Юрий Герт - Приговор

— Вреда не было, да и пользы никакой.

— Вот как! Выходит, если так, хватай топор и круши головы? Так выходит?

Виктор молчал.

— У вас что, многие в классе вроде тебя думают?..

— Все, — сказал Виктор. И поправился:— Почти все.

— Почти все! Что-то Людмила Георгиевна говорила про тебя одного...

— Почти все так думают,— сказал Виктор, усмехнувшись.— А написал я один.

«Ах, стервец!..» — вздохнул про себя Федоров. Знал Виктор его пунктик: «Говори правду, в любых обстоятельствах — только правду!..» За одно это Федоров мог все простить.

— Послушай, Витюха,— сказал Федоров,— если твоей логике следовать, то какого лешего Родиону Раскольникову сходить с ума, терзаться, каяться?.. Если ему человека убить — что паука раздавить?..

— Просто он слабак был,— подумав, сказал Виктор.

— Слабак?..— Федоров опешил.

— Хиляк,— уточнил Виктор презрительно. Что-то подзуживающее, подначивающее отца слышалось в его утончившемся голосе.— В революцию и в гражданскую войну вон сколько убивали — и ничего...

— В революцию?..— Федоров усмехнулся,— Ты что же думаешь, твой дед в гражданскую с такими вот старухами сражался?.. За это и орден Красного Знамени получил?..— Он давил, давил на сына — не только тяжестью неотразимых вопросов, но, казалось, всей массой своего крупного, мосластого тела.— И, главное, ради чего такие, как он, жизнью жертвовали?.. Ради всеобщей справедливости! У них впереди была великая цель — благо людей, всего человечества!.. Нашел, с кем сравнивать!..

— А я и не сравниваю,— возразил Виктор, глядя на отца бычком.

— Как же не сравниваешь?— сказал Федоров, сердясь.— И сам запутался, и меня запутал!..

— Это не я, это ты запутался,— хмыкнул Виктор,

Но было... Было, наверное, в лице Федорова, в его погрузневшей, смиряющей ярость походке, которой он и раз, и второй прошелся по кабинету,— было во всем этом нечто такое, отчего Виктор съежился и только пробормотал, что у Раскольникова тоже, может, имелась цель — благо людей, всего человечества...

Однако что до «блага всего человечества», то состоялся об этом другой разговор, особый и — не столь мирный...

...А он всегда был упрям и как-то холодно, ожесточенно отчаян. Классе в девятом — или восьмом?..— забавлялись Глеб, Валерка и Виктор такой игрой. Переходя дорогу, требовалось остановиться и ждать, чтобы машина, которая мчит прямиком на тебя, тоже остановилась. Однажды разъяренный шофер поймал Виктора, сдал милиционеру, Федорову досталось идти в райотдел, выручать.

— Зачем вы это делаете?— спросил он сына, когда они возвращались домой. Все положенные в таких случаях слова были уже сказаны, в кабинете начальника райотдела Виктор обещал, что повторений не будет.— Зачем?..

— Чтобы себя испытать,— сказал Виктор, помолчав.

Они как раз переходили улицу, мигнул светофор, Федорову представилась неудержимо надвигающаяся громада автобуса или грузовика — и приросшая к асфальту фигурка сына с портфелем в руке... Знобким ветерком дунуло Федорову в затылок, как случалось когда-то, если тоненько свистнет над ухом пуля.

Он с невольным удивлением, даже уважением посмотрел на Виктора, который скучливо и хмуро взирал исподлобья на серую, кишевшую вокруг толпу, и словно увидел ее на миг его глазами...

— Слишком вы все усложняете,— сказал Виктор («Вы» означало и «взрослые вообще», и «подобные отцу»).— А на самом деле в жизни все проще. И живете вы — не как сами говорите, а как я говорю...

— То есть?

— То есть — ты работаешь, потому что тебе за это платят деньги. И мать — тоже. И так все... Все делают, что им выгодно. Только при этом произносят разные словечки, которым, кстати, никто не верит.

Разговор был прошлой осенью, Виктор начал ходить в десятый класс. Он стал замкнут, груб, любые контакты с родителями, казалось, ему в тягость. «Оставьте меня в покое!..» — вспыхивал он при малейшей попытке подойти ближе, вмешаться, хотя бы прикоснуться к нему — все в нем содрогалось при этом, корежилось, как от физической боли. Татьяна плакала, Федоров накалялся. Когда же изредка он и сын, словно балансируя на канате, начинали движение друг к другу, кто-то из них вскоре поскальзывался первым, за ним срывался второй... Правду говоря, чаще не удерживался на высоте сам Федоров: рассуждения сына сердили его, представлялись пустой схоластикой — в возрасте Виктора он отправился в военкомат и вскоре оказался на фронте...

— Это что же, универсальный закон?— спросил Федоров,— Насчет «выгодно-невыгодно»?..

— Пожалуй.

— «Универсальный закон Виктора Федорова...» Звучит неплохо!

— Пожалуй.— Он говорил, будто шелуху от семечек сплевывал.— Только его до меня лет за тысячу открыли,

— Скоты открыли,— сказал Федоров, стараясь пригасить разгоравшееся внутри бешенство.— Скоты открыли скотский закон. Все закономерно...

— Вести спор такими аргументами некорректно.

— Вот как — «некорректно»!..— передразнил Федора сына. И сменил интонацию:— Да ты подумай, Витюк, вспомни — Джордано Бруно, Перовская, тот же Лунин... Какая им была выгода, что ты говоришь?.. Костер, петля, каторга!.. Да ты своего деда вспомни!..

Он вскинул руку и указал на портрет, висевший над диваном, на котором оба сидели.

— Или что — скажешь, и это некорректный аргумент — твой дед?..

Федоров немало знал и рассказывал Виктору о своем отце — учителе, участнике гражданской войны, организаторе крестьянской коммуны — в Сибири, на берегу Иртыша. В свое время о коммуне писали, вышла даже брошюрка, в которой с простодушным пафосом тех лет говорилось о трудовых успехах коммунаров (землю пахали однолемешным плугом, о тракторе лишь мечтали), о новом быте, о школе, где обучались грамоте и дети, и взрослые, о клубе, куда сходились по вечерам — слушать, как при свете семилинейной лампешки Макар Тимофеевич Федоров читает Пушкина, Генриха Гейне, Ибсена... Федоров собирал материалы о своем отце, о его коммуне «Майская заря», складывал в папочку, там же лежала и справка о реабилитации, выданная в 1955 году. Когда-нибудь, думал Федоров, он съездит в те места, где коммунарствовал отец, отыщет стариков — и напишет книгу...

— Нет, почему же, — повел плечами Виктор,— аргумент как аргумент... Только Он ничего не доказывает. Наоборот. Любое исключение подтверждает общее правило.

— Ты что имеешь в виду?

— А чего он добился? И такие, как он? Роберт Оуэн тоже создал коммуну «Новая Гармония». Добровольцев со всей Европы собрал, обеспечил деньгами, землей. Дворец культуры им потрясный отгрохал, газету затеял издавать, короче — живите, гаврики, плодитесь и трудитесь во имя светлого будущего! А толку-то?.. Года не прошло — коммуна его накрылась!— Виктор ухмыльнулся, глядя на отца прищуренными глазами, и была в его, ухмылке, помимо превосходства, еще и жалость, с которой он, случалось, объявлял отцу, азартному и неумелому игроку, заранее рассчитанный мат.— Все просто: этот гаврик любил покушать, тот покимарить, третий выпить и с девочками побалдеть, и никто не любил вкалывать, а те, что любили, нашлись и такие чудики, скоро усекли, что им за других пахать придется, и тогда им тоже все стало до лампочки... Короче, эксперимент провалился, ибо выяснилось, что в распоряжении экспериментатора не тот материал. Но другого, к сожалению, в природе не существует. И это подтверждается экспериментом, который организовал уже не Роберт Оуэн, а Макар Тимофеевич Федоров — сто лет спустя, в коммуне «Майская заря». Где она, эта коммуна?.. И, кстати, где ее основатель Макар Тимофеевич?..

Он редко видел сына таким возбужденным.

— Не передергивай, Виктор,— попытался остановить его Федоров.— Все было куда сложнее...

— «Не передергивай!..» Это не мы, это вы передергиваете! Приукрашиваете, припомаживаете людей, лишь бы не видеть, какие они на самом-то деле! Все как в школе: «Детки, детки... Мальчики-девочки...» Да если бы наши учителя дотумкали, чем они занимаются, эти мальчики-девочки, когда одни остаются... Вот бы офонарели!.. Только зачем?.. Так им спокойней!

— Виктор!

— Не надо!— Теперь они поднялись и стояли друг против друга. Федоров видел, как дрожат, бьются в злых щелочках глаз Виктора черные провалы зрачков.— Не надо ставить нам в пример ни Софью Перовскую, ни Дон-Кихота! Софья Перовская на эшафоте погибла, а мы жить хотим!.. Это скоты набросили ей петлю, скоты стояли :и смотрели, как она дергается на веревке, а вы делаете вид, что их нет и не было — скотов! И умиляетесь Дон-Кихотами, которых топчут свиньи! Что ж, умиляйтесь на здоровье, а мы не желаем! Потому что если кому Дон-Кихоты и нужны, так именно свиньям — чтоб было, кого топтать!

— Виктор, Виктор...— Федоров знал, что в те минуты, когда Виктор бывает в запале, его не урезонишь.— Хоть это и страшно вульгарная философия, но — ладно, допустим. Только тогда уж будь добр, скажи, что ты для себя выбираешь, с кем ты — со свиньями или с Дон-Кихотом?..