Ян-Филипп Зендкер - Искусство слышать стук сердца

У Ба понимающе кивнул:

— Вы, Джулия, поколесили по миру. Я почти безвылазно живу в этом городке. Дальше Таунгьи не ездил. Это столица нашей провинции. В повозке до нее можно добраться за день. Последний раз я был там очень, очень давно. А вы, Джулия, повидали мир. Кто я такой, чтобы вам возражать?

Его смирение разозлило меня еще сильнее.

— По вашему мнению, только ненормальная мать способна покинуть своего ребенка. Хорошо, я с готовностью поверю, что в вашем мире все обстоит именно так. Там нет отцов и матерей, которые бы не любили своих детей. Наверное, исключительно глупые и необразованные люди могут бросить ребенка, как Мья Мья. Что ж, это еще одно доказательство нашей отсталости, и мне остается лишь снова просить вас быть к нам снисходительной.

— Я не утверждала, что в моей стране нет плохих родителей, но у нас отношение к детям хотя бы не зависит от гороскопа.

— Разве это что-то меняет? — спросил У Ба, но, взглянув на меня, замолчал. Должно быть, почувствовал мой гнев и решил не доводить разговор до ссоры.

— Я не ради сказок ехала за шесть тысяч миль. Я пытаюсь разыскать отца.

— Пожалуйста, потерпите еще немного.

— С какой стати? Чтобы и дальше слушать нелепые истории о событиях далекого прошлого?

— История всего одна, и она — о вашем отце.

— Это вы так говорите. А где доказательства? Если когда-то мой отец на время ослеп, почему мы, его семья, не знали об этом? Он бы обязательно рассказал и маме, и мне, и моему брату.

— Джулия, вы в этом уверены?

Нет. И У Ба это понимал. Какую цель он преследовал? Хотел, чтобы я согласилась с ним? Сказала: «Оказывается, я совсем не знала своего отца». Он этого добивался? Или пытался внушить, что отец двадцать три года умело меня обманывал? В любом случае моя неуверенность была единственной причиной, по которой я продолжала слушать странного беззубого старика. Но мне отнюдь не хотелось признаваться в этом ни ему, ни себе.

— Слепота — не что-то постыдное, о ней не стоит молчать. Повторяю: отец не стал бы скрывать ее от нас. Возможно, несчастный мальчик, брошенный матерью, действительно существовал, но к моему отцу эта история отношения не имеет.

Я сказала У Ба, что самокопание и разного рода медитации с созерцанием собственного пупка — не мое. Возможно, я одна из немногих жительниц Нью-Йорка, которая никогда не ходила к психоаналитику. Я не верю, что причины всех моих проблем растут из детства, и скептически отношусь ко всем, кто так считает. Я сыпала контраргументами, пытаясь разбить утверждения У Ба. Нет, мой отец никогда не терял зрения. Чем больше я об этом говорила, тем острее осознавала, что веду разговор не со стариком, а с собой. Правда была шире моих представлений о жизни, и я отчаянно старалась загнать ее в привычные для меня рамки.

У Ба внимательно слушал и кивал. Кажется, все понимал и соглашался со мной. Когда я закончила монолог, он вежливо спросил, кто такой психоаналитик. Потом глотнул давно остывший чай и сказал:

— Джулия, боюсь, что сегодня я уже ничего не смогу вам рассказать. Я давно отвык от долгих разговоров. Целые дни провожу в молчании. В моем возрасте круг тем резко сужается. Знаю, вы ждали от меня рассказов не о слепом мальчике, а о Ми Ми. Вас интересует, кто она, и откуда, и какую роль сыграла в жизни вашего отца и — в определенной степени — в вашей. Я вновь смею просить вас уделить мне немного вашего времени и еще чуть-чуть потерпеть. Ми Ми обязательно появится в этой истории. Гарантирую, вы не пожалеете о потраченном времени. — Он встал и поклонился. — Я вас провожу.

Мы прошли к двери. Я была на целую голову выше У Ба, однако старик вовсе не выглядел низкорослым. Наоборот, это я казалась себе долговязой. Его быстрые, легкие шаги лишь подчеркивали мою неуклюжесть.

— Вы найдете дорогу к гостинице?

Я кивнула.

— Если желаете, завтра утром я могу зайти за вами и пригласить в свое жилище. Там разговаривать удобнее. И потом, я хочу показать вам несколько фотографий.

Не дожидаясь ответа, он поклонился и ушел.

Я медленно брела по улице. И вдруг у меня за спиной снова раздался голос У Ба. Почти шепот.

— Джулия, а ведь ваш отец здесь, совсем близко. Вы его видите?

Я резко обернулась:

— Это вопрос или… вызов?

Ответа не последовало. У Ба скрылся в темноте.

15

Был поздний вечер. Я лежала на кровати гостиничного номера, закрыв глаза, и представляла, будто мне года четыре или пять и я нахожусь в своей старой комнате, в детской кровати, на краешке которой сидит отец. Стены выкрашены в светло-розовый цвет. К высокому потолку подвешены фигурки пчел. Они больше настоящих, и у них черные и белые полосы на брюшке. Возле кровати — два ящика, полные книжек, мозаики и игр. В другом конце комнаты в игрушечной коляске спят три куклы. Я лежу, окруженная целой компанией мягких зверушек. Вот желтый кролик Хопси, он раз в год дарит мне шоколадные яйца. А вот жираф Додо, чьей длинной шее я завидую. Будь у меня такая, я бы легко дотянулась до верхних полок, где мама прячет коробки с печеньем. Рядом с жирафом пристроилась обезьянка Арика. Я верю, что она умеет ходить, только мне этого не показывает. В ногах дремлют два далматинца, кот, слоненок, три обычных медведя и Винни-Пух.

Я баюкаю свою любимую куклу Долорес. Ее черные волосы всклокочены. У бедняжки недостает руки — месть брата за какую-то мою проделку. За окнами — теплый летний нью-йоркский вечер. Отец приоткрыл окно, и в комнату струится приятный ветерок, заставляя кружиться полосатых пчел.

Я смотрю на отца. На черные волосы, темные глаза, светло-коричневые скулы и длинный нос, на котором застыли очки с толстыми круглыми стеклами. Оправа у них тоже черная. Повзрослев, я увидела фотографию Ганди и поразилась его сходству с моим отцом.

Папа склоняется надо мной, улыбается и почти бесшумно втягивает в себя воздух. Я слышу его голос. Это больше чем голос. Он звучит, как скрипка, нет, пожалуй, как арфа; и при всем желании не может быть громким. Я никогда не слышала, чтобы отец кричал. Он был не из тех, кто способен «брать горлом». Отцовская речь всегда оставалась мягкой, нежной и очень мелодичной. Что бы папа ни говорил, мои уши воспринимали его слова как песню. Отцовский голос баюкал и оберегал меня, отправлял ко сну и будил. Я всегда просыпалась с улыбкой. В жизни я слышала разные голоса. Были среди них и достаточно красивые, но ни один не нес такого покоя, как папин.

Помню, мне купили двухколесный велосипед и я, катаясь по дорожкам Центрального парка, потеряла равновесие и упала. Да еще и ударилась о камень головой, поранилась в двух местах, и кровь хлестала, как вода из крана. Машина «скорой помощи» отвезла меня в больницу на Семнадцатой улице. Медсестра перевязала раны, но кровь продолжала течь сквозь бинты, пачкая лицо и шею. Помню вой сирены, испуганное мамино лицо и кустистые брови молодого врача. Он наложил мне швы, однако кровь не желала останавливаться.

А потом в больницу приехал отец. Я услышала его голос в приемной. Он вошел, взял меня за руку, погладил по волосам и стал рассказывать какую-то историю. Вскоре красный ручеек иссяк. Мне показалось, что это отцовский голос остановил кровь.

У папиных историй редко был счастливый конец. Мама терпеть их не могла, считая ужасными и жестокими. Отец возражал, говорил, что далеко не все сказки кончаются хорошо. Мама нехотя соглашалась, но тут же заявляла, что отцовские выдумки не имеют ничего общего со сказками и не годятся для детских ушей.

А я любила их за непохожесть на традиционные сказки. Все отцовские истории были из бирманской жизни, приоткрывающие маленькую щелочку в его прошлое. Наверное, потому и завораживали.

Моей самой любимой была «Сказка о принце, принцессе и крокодиле». Я постоянно требовала, чтобы отец рассказывал ее мне, и вскоре выучила наизусть. Я помнила каждое слово, паузу, интонацию и даже поправляла отца, если он отступал от изначального варианта. Даже сейчас могу пересказать эту сказку…

Жила-была прекрасная принцесса… «Жила-была», «давным-давно» — эти волшебные слова меняли окружающий мир. Светло-розовые стены моей комнаты исчезали, и я видела только принца с принцессой.

Та принцесса росла на берегу большой реки, в старом дворце. Она жила с отцом и матерью, которые, естественно, были королем и королевой. Внутри массивных стен дворца, в его просторных залах и комнатах с высокими потолками, всегда царил холод, полумрак и вязкая тишина. У принцессы не было ни братьев, ни сестер, и оттого она чувствовала себя очень одинокой. Родители, занятые государственными делами, почти не разговаривали с ней, а слуги на все вопросы отвечали: «Да, ваше высочество» или «Нет, ваше высочество». Во всем дворце не находилось никого, с кем бы принцесса могла поговорить или поиграть. Она невероятно скучала. А годы шли, и королевская дочь превратилась в такую одинокую и печальную девушку, что никто уже и не помнил, когда ее высочество последний раз веселилась. Иногда принцесса проверяла, не разучилась ли она смеяться: подходила к зеркалу и старалась улыбнуться, однако лицо лишь морщилось в гримасе. Это было даже не смешно. Принцесса вздыхала и потом долго избегала зеркал. Когда же ей делалось совсем-совсем грустно, она шла на берег реки, садилась в тени фиговой пальмы и слушала шум воды, стрекотание цикад и птичьи трели. Ей нравилось следить за тысячами звездочек, которые солнце зажигало в речных волнах. Грусть немного утихала, и она начинала мечтать о друге, который бы ее рассмешил.