Давид Фогель - Брачные узы
И повернулась к Лоти:
— А вы как, милая моя?..
— Я? — отозвалась Лоти, желая ее уколоть. — Я, милейшая госпожа баронесса, вообще не люблю алкоголя… Конечно, немного пью иногда, однако для того лишь, чтобы не отрываться от общества, не находя в этом никакого удовольствия… Пить — не занятие для женщин, по моему мнению…
Tea заранее предполагала услышать от нее что-нибудь в этом роде, и это очень ее развеселило.
— Отчего же? — вмешался Ульрих. — Разумеется, когда женщина напивается допьяна, это некрасиво, но выпить немного! Это никак не может повредить ни женственности, ни красоте. Напротив, только горячит кровь и добавляет красивой женщине прелести и жизненной силы.
Официант извлек пробку из пыльной бутылки, и доктор Астель, как виновник торжества, разлил вино и сразу же заказал вторую бутылку. Чокнулись и выпили. Тяжелое вино мгновенно зажгло кровь в жилах, лица разгорелись, голоса зазвучали громче, резче, свободнее.
Двое мужчин прошли рядом с их столом и приветствовали баронессу с излишней, как показалось Гордвайлю, фамильярностью. Они сели к освободившемуся в это время неподалеку столу. Гордвайль посмотрел на них с подозрением. Это были люди из прошлого Теи, прошлого чужого и неведомого, в котором Гордвайлю не было места и которое было ненавистно ему, хотя он и не сознавался в этом даже самому себе. До сих пор Tea ничего не рассказывала ему о своей прошлой жизни, а он не спрашивал, быть может, из тайного страха открыть там что-нибудь такое, что причинит ему боль и чего лучше не касаться. Но каждый мужчина, с которым Tea была знакома до него и без него, априори был ему несимпатичен, более того, он безотчетно видел в таком мужчине заклятого врага.
Он залпом выпил полную рюмку и зажег сигарету, все время кося взглядом в сторону двух незнакомцев.
На Лоти вино подействовало тотчас. Она сидела слева от Гордвайля, обнимая его обнаженной до локтя белой-белой рукой, гладкой, точеной, покрытой легким пушком, и захлебывающимся шепотом, проглатывая половину слов, шептала ему:
— Она не так… увидите… в конце концов убедитесь сами… она не любит вас… женщина сразу это чувствует… сердца в ней нет… вот увидите…
Но Гордвайль не обращал на ее слова никакого внимания. Он вдруг увидел, что двое незнакомцев улыбаются Тее. Ему даже показалось, что они делают ей знаки, подняв бокалы и подмигивая. Тяжелый горячий вал поднялся в нем и ударил ему в голову. Он весь дрожал. Прежде чем кто-нибудь понял, что с ним, он сорвался с места и подошел к соседнему столу.
— Что вам за дело до нас?! — спросил он хриплым дрожащим голосом. — Извольте прекратить эти грубые заигрывания!
— Что-о? — вскочили сразу оба. — Не твое дело! Пошел отсюда!
Tea, наблюдавшая все с самого начала, успела подскочить к Гордвайлю и схватить его за руку, уже занесенную для пощечины.
— Прекрати, Рудольфус! — властно отрезала она. — Ты просто ищешь ссоры! Ты пьян! Это же мои знакомые!
Доктор Астель и Ульрих тоже оказались рядом с ним, и все вместе удерживали его. Но это лишь усилило гнев Гордвайля. Он пытался вырваться из рук друзей и кричал с пылающим лицом:
— Не пьян я, говорю вам! Вовсе я не пьян! Но ведь это наглость и грубость делать знаки порядочной девушке, сидящей в компании! Беспримерная наглость!
Tea мигнула двум незнакомцам, и оба они вернулись и сели на свои места, презрительно улыбаясь.
Гордвайля также препроводили на место. Он сел и время от времени бросал уничтожающий взгляд в сторону врагов, пивших вино и как ни в чем не бывало беззаботно смеявшихся. Гнев Гордвайля не утихал. Сильным ядом он бродил в нем и не находил выхода. В душе Гордвайль сожалел, что дело не дошло до драки и он не смог отколотить их и преподать им урок хороших манер. Он налил себе полную рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.
— Что это на тебя нашло вдруг, Гордвайль, — уговаривал его доктор Астель, не выносивший никаких вспышек страсти. — Удивил ты меня, должен тебе признаться, ей-богу удивил! Не знал, что ты способен на такое!
Лоти же не прекращала шептать как заведенная:
— Не стоит… убедитесь сами, что не стоит… еще увидите…
— Нечего им пялиться сюда! Экая невоспитанность! Я не пьян, а вы все просто заячьи души! Да, заячьи душонки!
— Что, им уже нельзя и посмотреть в нашу сторону? Невозможно же запретить им! — сказала Tea.
— Посмотреть! Так не смотрят! Разве так смотрят воспитанные люди! Приличные люди так не смотрят на порядочную девушку!
Эта вспышка была лишь слабым отзвуком его ярости, постепенно угасавшей и превращавшейся в своего рода печаль, острую и болезненную. Все происшествие в один миг потеряло всякую важность и больше его совершенно не трогало. Он опустил голову, словно признав справедливость приговора. Все, что говорилось рядом с ним, он воспринимал, как если бы это доносилось из соседней комнаты. Внезапно Гордвайль сделался бледен и почувствовал, что ему необходимо выплакаться. И одновременно всплыла в его воображении картина из другой жизни. Рядом с ним стояла мать и пыталась приложить к его лбу холодный компресс. Потому что он был болен и лежал в постели. Мать склонилась над ним, и он положил ей на спину руку. В первый момент компресс показался нестерпимо холодным и заставил его стучать зубами, но понемногу сказалось его успокаивающее действие: головная боль отчасти стихла. Мать выпрямилась, оставаясь стоять рядом с ним. И улыбнулась ему с любовью. Затем спросила: «Немного полегчало, мальчик мой? Скоро совсем выздоровеешь!» Но Гордвайль ничего не ответил. Он лежал и смотрел на нежное лицо матери в чистом и прозрачном свете и не хотел открывать рот и говорить что-нибудь. Было хорошо оттого, что она спит тут рядом, заботится о нем и любит его… Все это привиделось ему как бы со стороны, словно он раздвоился: один Гордвайль смотрит, а второй лежит больной… И совсем странным казалось, что вид младенца Гордвайля не отличался от его теперешнего вида… Ему показалось даже, будто Гордвайль-младенец нечисто выбрит, и он испытал мимолетное сожаление… Видение продолжалось не более полуминуты. Все происходило не последовательно, одно за другим, а словно одновременно, каждая часть неотрывно от всех остальных. И вдруг все исчезло. Опустив голову на грудь, Гордвайль рассеянно вертел в руке пустую рюмку. И неожиданно ощутил в голове огромную тяжесть и тупую боль. Он поднял голову и уставился на Тею стеклянным недоумевающим взглядом.
— Мы не герои… То есть мы не герои против даже легкой головной боли, а-а?
И спустя минуту:
— Tea, а Те-а-а, плесни мне немного вина! Ма-ать уш-ла…
— Что ты там лепечешь, кролик? — рассмеялась Tea. — Какая мать?
(«Кролик» было ласковое прозвище, которым Tea наградила Гордвайля за его малый рост и торопливые движения.)
— Э-э, так, ничего! — опомнился Гордвайль. — Мы ведь еще не уходим, а?
— Побудем еще немного, — отозвалась Tea. — А потом уйдем вместе, верно? Нас ведь еще ожидает столько удовольствий…
И при этом посмотрела на Лоти, в расчете на то, что та все поймет.
— Да-да, — машинально ответил Гордвайль, не слушая ее.
Жара в зале и алкоголь, словно жидкий металл, затекали в члены, сразу ставшие вялыми и будто погруженными в дрему. Лоти сидела, прижавшись к доктору Астелю и положив голову ему на плечо, и улыбалась печально и умиротворенно.
— Что все замолкли? — спохватился доктор Астель. — Немного жизни, господа! Гордвайль, Ульрих!
— Только сонная кровь, только сонная кровь! — сказал Ульрих.
Он приблизил бокал к глазам и пытался рассмотреть Лоти сквозь темно-красное его нутро, но различить ничего не смог и тогда выпил вино и снова приблизил бокал к глазам.
— Э, да, — сказал Ульрих, ставя бокал, — я всегда это говорю! Гордвайль мне свидетель, не так ли, Горд-ва-айль? Мир, так я говорю, мир — это словно одно одеяние для целой семьи… огромной семьи, в которой собраны люди самого разного возраста, есть груднички в колыбели, а есть зрелые и пожилые… И одеяние это, кому-то оно длинно и широко, ха-ха-ха! А кому-то узко и коротко, да, и узко, и коротко, господа!..
Перед глазами Гордвайля молнией промелькнул громадный детина, одетый в детский пиджачок, зеленый полосатый штирийский пиджак, не доходивший детине даже до талии, пиджак этот лопнул по швам во многих местах, обнажив белесые полоски поддетого под низ халата. Гордвайль согласно кивнул головой и улыбнулся удовлетворенно.
— Отличная метафора, — то ли серьезно, то ли с издевкой сказал доктор Астель, — запомню для себя на будущее.
Ульрих продолжил сдавленным голосом, обращаясь почему-то только к баронессе и помогая себе жестами:
— И тут, сударыня, вы стоите перед однозначным фактом!.. Разум и воля — все улетучивается!.. Человек должен удовлетвориться тем, что ему дано, и молчать!.. В противном случае, если ему не все равно, он может дрыгать руками и ногами, сколько его душе угодно, пока не устанет и не затихнет!.. Вы скажете: как же так, вот этот человек, к примеру, дерзнул и преуспел, сумел изменить что-то, отчасти или даже значительно, ему же удалось! На это я отвечу, любезная баронесса, что он был не кем иным, как посланцем… посланцем другого, невидимого, повелевшего ему проделать все это… А то, что казалось на первый взгляд, не правило, но исключение!
