Дмитрий Новиков - Голомяное пламя
Вообще, кто сказал, что существует время, что оно куда-то течет. Мы рождаемся, растем, живем, близимся к смерти, умираем. Кто-нибудь важный скажет – я помню то время. Не верьте ему, врет. Помнит, как и любой, себя, свои ощущения, всполохи чувств, жесткость обид, страх. И, глядя в зеркало на усталое, опухшее, морщинистое лицо, ты-то знаешь, что и зеркало тоже врет, что на самом деле у тебя молодые глаза и хорошая улыбка, что залысины старика есть глупая шутка гладкой поверхности тьмы. Ты ведь чувствуешь и сейчас, как пахучий летний ветер играет твоими волосами, словно прядями сочной травы, льнущей к теплому, стрекотаньем кузнечиков прошитому лугу. Ты ведь знаешь, что если волос нет, то это потому, что ты впервые побрил наголо голову для новых ощущений и теперь смеешься себе самому, после купания стряхивая воду с шершавой щетинки растерянной мокрой ладонью. Ты знаешь…
«Гришуня, просыпайся», – сквозь сон донесся до него голос матери. Он потянулся так, что хрустнуло что-то в спине, не больно, а неожиданно и смешно. «Хрусть, – сказал сам себе, и еще раз, с удовольствием от последовательности звуков: – Хрусть». Затем приоткрыл глаза с набежавшей за ночь на веки липкой корочкой хороших снов и сквозь нее туманно увидел близкое окно. Оно было всё затянуто патиной налетевшего за ночь, налипшего на утреннюю росу тополиного пуха. «Пух, – опять про себя, вкусно выдыхая воздух, – хорошо, будем поджигать». Протянул руку и нащупал с вечера припрятанные в карман штанов спички. «Хорошо горит пух, как бикфордов шнур, – вчера подробно расспросил у отца про это красивое, партизанское слово и погордился, как сегодня удивит друзей, – будем поджигать пух».
«Гриша, вставай, сам просил разбудить пораньше». – Голос матери далеко и одновременно близко, приближается, и он вспомнил, ногами сбросил одеяло на пол и вскочил. «Первым, нужно попасть в сад первым, спорили вчера!» – и уже натягивал любимые штаны, которые как брюки, без противных штрипок. «Нет-нет, пойдешь сегодня в шортах», – мама наблюдает за ним, протягивает, нет, только не это, но в руке у нее действительно они, желтые, со стрелками, с карманом, на котором вышит этот ужасный, противный осел с ехидной мордой. «Мамочка, не хочу с ослом, хочу другие, черные», – он знает, что мать будет непреклонна, но так, на всякий случай канючит, вдруг чудо. «Пойдешь в этих, или сиди дома», – она как будто знает, чувствует, что ему именно сегодня надо идти, непременно идти, бежать, и скорей. Как она всегда это чувствует и как всегда пользуется этим, чтобы заставить сделать по-своему. С тем же жабо на празднике. Слово-то какое – жабо. Друзья как узнали, что эти девчачьи кружева у него на рубашке называются «жабо», так и стали его звать Жабо, или просто Жаб. Правда, недолго звали, потому что Женька перестарался, всё вокруг носился и кричал: «жабожабожабо», пока не получил по лбу лопаткой. Хорошая лопатка была, острая, Женьке потом лоб зашивали, даже шрам остался. Правда, он теперь говорит, будто его шашкой рубанули, когда он с Чапаем вместе скакал, и многие верят, потому что шрам очень красивый. Хитрый Женька, даже молодец. Они тогда быстро помирились. Но вот матери это жабо долго не мог простить, ведь знала, что не наряжаться тогда было главным, а решиться подарки девчонкам дарить. Он волновался, всё никак не мог решить, кому нужно дарить, Кате или Лене. С Леной они, конечно, друзья. Даже больше, гораздо больше. Но уж очень стыдное слово – жених. Невеста – так, ничего себе, даже красиво. Но жених – хуже некуда. Бедный Женька Морозов, его все женишком дразнят. Да, с Леной очень хорошо разговаривать. И записки хорошо писать, сладко. Вот перед праздником он ей написал «Я тебя люблу» и передал с подружкой. А потом ждал, смотрел, как они хихикают в другом конце группы, советуются, и внутри груди что-то стучало сильно, как поезд по рельсам. А потом принесли записку обратно, и на другой стороне было написано «И я». Так что решено, Ленке нужно подарок дарить. А с другой стороны, Катя тоже хорошая. Как-то по-другому хорошая. Это, наверно, должно быть стыдно, у них кровати рядом стоят на тихом часе. Он сам себе теперь удивляется, какие замечательные слова тогда придумал: «Давай ты будешь принцесса, ты заснула в своем замке, а я пришел и всё посмотрел». Сказал их с отчаянным замиранием, без всякой надежды, просто потому, что внутри было невозможно тесно, вот они и вырвались наружу, как воздух из воздушного шара. Сразу стало легче и совсем не стыдно, совсем так же по-космонавтски, когда однажды долго стоял на деревянной горке, мялся, убеждая себя, что именно он – Гагарин и должен прыгнуть первым. И прыгнул, и полетел к земле легко, без сомнений, радостно свободный. Правда, нижнюю губу прокусил насквозь, ударившись подбородком о колени, но это уже к полету не относилось. Так и теперь – сказал и освободился. А Катя вдруг внезапно согласилась: «Давай», – и глаза сразу закрыла, только немного подсматривала из-под смеженных век. Вот и здесь стукнулся опять о коленки, только не свои, а ее, и дыхание перехватило, рот забился ватой, которую из хлопка добывают, язык стал тяжелым, носороговым:
– А можно потрогать?
– Можно, – не сердится.
– А поцеловать?
Улыбается:
– Можно.
И совсем невообразимое вдруг сказал, не сам, кто-то внутри, внизу щипнул остро и больно, и хрипнул:
– А укусить можно? Тихонько?
– Нет, кусаться нельзя, – и отвернулась сама, строгая: – Я спать хочу.
…Вот как тут выбирать из двоих, когда они обе хорошие и разные. Просто измучился весь, а потом сказал серьезно и торжественно:
– Мама, мне нужно два подарка.
– Зачем тебе два? – удивилась.
– Я буду дарить и Лене, и Кате. Мне так нужно.
А мама посмотрела на него, усмехнулась проницательно:
– А ты у меня донжуан.
– Никакой я не дожуан. Просто, понимаешь… – и не смог ничего объяснить ни ей, ни себе. На празднике же, когда построили их друг против друга, мальчиков и девочек, и дали команду «поздравляйте», то первым подбежал к шеренге и руки широко раскинул, потому что стояли они не совсем рядом. Сунул свои подарки и отошел, понимая, что сделал всё правильно, как хотелось.
Всё это Гриша вспомнил, пока чистил зубы, полоскал уши и гладил себя по голове расческой. Когда же в дверь ванной застучали соседи, то выскочил в коридор, крикнул матери: «Ма, я пошел», – и выбежал из коммуналки на лестницу. Прежде чем вынырнуть из темного подъезда, мучительно долго, с напряжением отрывал от шортов упрямый карман с ослом, затем освобожденно, всё с тем же чувством собственной неоспоримой правоты хлопнул тяжелой дверью.
Гриша бежал вприпрыжку по улице Социалистической к детскому саду № 48. В ушах легонько посвистывал ветер, потому что бежал он быстро, не думая о расстоянии, не соразмеряя силы, как это делают взрослые, просто мчался и даже не знал, что от бега можно устать. Хорошо и звонко топали по асфальту новые, пахнущие звериной кожей сандалии, призывно копился в любых трещинах, щелях, углах тополиный пух, обещающий яркое удовольствие огненного вспыха, слетали со стеблей желтые головы одуванчиков, сшибленные свистящим ударом ивовой вицы, которую он только что сгрыз с куста, не сумев оторвать руками, и рот теперь был полон горько-протяжным вкусом живого дерева. Всё кругом обещало различные удовольствия и радости. Черными лепешками лежал возле домов накапавший с крыш за вчерашний жаркий день битум. Лепешки эти легко слеплялись в тяжелые, угрожающего черного цвета шары, и стоило лишь вдавить внутрь конец веревки, как они превращались в веселую и опасную игрушку, которую было здорово с гулом вращать, а уж закинуть на провода так, чтобы она повисла там, запутавшись хвостом, или запулить в окно нелюбимому соседу, который на днях пнул дворовую собаку, – полный восторг. На земле у обочины валялись камни, простые булыжники, и лишь немногие посвященные знали, что если расколоть их молотком или другим камнем, побольше, то внутри открываются полные сокровищ алладиновы пещеры. Это потом, позже, он узнал, что сверкающие блестки на свежем бугристом сколе – лишь слюда, а тогда сокровищами этими набивались карманы и ящики под кроватью. Ветер нес по улице бумажки от конфет, листовое золото и серебро с изломанной, хаосом тронутой поверхностью, которую так приятно разглаживать, расправлять ногтем, используя потом в качестве детских денег. Так бежал, и замечал всё вокруг, и еще успевал думать о том, какое сложное это название – «Социалистическая», как трудно было научиться выговаривать его, так же трудно, как завязывать шнурки на ботинках, тем более так до конца и непонятно, что это значит. Вот рядом есть другая улица – Правды, очень просто, что такое правда, он знал. Но вот тетька, продававшая там мороженое, однажды не дала ему трех копеек сдачи, а ведь он хотел еще газировки с сиропом. А на оставшуюся у него копейку автомат выдавал только без сиропа.
Когда Гриша подбежал ко входу в детский сад, солнечное утро сразу как-то потускнело. Возле ворот его встретил улыбающийся Женя, женишок противный. Они всегда соревновались, кто сильнее, даже дрались иногда, пихались ладонями.
