из своих бесчисленных историй, которые способны перевернуть мой мир, по крайней мере его часть, состоящую из догм и предубеждений. Так, в ответ на мои сетования, что у людей без абсолютного слуха, каким обладал Шарль, с произношением все обстоит гораздо печальней, он задумался и сказал:
— А ведь слух — не диагноз, а способность, его можно развить. Да и надо развивать в течение всей жизни. Вы можете развить у ребенка абсолютный музыкальный слух.
— Да вы что?!
— Да. Но необходима тренировка. У меня есть знакомая семья… — Он встал с кресла, подошел к полке, взял маленький альбом с фотографиями, полистал и показал черно-белый снимок. — Это наш класс, нам здесь четырнадцать лет. А это — мой школьный друг, видите, молодой человек, второй справа? Это последний год, когда мы вместе учились, потом я занялся музыкой всерьез, начал выступать, ездить по разным странам, и школа отошла на второй план… А у Гийома наоборот. Его перевели в математический интернат в Париже, потом у него была лучшая французская эколь, потом он поехал в Гарвард… Но мы продолжали дружить, он приходил на концерты, сначала один, потом с женой, потом позвонил и сказал, что у него родилась дочка. И потом из вечернего зрительного зала пропал. А по телефону, когда звонил под Рождество, все время говорил о дочке, но как-то уклончиво, что, мол, дни и ночи проводит с ребенком и страшно занят. А когда мы встретились, я увидел похудевшего, совершенно убитого результатами всех анализов и тестов человека. Дочь у него не говорила и не ходила, ела не так, как должны есть двухлетние младенцы, пила не так, как они должны пить, в общем, все было не так. Но он со мной поделился одним наблюдением: Мона очень любила слушать музыку. Она, если около кроватки включали проигрыватель, переставала плакать и успокаивалась и даже пыталась хлопать в ладоши. Гийом про такое волшебное свойство музыки рассказывал врачам, но или врачи были не те, или Гийом не так рассказывал… только для всех специалистов Мона оставалась безнадежным ребенком с редкой формой аутизма. И так шло, пока ей не исполнилось пять лет. В тот день Гийом спросил Мону, какой музыкальный инструмент она хочет получить в подарок, и полистал с ней книжку о том, на чем играли люди в разные времена в разных странах мира. И Мона показала пальцем на кифару.
Гийом посадил Мону в коляску, и они поехали в музыкальный магазин. Когда продавец узнал, что покупатель хочет заказать кифару в мини-варианте для пятилетней дочери, то сказал, что не будет исполнять капризы избалованных детей, что у них серьезный магазин. Гийом очень долго с ним говорил, и когда они вышли из магазина, руки у него дрожали, но в них был бланк, где значилось, что он получит свою мини-кифару через неделю.
Через неделю Мона впервые провела рукой по тоненьким металлическим струнам и улыбнулась. Она не расставалась с кифарой: спала с ней, ела, гуляла и даже мылась. Гийом хотел время от времени разлучать Мону и кифару. Но Мона довольно быстро научилась прятать ее. Тогда Гийом пригласил учителя музыки, чтобы перевести процесс игры хоть в какое-то образовательное русло. Учителя музыки для Моны нашел Шарль. Мона научилась брать аккорды, а через неделю стала их напевать. Еще через неделю она заговорила и попросила пианино.
— Гийом взял отпуск в своем финансовом фонде, купил пианино и сам сел с ней за учебники — он и раньше неплохо играл. Мона научилась читать ноты, а потом мало-помалу буквы — с обыкновенными человеческими знаниями ей было сложнее управиться. Но сейчас она ходит в обычную школу, учится в классе, где ребята младше ее на три года, но все-таки это обыкновенный класс, и она окружена обыкновенными детьми. А, да, я забыл. У Моны теперь абсолютный слух. Она может сказать, на какой ноте звучит вилка, когда упадет со стола на каменный пол. Она этому научилась, понимаете, — Шарль вздохнул и осторожно закрыл фотоальбом.
— Может быть, у нее такая особая форма таланта? — спросила я.
— Это талант учителя, — твердо сказал Шарль. — Юные музыканты пишут диктанты пачками. Но только хороший учитель может научить их узнавать изначальную вибрацию, которая слышна в ноте «ми» первой октавы. И если они запомнят «ми», «ля», «ре» на память, они все смогут угадать. С этого начинается абсолютный слух. Это как научиться читать, только читаешь звуки.
Через неделю читатель звуков улетел в Буэнос-Айрес. А мне позвонил выдающийся российский виолончелист Алексей Корсаков и пригласил на концерт в маленьком концертном зале «Меркурий», недалеко от площади Этуаль. «Равель, Сен-Санс и Дебюсси, — уточнил Корсаков, — вы ведь любите Дебюсси, Шарль рассказывал».
Играл он божественно. Но, чего скрывать, Корсаков никого и никогда не приглашал на концерты просто так. И как только погасла последняя нота ноктюрна «Лунный свет», за которой последовал дружный всплеск аплодисментов, я поняла, что справа от меня русская девушка и, похоже, наши места не случайно оказались рядом. Пока меломаны с чувством хлопали революционным гармониям Дебюсси, моя соседка строчила на телефоне сообщения весьма узнаваемой кириллицей, читала ответы и снова строчила, так что телефон мерцал и вибрировал в темноте, точно маленький НЛО. Несмотря на столь рассеянное внимание этой зрительницы к мастерству Корсакова, на полу рядом с умопомрачительной красной туфелькой я увидела пачку свежих дисков с его портретом. Пачку девушка подхватила и с трудом запихнула в свою сумочку, прежде чем покинуть зал.
При свете медузообразных люстр в маленьком зале, где для узкого круга слушателей был устроен коктейль, я наконец как следует разглядела ее — милое широкоскулое лицо, лоб без единой морщинки, серые глаза и роскошные длинные темно-русые волосы, которые русские женщины обычно носят «как есть», словно не решаясь к ним подступиться, устав с ними спорить, закалывать или заплетать. А рядом с ней я увидела Корсакова, к которому и подошла сказать «мерси за Дебюсси». Корсаков в одной руке держал свой диск, а в другой — бутерброд с красной икрой. На нем были очень простой черный пиджак и черная рубашка без галстука. Светлые глаза искрились, на лбу под рыжеватой растрепанной челкой блестел пот, и его улыбка ясно говорила, что Корсаков очень доволен и концертом, и бутербродом, и тем, что к нему на концерт пришла девушка в красных туфлях.
