Наринэ Абгарян - Зулали (сборник)
– Дочка, кто с тобой так, кто с тобой… – запричитала она.
Назели, услышав ее голос, вынырнула на секунду из беспамятства, прохрипела:
– Я сама… упала… ударилась…
– Да какое «я сама»! Кто так падает! – всплеснула руками старенькая Ано, приложила ладонь к ее лбу и отдернула – он был до того горячим, что казалось – сейчас заполыхает.
Времени было в обрез. Найдя телефон и молясь, чтобы сын оказался дома, она набрала номер, вскрикнула от радости, услышав в трубке его голос, попросила принести лекарства. К тому времени, когда прибежал запыхавшийся сын, она успела немного сбить температуру, протерев тело Назели винным уксусом. Белья на ней не оказалось, между ног натекло крови – Ано не смогла сдержать слез, разглядывая кровоподтеки на внутренней стороне ее бедер, когда стукнула входная дверь, она вышла к сыну, попросила затопить дровяную печь и нагреть воды, на его удивленный возглас, кто так разгромил кухню, ответила словами Назели: это она, упала, опрокинула на себя стол, сильно поранилась осколками. Сын затопил печь, разогрел воду, поскребся в дверь спальни, но Ано не дала ему войти, объяснив это тем, что у Назели лихорадка и, кажется, вирус, и она не хочет, чтобы сын тоже заразился. Она замотала голову Назели своим платком так, чтоб не видно было лица, завернула ее в одеяло, удивляясь силе своих дряхлых рук, сдернула с кровати и спрятала испачканную кровью простыню и лишь после этого кликнула сына и попросила перенести больную на кухню. Тот безропотно выполнил ее просьбу, уложил Назели на топчан, хотел было остаться, но мать не дала – иди, дальше я сама справлюсь. Она налила в таз теплой воды, смочила полотенце и, как могла, умыла Назели, потом еще раз натерла ей тело уксусом, приговаривая: «бедная моя, бедная моя». Назели еле слышно дышала, с тихим всхлипом втягивая воздух, была уже в сознании, но молчала, только морщилась, когда уксус попадал в царапины. Ано напоила ее сладким чаем, дала жаропонижающее, подоткнула со всех сторон одеяло – спи! Назели послушно закрыла глаза. Пока она дремала, Ано убралась на кухне – подмела и вымыла пол, выкинула осколки битой посуды. Несколько раз, прерывая работу, прикладывалась губами ко лбу Назели, надеясь, что жар спал, но он держался, это хорошо, значит, организм борется, каждый раз приговаривала Ано, не очень понимая, кого утешает – себя или ее. Ушла она поздно, затопив печь с таким расчетом, чтобы тепло продержалось как можно дольше, и убедившись, что Назели крепко спит. Вернулась на самом рассвете. Ночью ударил мороз, воздух казался аж заиндевевшим, царапал горло и холодил лицо, хмельная от праздников деревня спала беспробудным сном, и даже голосистым петухам было не до утреннего перекрика – коротко кукарекнув, они тут же притихали. Назели проснулась на стук открываемой двери, приподнялась на локте, ну, как ты себя чувствуешь? – спросила старая Ано нарочито беззаботным голосом.
– Лучше, – ответила одними губами Назели.
Ано приложила ладонь к ее лбу, вздохнула – температура держалась. Отек на виске чуть сошел, но глаз не открывался.
– Сейчас все сделаем. – Она подкинула в печь дров, заварила чаю, соорудила два бутерброда с маслом и медом. Накормила Назели, дала лекарств. Обработала ранки, приложила к виску компресс, еще раз обтерла уксусом.
Назели безропотно подчинялась – жевала хлеб, глотала таблетки, подставляла руки и ноги, когда старая Ано, кряхтя, обтирала ее тело остро пахнущей уксусом тряпицей. Приговаривала шепотом: «спасибо, спасибо».
– Дочка, может, хоть теперь расскажешь, что случилось? – спросила Ано, уложив ее на топчан и накрыв одеялом. И, не давая ей ответить, поспешно добавила: – Только не обманывай меня, пожалуйста. Если собираешься соврать – лучше промолчи.
Назели закрыла глаза.
– Неужели Григор? – Голос старой Ано дрогнул, оборвался.
Назели зашептала, не открывая глаз:
– Я не видела, кто это был. Я накрывала на стол. Услышала, что отворилась дверь, решила, что это вы, – больше ведь некому было ко мне заглядывать. Потому и не стала оборачиваться, только поздоровалась. Помню удар, я упала. Второй раз ударили ботинком в висок. Больше ничего не помню. Очнулась на полу, окоченевшая, было темно и очень холодно. Я кое-как добралась до постели, легла. Все.
– Ты не видела его?
– Не видела.
– Ни на кого не думаешь?
– Нет.
Старая Ано пожевала губами.
– Нужно мужикам рассказать. Они придумают, как быть.
Назели схватила ее за локоть, зашептала умоляюще:
– Бабушка Ано, пожалуйста, не говорите никому. Подумайте сами – дороги замело, до деревни не добраться. Это был кто-то из своих. Кто-то из наших мужчин. Больше некому.
– Григор? – переспросила Ано.
Назели отпустила ее руку, откинулась на подушку. Лицо ее, мертвенно-бледное, прозрачное, почти слилось с подушкой. Только заплывший глаз отливал пугающей чернотой.
– Я не видела. Не знаю, – с трудом выдавила она.
– Кроме него, некому.
Назели повернулась на бок, подтянула одеяло к подбородку. Вздохнула:
– Это уже не имеет значения.
– Снасильничали над тобой, дочка. Разве такое прощают?
– Вы, главное, никому не говорите, бабушка Ано. Я сама разберусь.
– Ладно. Но тебе нужно перебраться к нам. Мало ли что еще может случиться.
Назели не смогла скрыть горькой усмешки.
– Все, что должно было, уже случилось.
Днем заглянули Сильва с Ануш, но старая Ано не дала им пройти в дом. Назели слышала, как она их выпроваживает, пугая неведомым вирусом.
– Приходите через пять дней, а лучше – через неделю. И других предупредите. А то сами заболеете и детей заразите.
– Если нужна будет помощь, звоните, я тут же прибегу, – попросила на прощание Сильва.
Назели накрылась с головой, чтоб не выдавать слез, усилием воли заставила себя успокоиться. Не плачь, не плачь. Вспомнила бешеные глаза Григора, его тяжелое дыхание, то, как он надвинулся на нее, как тряс за плечи, давясь криком – за что ты так со мной, за что? Испуганная его натиском, она молчала, но он все не унимался, все тряс ее, и тогда она крикнула ему в лицо, словно ударила, что сказать ей нечего, что она по глупости и по молодости позволила себе сблизиться с ним, хотя он ей не особенно был дорог, что потом ее сразу же отвернуло от него и от его самодовольного «кому ты теперь будешь нужна» и что она, в пику ему – вот дура-то, выскочила замуж за другого, который так и не смог смириться с тем, что не был ее первым мужчиной. Что он не доверял ей, ревновал даже к прохожим, рылся в личных вещах и проверял телефонные звонки, никогда не сдерживал себя в выражениях, а напившись, распускал руки.
– Если ты думаешь, что я была счастлива с Автандилом, то можешь радоваться – это совсем не так! – бросила она в лицо Григору. Оттолкнула его с силой, чтобы пройти, но он не подвинулся – стоял как вкопанный.
– Ну чего тебе еще? – крикнула она.
Он, наконец, отмер, отошел в сторону, освобождая ей дорогу. Спросил, скорее, не чтобы услышать ответ, а чтобы хоть что-то сказать:
– Но почему?
Назели обошла его, распахнула входную дверь – в прихожую ворвался ледяной ночной ветер, завертелся у нее в ногах.
– Уходи, – коротко бросила она.
Григор подошел к ней вплотную. В темноте невозможно было разглядеть ее лица, но отблеск падающего снега освещал ее черты – казалось, она совсем не изменилась и даже стала красивее. Он провел рукой по ее волосам, по спине, холодея от боли узнавания – пальцы его помнили каждый изгиб, каждую линию ее тела.
– Я так и не забыл тебя.
Она резко вырвалась, оттолкнула его.
– Уходи. И больше не возвращайся!
Он вышел за порог, обернулся.
– У тебя нет сердца. И никогда не было.
Она захлопнула дверь и повернула ключ.
На следующий день на нее напали. Кто это был – она не знала. Но думала на Григора.
С отъездом мужчин жизнь вернулась на круги своя – бабы хлопотали по хозяйству, старики помогали с младшими детьми, рейсовый пазик возил школьников в Ванаван. За рулем теперь был другой водитель – у Анеса совсем сдали ноги, и он уволился. Назели съездила его проведать, заодно постригла, пока она возилась с его волосами, он обстоятельно рассказал о себе, потом расспросил про деревню, поинтересовался, как она праздники провела. Как бы невзначай упомянул Григора – не обижал?
– Не обижал, – ответила Назели.
С той ночи Григор больше не появлялся и не давал о себе знать. Уехал к середине января одним из первых, Назели видела, как Валя его провожала – повисла на шее, зарылась лицом ему в грудь. Он приобнял ее одной рукой, вяло похлопал по спине. Смотрел куда-то вбок, хмурился. Назели поспешно отошла от окна, чтобы не видеть их, – она ненавидела Григора всей душой, а Валю презирала. Если бы можно было в обмен на память отдать несколько лет жизни, она бы, не колеблясь, пошла на это, только бы никогда больше не вспоминать того, что случилось в тот злосчастный день. К счастью, времени на переживания было мало, старая Ано, благодаря уходу которой она выкарабкалась, теперь сама хворала – болело сердце и донимала слабость, Назели ухаживала за ней, скрупулезно выполняя предписания врача. К тому же в салоне возобновились еженедельные вечерние посиделки с кофепитием и долгими разговорами «за жизнь», чему она искренне радовалась. О том, что с ней случилось, никто в деревне так и не узнал, и даже заглянувшая на Рождество Сильва ничего не заподозрила (Назели умело загримировала желтоватый след от ушиба тональным кремом). Старая Ано тоже молчала, мудро рассудив, что лишними разговорами можно сделать только хуже. Назели держала переживания в себе, не жаловалась. Спала плохо, но старалась извлечь пользу даже из бессонницы – читала или же занималась рукоделием. Заподозрила неладное ко второй половине февраля, когда, вместе с задержкой критических дней, по утрам стала донимать легкая тошнота. Съездила в Ванаван, показалась гинекологу, который подтвердил ее догадки. Вернулась встревоженная, провела несколько дней в раздумьях. Снова съездила в Ванаван и встала на учет.
