Альбер Коэн - Любовь властелина
— Да ты себя накручиваешь, все не так страшно, — сказала она, понимая, что он нарочно преувеличивает серьезность ситуации, чтобы услышать слова поддержки.
— Почему ты так решила? — жадно спросил он. — Объясни.
— Если ты завтра отдашь ему сделанную работу, он перестанет злиться.
— Ты так думаешь? Скажи, ты вправду так думаешь?
— Ну конечно. Ты сделаешь эту работу сегодня вечером дома.
— Двести страниц, — вздохнул он и встряхнул головой, как обиженный школьник. — Мне же всю ночь придется работать, ты подумала об этом?
— Я сварю тебе очень крепкий кофе. И составлю тебе компанию, если хочешь.
— То есть ты действительно думаешь, что все можно уладить?
— Ну конечно, вот увидишь. К тому же у тебя теперь есть покровитель.
— Ты хочешь сказать, заместитель Генерального секретаря? — Он прекрасно понимал, о ком идет речь, но ему нужно было ее подтверждение. К тому же было так приятно произносить вслух, полностью, этот высокий титул, сами могущественные слоги, казалось, образуют вокруг него защитное облако. Магия слов, короче. — Заместитель Генерального секретаря? — повторил он, слабо улыбнувшись, выдвинув кресло и вцепившись в юбку жены.
— Ну конечно, ты же мне рассказал, как он был с тобой давеча приветлив.
— Заместитель Генерального секретаря, да, — снова улыбнулся он и машинально взял со стола трубку, вдохнул — она не горела, он положил ее обратно. — Да, правда, очень приветлив.
— И я думаю, он спросил тебя, в каком отделе ты работаешь.
— Да, он расспрашивал, и ты знаешь, интересовался, чем я конкретно занимаюсь и нравится ли мне работа. И он назвал меня Дэм — он помнит мою фамилию.
— И потом он предложил тебе присесть, вы беседовали.
— Да, на равных, знаешь, он совершенно не давал мне почувствовать разницу в положении.
— И он хлопнул тебя по плечу.
— Да, хлопнул, — улыбнулся он и вновь расцвел, вытряхнул трубку и набил ее снова.
— И я полагаю, он сильно хлопнул?
— Ох, очень сильно, знаешь. Я думаю, плечо до сих пор красное, хочешь посмотреть?
— Нет, не стоит, я тебе верю.
— И это сделал тот, кто важнее даже других заместителей Генерального секретаря!
— И даже самого Генерального секретаря! — подхватила она.
— Это точно. Потому что сэр Джон, ты знаешь, это гольф, гольф, гольф, а так он — чисто декоративная фигура, просто дает добро на все, что решит его заместитель. Ты видишь, как важно, что он хлопнул меня по плечу!
— Да, я вижу, — сказала она и закусила губу.
Он разжег трубочку, спокойно, с наслаждением вдохнул дым, затем встал и зашагал взад-вперед по комнате, в клубах табачного дыма, одна рука — в кармане, другая — на чубуке трубки.
— Жнаеш, Риашечка, — провозгласил он, держа трубку в зубах, от чего шепелявил, как толстяк ван Геелькеркен. — Я шовершенно убежден, што Веве не штанет буянить, он лает, да не укушит, так што не волнуйшя, даже ешли он меня и прижмет, мне ешть што ему противопоштавить, я его не боюшь, шобака лает, ветер ношит! — Он сел, положил обе ноги на стол и стал качаться, бесшабашно закусив мундштук и время от времени со всхлипом посасывая трубку. — А шкажи, он прошто неотражим? Ты наверняка его жаметила на бражильшком приеме. Какой-то необъяшнимый шарм, правда? Такой шлегка рашшеянный вид, будто не очень-то шлушает шобешедника, и каменное лицо с таким горделивым выражением, и вдруг ожаряетшя милой, обаятельной улыбкой, ага? Дамшкий угодник, што уж говорить. Во вшяком слушяе, графиня Канио шо мной шоглашна, это уш поверь. А я тебе рашкаживал про шлужанку Петрешку?
— Нет, — сказала она.
Он положил потухшую трубку в пепельницу.
— Интересная история, я просто забыл тебе рассказать. Ну, в общем, Петреско живет в Понт-Сеарде, рядом с дворцом графини.
— Я бывала в Понт-Сеарде. Там нет никакого дворца.
— Ну, скажем, в весьма шикарном доме. Короче, не в этом дело. Служанка Петреско дружит с горничной графини, и оттого Петреско знает все, что происходит у графини дома. И он рассказал Канакису, а тот по большому секрету — мне. Вроде бы каждый вечер графиня ждет нашего зама генсека. — С таинственным, лукавым, возбужденным, немного виноватым видом, как будто несколько шокированный такой откровенной сплетней, он слегка высунул острый кончик языка. — Вроде бы она каждый вечер одета в вечернее платье, у нее готов роскошный обед, экзотические фрукты, цветы, все что хочешь. И часами она его ждет. — Он машинально огляделся, понизил голос. — И вроде бы чаще всего он не приходит. Каждый вечер она готовится к его приходу, стоит часами у окна, ожидая, что вдали появится его «роллс-ройс», — и ничего. Показательно, а?
Она встала, оглядела корешки стоящих на полке книг, нарочито зевнула.
— А ты ее видел, эту баронессу?
— Графиню, — уточнил он. — Высший класс. Старинное венгерское дворянство, в роду все сплошь дипломаты. Конечно же я ее видел, она часто приходит на сессии Ассамблеи, на заседания Совета, в общем, туда, где бывает он. Она пожирает его глазами. Я нисколько не удивлюсь, если она сейчас внизу, примчалась к нему без оглядки, а уж она-то знает весь высший свет, если учесть, кем был ее отец. Что с тобой, дорогая?
— Ничего. Мне просто неприятны все эти интрижки, вот и все.
— А что ты хочешь, она вдова, он холост, оба свободны.
— Почему бы им не пожениться?
— Ох, ну знаешь, многие очень даже приличные люди заводили любовниц. Людовик Четырнадцатый и мадам де Ментенон, например.
— Это был морганатический брак.
— Ну, во всяком случае, у Аристида Бриана точно была любовница, и все это знают, и тем не менее все его уважают.
— Но не я.
Он посмотрел на нее из-за стекол очков своими добрыми большими глазами. Какая муха ее укусила? Надо сменить тему.
— Итак, высокородная и прекрасная дама, как тебе моя берлога? Здесь, конечно, нет старинных гобеленов, как у нашего дорогого зама генсека, но вообще здесь мило, да? Посмотрела бы ты на кабинеты в бельгийском министерстве, ты бы сразу поняла, как здесь шикарно. И потом, есть масса других преимуществ. Здесь все-таки жизнь в дипломатическом духе, ну хотя бы посмотреть на расписание. Когда здесь говорят «после обеда», имеют в виду после трех, но если нужно, мы задерживаемся до семи-восьми вечера, как парижские дипломаты с набережной Орсэ или же лондонские из министерства Форин-офис.[3] Здесь совершенно другая атмосфера, чем в Международном бюро труда, где все эти чиновники обязаны горбатиться, да что обязаны, они без этого не могут, обожают ишачить, ну ты понимаешь, совсем другой круг, профсоюзные деятели, леваки. А здесь жизнь дипломатическая, приятная. Вот смотри, я посчитаю тебе дни, которые не должен работать. — Окрыленный, он вооружился автоматическим карандашом и блокнотом и высунул язык, как старательный ученик. — Во-первых, каждый месяц — свободный день, который служащий может использовать без всякой медицинской справки, статья тридцать первая Трудового кодекса. Я уж конечно не отказываюсь от такого. — Он записал. — Итого двенадцать дополнительных выходных дней в год!
(Тут необходимо пояснение. На самом деле пресловутая тридцать первая статья Трудового кодекса предусматривала некое женское недомогание в определенные дни, но целомудренные редакторы кодекса не решились это уточнять. Как следствие, мужская часть служащих также обрела право на свободный день без медицинской справки.)
— Вот так, — повторил Адриан Дэм, — двенадцать дополнительных выходных дней в год. Ты со мной согласна? — Красивым золотистым карандашиком он заботливо вывел в блокноте цифру 12, сияя от удовольствия. — Дальше, два раза в год мне удается уйти в отпуск по болезни, получив медицинскую справку. Что ты хочешь, переутомление. Кстати, формулировочка в последней справке была неплохая. Реактивная депрессия, неплохо придумано, а? Два раза в год отпуск на пятнадцать дней по болезни, только чтобы не слишком перетрудиться. Итого, еще тридцать дней отпуска! Тридцать и двенадцать будет сорок два, не так ли, согласна? Итого, сорок два! — Записав эту цифру, он приветствовал ее громким «пам-пам». — Затем у нас есть тридцать шесть рабочих дней официального отпуска, законного честного отпуска, статья сорок третья Рабочего кодекса. Так. Но внимание, я сказал «рабочих дней»! — воскликнул он с энтузиазмом. — Значит, отпуск получается, по сути дела, больше, чем тридцать шесть дней! В неделе пять с половиной рабочих дней! То есть тридцать шесть рабочих дней отпуска в год означает, что сорок пять дней можно ни шиша не делать. То есть у нас было сорок два дня дополнительного отпуска, прибавим к ним сорок пять дней законного отпуска, и получится восемьдесят семь! Кажется, правильно, да? — Услужливо. — Хочешь посчитать одновременно со мной, дорогая? — Он передал ей лист бумаги и карандаш — сама любезность. — Итого, восемьдесят семь дней отдохновения! Дальше, — прошептал он с выражением пристыженного шалунишки, — имеется еще пятьдесят два субботних коротких дня, которые теоретически считаются рабочими, но по сути выходные и во время которых сэр Адриан Дэм смакует dolce far niente! — В пылу наслаждения забыв о необходимости соблюдать высокое мужское достоинство, он испустил безумный сдавленный хохоток двоечника с задней парты. — И это между тем совершенно логично, признай, ну что можно успеть за час или два. Какой смысл проделывать долгий путь от Колоньи до дворца из-за двух часов работы, не больше, потому что даже те, кто приходит по субботам, в полдень уже тю-тю! И что? И кстати, Веве-то никогда не приходит по субботам, он уже в пятницу вечером садится в самолет, чтобы обхаживать своих знакомых шишек в Гааге и Амстердаме, чтобы им задницу лизать, а как же. А мне что стесняться? Таким образом пятьдесят два субботних утра эквивалентны приблизительно, заметь, только приблизительно, двадцати шести дням такого как бы отпуска. Восемьдесят семь плюс двадцать шесть будет сто тринадцать, если я еще не забыл математику. Ты не хотела бы считать одновременно со мной, чтобы проверить мои вычисления? — поинтересовался он умильным голосом. — Ну, как хочешь. Мы остановились на ста тринадцати прекрасных днях. — Высунув язык, он занес цифру в блокнот. — Да, сто тринадцать! — пропел он. — А потом, погодите, есть же пятьдесят два субботних вечера и пятьдесят два воскресенья. Но нужно уточнить: я же уже посчитал шесть из них в обычном отпуске и четыре — в отпуске по болезни. Ты следишь за моей мыслью? — Да.
