Война - Селин Луи-Фердинанд

Анжела все время пялилась на мою медаль, ни на секунду не могла оторваться.

Я бы с удовольствием трахнул Анжелу, но сперва мне не мешало бы выспаться и почувствовать уверенность, что по крайней мере в ближайшие день-два со мной точно ничего не случится. На сон, конечно, медаль повлиять не могла, но я стал ощущать себя в чуть большей безопасности. Только вот был еще и Каскад.

Настал черед бараньего окорока. И тут мы на время обо всем забыли. Я трижды брал себе добавку. Мой отец тоже, как и г-н Арнаш, его жена дважды, Л’Эспинасс полтора. Моя мать, глядя, как я ем, ласково мне улыбалась.

— Ну вот, аппетит у всех не пропал хотя бы, — радостно поделилась она со всеми...

О моем ухе никто не говорил, оно, как и жестокость немцев, было из разряда вещей чересчур неприятных, раздражающих, да и вообще неправильных, которые совершенно не вписывались в концепцию возможности исправления любых изъянов этого мира. Я был слишком болен, а в то время еще и недостаточно образован, поэтому головой, где у меня к тому же постоянно гудело, всю гнусность цепляния моих предков за свои дебильные надежды я тогда до конца не осознавал, но я все равно чувствовал, как плохо на меня это действует, стоило мне пошевелиться, как на меня, словно набитый тонной дерьма спрут со скользкими липкими щупальцами, наваливалась их огромная оптимистическая идиотская беспросветная тупость, которую они постоянно с маниакальным упорством кое-как латали, вопреки очевидности, несмотря на все примеры беспредельного насилия, ужасы и кровавые свидетельства, буквально вопившие о себе в том числе и непосредственно за окном комнаты, где мы сидели и жрали, и в моей личной драме они отказывались видеть даже намек на какой-либо непоправимый урон или поражение, потому что признать их означало и самим хотя бы немного проникнуться отчаянием, которое люди иногда чувствуют в жизни, а они не желали ни в чем отчаиваться, игнорируя вообще все, включая войну, которая целыми батальонами маршировала прямо под окнами господина Арнаша и грохотала в небе артиллерийской канонадой, и ее отголоски сотрясали все стекла в доме. А вот моя рука постоянно находилась в центре их внимания. В руку я получил приятное, радующее глаз ранение, на которое можно было смотреть с оптимизмом. На ногу Каскада, кстати, тоже. Анжела ничего не говорила, она почти не накрасилась.

—  Какая она все-таки милая, эта крошка, — доверительно сообщила мне моя мать после салата. [Неразборчивая фраза].

Они же не просто так собрались за столом. Не только отметить мою храбрость, тут нам всем, раненым бойцам, поднимали настроение.

Вот так, за едой, прошло добрых два часа. На десерт моих родителей зашел поздравить военный священник, каноник Презюр. Манера говорить у него была чрезвычайно мягкая, как у дамы. А кофе он пил так, словно каждый глоток наполнял его неземным блаженством. Держался он очень уверенно. Моя мать кивала в такт каждому его слову, и мой отец тоже. Они все одобряли. Это был глас небес.

— Помните, мой дорогой друг, и во времена ужасных напастей, какие Господь наш посылает, дабы испытать своих созданий, он все равно полон к ним безграничной жалости и бесконечно к ним милосерден. Их страдания — это его страдания, их слезы — это его слезы, их страхи — это его страхи...

Я постарался придать своему лицу как можно более тупое и раскаивающееся выражение, чтобы не отличаться от остальных и продемонстрировать одобрение слов кюре. Правда слышал я его очень плохо из-за своих шумов, которые образовали вокруг моей головы нечто вроде практически непроницаемого шлема из грохота. И вот сквозь этот свист, как сквозь стену, с тысячами отголосков до меня доносились его сочащиеся медом и желчью слова.

Моя мать так и застыла с приоткрытым ртом, настолько возвышенные вещи говорил этот кюре. Речь его лилась плавно, без единой запинки, сразу было видно, что для него рассуждать обо всех этих возвышенных материях было чем-то столь же привычным, как для моей матери — быть готовой к самопожертвованию, для меня — шум, а для моего отца — верность долгу. Тут мы снова все выпили коньяку, причем отборного, за мою военную медаль.

Каскад постоянно прикладывался к стакану Анжелы, не оставляя там вообще ни капли, чтобы ее позлить. Он высасывал все прямо у нее под носом. Его это веселило. Происходящее в столовой г-на Арнаша все больше напоминало некий танец, танец возвышенных эмоций. Все вокруг кружилось и двигалось туда-сюда под аккомпанемент моего шума. Даже опереться было не на что. Все были пьяны, абсолютно все. Г-н Арнаш снял свой галстук. Мы выпили еще кофе. Кюре больше уже никто не слушал. Только моя мать все еще кивала головой в такт движениям его губ, стараясь не пропустить ни одного возвышенного умозаключения по поводу опасностей войны и сверхъестественных благодеяний доброго Господа.

Каскад с Анжелой бурно препирались друг с другом. Я не все слышал, но кое-что до меня доносилось.

— Нет, я не пойду... — говорила она...— нет, не пойду...

Теперь уже она его злила. Он заранее мне сказал, что они туда непременно пойдут, ему нравилось трахать ее в сортире. Но она не пойдет. Ладно.

— Ну тогда я спою! — сказал он.

И поднялся со стула. Мой отец и то уже сильно побагровел. Войска шли, не останавливаясь, каскадом проносилась по улице, словно тяжелый ливень из металла, кавалерия, а следом, между эскадронами, артиллерия, раскачивается, упирается, трясется, одно эхо перекрывает другое. Мы уже успели к такому фону привыкнуть.

— Да он же не умеет! — сразу же встряла малышка Анжела.

Я хорошо видел ее глаза. Ее взгляд не предвещал ничего хорошего. Черные расширенные зрачки, кровожадный провоцирующий рот и жестко прочерченная линия бровей над прелестным округлым личиком. Лучше было бы поостеречься. И уж Каскад должен был этот понимать.

— Я спою одну, если решил, а ты засунь свой язык в задницу, и не указывай мне тут!

—  Валяй, — сказала она. Валяй, а мы посмотрим, как ты обосрешься!

Если бы она просто перепила, меня бы это не сильно беспокоило, но было еще кое-что, она могла много чего тут натрепать, о чем ей придется потом сильно пожалеть.

—  Ну ты, страхолюдина, как ты смеешь в таком наглом тоне говорить со своим мужчиной в присутствии посторонних. Ты, кого здесь вовсю долбят бриты с того самого момента, как я вызвал тебя сюда к себе... Кем ты себя возомнила? Расскажи лучше этим людям, как я нашел тебя на панели возле пассажа в Каире, и только благодаря мне ты смогла тогда надыбать себе свою первую комбинашку. Еще одно слово, блядина, и я раздолбаю твое кувшинное рыло! Хотя ты и этого не заслужила... сучара!..

— Да ну! — сказала она ему...

И потом тише, сосредоточившись на словах, которые она, не сомневаюсь, заготовила пока шла.

— Ты считаешь, конечно же, что малышка Анжела по-прежнему так же тупа... Ты же сам так говоришь! Вот тебе сменщица, десять шлюх, три девочки и прочие отбросы, которых соизволил привести Мсье, мало того, что у каждой гноится щелка, а на теле минимум две-три незаживающие язвы, так еще и каждый месяц приходится вычищать у них из брюха очередного ублюдка, и малышка Анжела будет со всем этим разбираться, оплатит снадобья и аперитивы для всей дружной семьи своей жопой, платила всегда своей жопой и дальше будет платить своей жопой... Нет, мой зайчик, ты меня достал, мне все остопиздело, если ты опять по уши в дерьме, в дерьме и оставайся. Меня это больше не ебет, каждый отныне сам за себя, это был мой вечерний выпуск!

—  Ах! Фердинанд. Я сейчас расплющусь! Ты все слышал. Подожди, я принесу тебе ее кишки...

Г-н Арнаш, кюре и мадмуазель Л’Эспинасс стояли неподалеку. Все они были охвачены сильным волнением. Он уже держал в руке нож для торта. Не такое уж и страшное оружие, на самом деле.

Моя мать слышала все эти ужасы. С ужасами такого рода ей еще не приходилось сталкиваться. Каскада удалось удержать. И усадить на свое место. Он раскачивал головой, как метроном. Его жена, к счастью, находилась по другую сторону стола. После случившегося она не спускала с него глаз.