Музей современной любви - Роуз Хизер
Немного погодя Джейн сказала:
— Интересно, что было бы, если бы они остались вместе, Марина и Улай?
Бриттика пожала плечами.
— На мой взгляд, Марина как творческая личность выше его. Когда сходишь наверх, посмотришь ретроспективу, этот перформанс… Ее отец, мать, Улай. Они были этапами ее пути. Теперь она одна.
— Выходит, это похороны?
— Да, Абрамович всегда нравилось представлять свои похороны. И она пригласила нас!
Джейн рассмеялась. И на мгновение сжала руку своей молодой соседки.
— Я вернусь домой, но никогда этого не забуду, — сказала она.
«Мне кажется, я ее знаю», — подумала Бриттика. Я сижу здесь на бетонном полу. Я дважды приезжала из Амстердама, чтобы посмотреть на это действо, и, вероятно, приеду в третий раз. Я уже три года пишу о ней. Я знаю, что Марина говорила и делала, но, находясь здесь, смотрю на нее и понимаю, что, хотя я считала, что знаю ее, возможно, я заблуждаюсь. Трудно отделить истинные факты от того, что она снова и снова рассказывает, так что это становится похожим на правду, хотя, возможно, ею не является. Я хочу, чтобы Абрамович запомнила меня. Но она меня не знает. Она не знает, на что у меня ушли последние несколько лет. Возможно, я никогда не познакомлюсь с ней, хотя смотрела ей в глаза дольше, чем кому-либо. Наверное, для нее я просто очередной искусствовед. Быть может, она добра лишь к людям, у которых есть то, что ей нужно. Марина знает Амстердам. Она прожила там много лет. Мы с ней почти наверняка ходили по одним и тем же улицам, посещали одни и те же галереи, обедали в одних и тех же ресторанах, противостояли ветру с Северного моря, видели одни и те же замерзшие каналы, любовались весенними нарциссами, возможно, катались на велосипедах по одним и тем же дорожкам. Все то время, что она провела в Амстердаме, она была той самой Мариной Абрамович, которая впоследствии появилась тут. Я понятия не имею, где окажусь в ее возрасте. И кем. Буду ли я спать в поле или стоять голая перед столом с инструментами в Неаполе? Нет, вряд ли. Я не смогла бы делать то, что делает она. У меня нет тяги к боли. И к лишениям. Возможно, все это я почерпнула из своей системы в детстве, еще в Китае, до того, как меня удочерили. Что я тогда любила? Этого я никогда не узнаю. Может быть, ничего. Может быть, я училась любить, но чем позже, тем сложнее учиться. Интересно, бывало ли, что я очень долго кого-то ждала? Пожалуй, да.
Позже перед Абрамович снова сел юноша с ангельскими глазами. Он плакал, и Марина плакала вместе с ним. Затем, неожиданно для Бриттики, по громкоговорителю прозвучало объявление: «Через пятнадцать минут музей закрывается».
Ей представилась Марина, снимающая в зеленой комнате красное платье. Возможно, Давиде, ее помощник, сообщит ей, что на улице идет дождь. Она наденет брюки и свитер. Он подаст ей пальто: «Идемте. Пора домой».
Бриттика знала, что на каком-то уровне Марина Абрамович ее ужасает. Отчасти потому-то она и продолжала работать над своей диссертацией. Интересно, что ужасает саму Марину? Просыпалась ли Марина по ночам в панике, чтобы разгладить простыню и подоткнуть ее края под матрас, пока на ней не останется никаких следов ее тела, как каждую полночь ее заставляла мать? Колотилось ли ее сердце, когда она просыпалась? Приходилось ли ей напоминать себе, что она уже не семилетняя девочка? И не десятилетняя. И не двадцатилетняя. Мать Марины умерла и больше никогда не разбудит ее среди ночи. Больше никогда не ударит.
И все же, когда мать лежала при смерти, именно Марина массировала ей ноги с лавандовым маслом. Лечила ее пролежни. Любила ее.
Бриттика и Джейн нашли поблизости закусочную и поужинали куриными бургерами и лаймовым пирогом. Потом Бриттика вернулась в свой крохотный гостиничный номер на Сорок третьей улице, с шумным кондиционером и пересушенными белыми простынями. И принялась печатать, прислонившись спиной к ламинированной спинке кровати. В одиннадцать часов вечера убрала ноутбук и выполнила несколько расслабляющих поз. Бриттика могла как угодно раскладывать кусочки жизни Абрамович, но что лежало в основе этого несокрушимого дара выносливости?
В два часа ночи молодая женщина проснулась и снова просмотрела на «Фликре» лица всех, кто сидел с Мариной начиная с девятого марта. Парень с копной черных волос, девушка с живыми зелеными глазами, женщина с россыпью веснушек. Выражения этих лиц были столь очевидны. Каждое говорило о прожитых днях, о том, как складывалась и петляла жизнь, раскрывалась и вновь закрывалась, и все эти дни оставляли на лице свой отпечаток. Бриттика увидела собственное лицо: огоньки любопытства в глазах, плотно сжатые губы. Тревога, казалось написанная на лбу большими буквами. Бриттика не хотела выглядеть встревоженной. В следующий раз ей хотелось бы улыбаться.
В три часа тридцать три минуты она закрыла ноутбук и выключила ночник. День бежал ей навстречу, надвигался на нее из Европы, неумолимо рвался вперед, надо поспать, пока есть возможность. Жаль, что у нее нет мелатонина. Этот перформанс отчего-то вызывает бессонницу. Интересно, где на Манхэттене ночует Марина? Принимает ли она снотворное? За весь день Абрамович не может ни вздремнуть, ни пописать, ни потянуться, ни зевнуть, ни чихнуть, ни расправить плечи, ни постучать ногой, ни почесать нос. Как она проводит ночи?
Бриттика поставила будильник на восемь утра, чтобы успеть перехватить черничный кекс, перед тем как она станет в очередь перед музеем. Наступает тридцать пятый день. Если повезет, сегодня она снова сможет сесть перед Мариной.
16
Марине четыре года, она в Белграде. История подлинная. Мне нравится думать, что это был ее первый публичный перформанс. Сыгранный перед аудиторией, состоящей всего из одного зрителя. Меня.
Марина сидит за кухонным столом. Бабушка сказала, что скоро вернется. Но прошло уже много времени. Бабушка ушла в магазин. Магазин был недалеко. Надо только спуститься по лестнице, пройти мимо маленького садика и лающей собаки. Постоять в очереди. Посудачить с другими женщинами. О хлебе. О колбасе. О соседях. Потом совершить покупки и снова посудачить. Потом, с тяжелой сумкой в руках, опять пройти мимо лающей собаки, маленького садика, подняться по лестнице. Вставить ключ в дверь. Марина слышала, как поднимались и спускались по лестнице люди, но никто из них не повернул ключ в замке. Никто из них не был бабушкой, возвращающейся из магазина домой. Девочка уже подумывала выйти на улицу, чтобы расспросить прохожих, не видел ли кто ее бабушку, но не дотянулась до дверной ручки. Можно было придвинуть стул и встать на него, но Марина этого не сделала. Она села.
Бабушка велела ей сидеть и ждать. Поэтому девочка сидит и ждет. Она слышит жужжание мухи, мечущейся между оконным стеклом и занавеской. Слышит собственное дыхание. Из крана в ванной капает вода. Что-то скрипит и булькает в трубах. Наверху кто-то музицирует. Скоро пора будет зажигать свечи.
Марина смотрит на стакан с водой, стоящий на столе. Ей очень хочется пить, но она не притрагивается к нему. Девочка решила, что, если попьет воды, бабушка не вернется. Ей хочется писать. Очень хочется. Но она не писает.
Если бабушка не вернется, с кем она будет жить? Мама и папа могли бы взять ее к себе, чтобы она жила с ними и ребенком, который скоро появится на свет. Марина не хочет жить с малышом. Она хочет жить здесь. Она хочет, чтобы бабушка вернулась домой.
Бабушка ушла. Дверь закрыта. Скоро дверь снова откроется. Бабушка вернется. Если Марина будет сидеть очень тихо.
На стене тикают часы. Это звук застывшего времени. В стакане с водой мерцают крохотные цветные искорки. Стол позади стекла шевелится, словно это вовсе не стол.
— Что ты делаешь? — спрашивает бабушка, неожиданно очутившаяся рядом.
Марина не слышала ни шагов, ни скрипа ключа в двери. От бабушки пахнет улицей.
