Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе
И только в одном они расходились, но это расхождение постепенно становилось все существеннее. К семнадцати годам Игаль стал все чаще задумываться об окружающих их опасностях и все чаще мечтать о грядущих победах своего маленького Израиля, который — пока что — на карте напоминал связку сосисок. «Ты знаешь, сколько нужно времени, — спрашивал он Яэль, — чтобы рассечь эту связку в районе Кфар-Сабы и отрезать север от юга?»; и сам отвечал: «Полчаса танкового хода на средней скорости». Но этого не будет. Ради победы, которая положит конец двум тысячам лет страданий, унижений и бедствий еврейского народа он был готов пойти почти на любые жертвы. Он представлял себе, как на особой черной машине он едет во главе огромного парада со множеством танков и бронетранспортеров, голос в громкоговорителе на секунду замирает и потом торжественно произносит: «Парад принимает генерал Игаль Кайзерман», и все оборачиваются к нему в восторженном молчании. Иногда, впрочем, он не останавливался на этой спасительной победе и начинал представлять себя создателем огромной империи от Нила до Евфрата, к ногам которой падут все арабские диктаторы, и в которой все будут жить мирно, долго и счастливо. Карты в домашнем атласе наполнялись стрелками наступательных и оборонительных операций, огромные танковые армады Сирии, Египта и Ирака оказывались в железных кольцах окружений, и уже в полусне Игаль повторял: «Сталинград, Сталинград». Постепенно мысль о том, что он станет десантником, из маски всеобщей мечты и необходимости доказывать свою силу и мужественность превратилась в мечту его собственную, глубоко и заботливо устроенную в сердце. Тогда он говорил себе, что будет воевать столь же мужественно и стойко, как во время синайской кампании воевали израильские парашютисты на перевале Митле.
Яэль выслушивала все это с растущим неодобрением. В те годы, когда не мечтать о подвигах на фронте означало навсегда отказаться от женского внимания и надежды на сексуальную взаимность, она заняла позицию непримиримо равнодушную. Тем временем кольцо блокады вокруг Израиля все больше сжималось, а арабские лидеры снова заговорили о близости его окончательного уничтожения. Яэль же время от времени рассматривала немногие оставшиеся вещи и книги своего несчастного дяди Франца и на этом основании категорически отказалась призываться в армию. На призывном пункте она объяснила психиатру, что, будучи реинкарнацией души своего дяди, погибшего во время Войны за независимость, она мечтает отомстить арабским врагам, его убившим, и была немедленно освобождена от дальнейших проверок. На самом деле она несколько перестаралась, и дело чуть было не закончилось госпитализацией, но потом все обошлось. Игалю же она сказала, что не готова идти в армию, бросающую лагерных доходяг на пулеметы ради того, чтобы прикрыть изгнание из своих же собственных домов других, столь же несчастных людей, которых построили колонной в пятьдесят тысяч человек и погнали куда-то на юг. «А от ваших бравурных военных маршей, — добавила Яэль, — у меня начинается изжога и рвотный рефлекс, так же как и от звуков вашего радио». Игаль молча выслушал все, что она говорила; и это был единственный раз, когда они поссорились. Но поссорились они надолго.
Яэль закончила школу; все ее подруги постепенно ушли в армию, неделя проходила за неделей, а она так и осталась с книгой у раскрытого окна. В ответ на вопросы знакомых она отвечала, что является пацифисткой; ее больше ни о чем не спрашивали, но больше и не заговаривали. Эрих — который к тому времени не говорил уже несколько лет — ее тоже ни о чем не спрашивал, но когда прошло уже почти полгода, а знакомые на улице перестали с ней здороваться, Эрих подошел к дочери и столь же молча ее обнял. Яэль задрожала, как бумага на ветру, заревела — сначала шепотом, потом в полный голос, — обхватила отца и сползла к самым его ногам. Так она и пролежала на полу до вечера, а Эрих сидел в своем кресле и читал. С тех пор она стала бояться зеркал. Сначала Яэль старалась избегать их взгляда по ночам — не заходить в прихожую, не поднимать глаза над раковиной в ванной. Ей казалось, что ночью она остается с зеркалами наедине, и мир, в них отраженный, слишком похож на реальный, чтобы не быть чужим, и слишком близок, чтобы не быть далеким. «В холодной воде воздуха, — записала она, — тишина стоит черными столбами, а страх неподвижен и прозрачен». Именно тогда Яэль поняла, что боится увидеть в зеркале себя и узнать, что она другая. А еще чуть позже она вдруг сообразила, что остается один на один с зеркалами именно днем, когда дома никого нет, и именно днем должна бояться не увидеть себя в зеркале, и бояться признаться себе, что не знает, кто она такая. Она стала много гулять по городу, читать в скверах. Впрочем, не то чтобы она перестала пользоваться зеркалами совсем. И все же однажды, когда она посмотрела в зеркало перед выходом из дома, лицо в зеркале показалось ей бесконечно чужим. В этот день она поняла, что стала чужой своему близнецу, которого больше нет.
Поначалу, в те дни, когда Игаль возвращался с курса молодого бойца и засыпал с пустым и измученным лицом, она все еще чувствовала себя близкой. Яэль опускала ему руку на лоб, и ей казалось, что пока она сидит рядом с ним, его лицо распрямляется и оживает во сне. Иногда в тишине его сна ей хотелось заплакать, но, подумав, она не находила причин. Потом, когда начались учения, Игаль стал приходить реже, но уже и без той смертельной, давящей усталости, которая прижимала его к ней, как когда-то таинственные тропические острова. Он перестал читать, стал говорить о всевозможной технике и еще рассказывать какие-то длинные, бессмысленные, ветвящиеся истории про пробежки с препятствиями, вкус сухого пайка, ночные караулы и приказы по рации. Яэль понимала, что ему плохо, но уже не могла помочь, как если бы он неожиданно остался где-то за гребнем дальнего каменного хребта. Тогда она сказала себе, что будет ждать. Несколько раз приятели по роте приводили его на дискотеки, и в один из этих дней у Игаля появилась девушка — точнее, стали появляться девушки, сначала одна, потом вторая, потом какая-то еще. Он начал чувствовать себя героем. Тогда Яэль тоже нашла себе любовника, потом об этом пожалела, но ревновала она Игаля не к женщинам, а к войне. И война началась. Сжимающееся кольцо одиночества и страха, в котором жила страна все последние месяцы, постепенно превратилось в удушающее — сдавливающее и парализующее — предчувствие гибели. Слова ее врагов становились все прямее и циничнее, а отчаяние нависало все тяжелее. Арабские лидеры все отчетливее говорили о скором уничтожении Израиля и о том, что немногие из его жителей это уничтожение переживут. Наконец 22 мая 1967 года после целой цепочки стычек на сирийской границе Абдель Гамаль Насер закрыл Тиранский пролив; Иордания, Судан и Кувейт провели мобилизацию, Ирак и Алжир послали экспедиционные корпуса; а 5 июня дивизии Таля, Шарона, Решефа и Иоффе начали превентивное наступление по всему Южному фронту. В общем потоке людей навстречу Синайским горам бежал и Игаль; более того, сбылась его давняя мечта. На четвертый день войны, в составе дивизии Шарона, он оказался в гуще боев за перевал Митле, на восточном краю которого неожиданно попала в окружение одна из бригад дивизии Иоффе.
Победа была головокружительной и неправдоподобной. За шесть дней войны Египет и Сирия потеряли больше танков и самолетов, чем Германия под Сталинградом. Сотни тысяч беженцев затопили Южную Сирию и Западную Иорданию; и еще миллион палестинцев оказался под израильским контролем. Страна пребывала в эйфории, радио переливалось голосами победы; Яэль тоже ликовала, и еще плакала, потому что страны, в которой она выросла, больше не существовало. Июнь был жарким, счастливым и чужим. Страх исчез. Через несколько дней Игаль вернулся домой, но в душе у него было пусто. Он увидел перевал Митле, и этот перевал оказался каменной пустыней. На тысячу голосов радио выбрасывало из себя голоса победы, счастье чудесного спасения, избавления от страха и давящего ужаса катастрофы, грохот танков, повторяемые на все голоса крики «храмовая гора в наших руках» — и головокружительное упоение своей неожиданной, не укладывающейся в рамки никакой исторической логики силой. Все вокруг ликовало радостью войны. Яэли стало снова страшно. «Что же теперь будет?» — спросил Игаль, вернувшись. «А зачем же ты тогда пошел служить одноглазому? — спросила она, — что ты знал про него, кроме всех этих отвратительных слухов?» — «Я не знал и этого, — мрачно ответил Игаль, — и не знаю до сих пор. Это сплетни — и грязные сплетни. К тому же он герой и нас спас». — «Герой чего? — сказала она, — и спас от чего? Да и он ли? И кого нас? И почему, почему ты пошел служить одноглазому?»
Несколько дней подряд Игаль молчал, как его отец. Потом подошел к Яэли и спросил: «Что же мы теперь будем делать?» Она вернулась с книгой. «Ты помнишь, кто такой Шмуэль а-Нагид?» — спросила она. «Что-то из школьной программы, — ответил он, — но мы его не читали». — «Он был одним из первых великих ивритских поэтов средневековья, — сказала Яэль, — а еще великим визирем в Гранаде, любимцем эмира и большим полководцем, одержавшим несколько блестящих побед в гражданских войнах». — «И что?» — спросил Игаль, озадаченно. «И его победы, — ответила Яэль, — вероятно, тоже приблизили падение мусульманской части Испании и изгнание евреев». — «И что?» — снова спросил Игаль. «Вот что он писал про наши войны, — сказала она, — юная война похожа на красотку, обладать которой хотел бы каждый. Но проходит время и озлобленной старухой она приносит в дома разрушения и смерть». Игаль кивнул; несмотря на победу столь головокружительную, война на границе продолжалась. А еще через полтора года от инфаркта умер подлинный победитель в этой войне, так и оставшийся в тени, — премьер-министр Леви Эшколь, родившийся под фамилией Школьник в городке Оратов Киевской губернии и так же, как и мать Яэли и Игаля, говоривший с неистребимым идишистским акцентом. Вместо него страною стали править одноглазый и неистовая, одержимая Голда Меир, хоть и родившаяся в Киеве, но повторявшая: «Я палестинка».
