Давид Фогель - Брачные узы
Доктор Астель подозвал официанта и попросил принести чистой воды. Затем продолжил:
— Приехали на место. И не успели выйти из трамвая, как обе девушки возжелали мороженого. Зашли в кафе и заказали две порции. Блох солгал им, что не любит мороженого. Доев, девушки заказали еще по порции. Здесь изумительное мороженое, сказали, чудно, что Блох не любит его… Как может человек не любить мороженого!.. Это же самая замечательная вещь в мире и т. д., и т. п. Блох был в отчаянии, сидел как на раскаленных угольях и тщетно ломал голову, пытаясь найти какой-нибудь выход из положения. Внезапно ему на ум пришла одна идея. Увидев на улице двух молодых людей, он попросил прощения у девушек и сказал, что должен выйти поприветствовать знакомых, которые только что прошли под окном. Затем встал, вышел и сбежал. И с тех пор, — закончил доктор Астель, — он никогда не заходит в кафе, ресторан и тому подобные заведения, не пересчитав перед этим наличные, несмотря на то, что при нем всегда бывает приличная сумма.
— А девушки? — спросила Tea.
— С тех пор он их не видел. В школу он стал ходить другим путем, но жил в непреходящем страхе — как бы не встретиться с одной из них. С того дня прошло уже больше пятнадцати лет, девушки повыходили замуж и нарожали детей, но, когда он приезжает в Дрезден, в нем просыпается прежнее чувство страха, и он всеми возможными способами избегает поездок туда. А мороженое? При одном упоминании о нем его охватывает отвращение. Стоит какой-нибудь девушке захотеть полакомиться мороженым, и все ее очарование для него сразу пропадает. Он начинает под любым предлогом избегать ее. На своей жене он женился, только убедившись сначала, что подобно ему она не выносит мороженого. Блох этот, — закончил доктор Астель, — вообще говоря, человек странный. Неделю подряд можно рассказывать о его повадках и необычных привычках.
— Больной человек, — заключил Гордвайль. — Законченный неврастеник.
— А теперь пойдемте, господа! — поторопил их доктор Астель.
Решив отправиться в погребок «У Оперы», они поднялись и вышли.
Было около половины одиннадцатого. Уличный шум был уже не столь оглушителен, словно в нем образовались пустоты. Покрытая асфальтом мостовая убегала вдаль, ощутимо выпуклая посреди улицы, отшлифованная, блестящая в ночном свете. Силуэты прохожих, то крохотные, сжавшиеся, то узкие, вытянутые, отражались на ее поверхности как в кривом зеркале. Из шикарных кафе вырывались наружу снопы желтоватого сияния, чванливого и такого насыщенного, что человек испытывал резь в глазах и начинал болезненно моргать. Двери-вертушки выплевывали людей с одной стороны и взамен глотали их с другой, как некий странный механизм. Швейцары в вычурных мундирах почтительно кланялись, заученным движением руки очерчивая в воздухе дугу, словно открывали для тебя в пространстве огромные двери. С разных сторон доносились обрывки мелодий джаза, фокстрота и танго, словно незримые летучие мыши, пролетавшие мимо и наполнявшие члены ритмом танца и легким томлением одновременно. И во всем этом скоплении людей бесцельно прохаживались по улице полицейские — ненужные, одинокие, вызывающие жалость.
Посреди улицы неспешным шагом шли: доктор Астель и Лоти впереди, за ними, шагах в десяти, Ульрих с Гордвайлем и Теей. Tea разговаривала с Ульрихом, Гордвайль же был погружен в свои мысли. Он размышлял примерно так: «Люди стремятся в злачные места, к танцам и наслаждениям, не всегда вследствие подлинной тяги к удовольствиям, а просто в силу необходимости бежать от самих себя… Большинство из них — несчастные люди, опротивевшие себе, и вот!.. Повседневные заботы, скука или просто страх, неясный страх, выходящий за рамки рационального, — все это лишает их покоя, постоянно преследует их, не дает разобраться — прямо и смело — в смятении, которое царит в их собственных душах и вокруг них… Шаткость и неустойчивость основ только усиливаются после войны, так что порой кажется, люди сожалеют, что остались в живых, что им удалось спастись… Быть может, есть необходимость в новой религии, — развил он дальше свою мысль, — в религии, которая сможет остановить это всеобщее бегство, возвратить людей к самим себе, приблизить их к природе и здоровой простоте…»
Легкая печаль мягко охватила Гордвайля, лаская его еле заметными прикосновениями. Почему-то это было ему приятно, можно было бы назвать это чувство и тихой радостью. Все-таки хорошо, что можно вот так идти по улице теплым весенним вечером, в окружении близких и преданных тебе людей, хороших и добрых, да, добрых, пусть они и не отдают себе в этом отчета, идти и идти не останавливаясь… Гордвайль чувствовал прикосновение Теиной руки, просунутой ему под руку, и им овладела уверенность в себе; так обретает уверенность человек, ступивший на твердую землю с палубы корабля, потерявшего курс и долгие месяцы носившегося по волнам без руля и без ветрил. Вдруг он услышал слова Теи, обращенные к Ульриху: «Да, он приятен в общении… Умеет нравиться женщинам… Но Лоти не слишком им увлечена, по всей видимости». Он сразу понял, о ком идет речь, и в нем появился слабый отзвук давешнего — когда он вошел в кафе — неприятного ощущения. Нет, он, Гордвайль, говоря беспристрастно, не находил доктора Астеля приятным. Его длинный нос, тяжелый для такого узкого лица, казалось, тянул книзу всю голову с жидкими волосами — что же в этом приятного!.. И раскосые, как у монгола, маленькие глазки-щелки неопределенного цвета, выражение которых никогда не сочеталось с общим выражением лица, — разве можно назвать их по-настоящему красивыми?! Но у женщин свой вкус. Им он нравится, по большей части. Безусловно, способствует этому и его одежда, с большим вкусом пошитая у лучших портных. Женщинам это тоже нравится. И наконец, ведь не может же впечатление, которое человек производит на женщин, само по себе быть достоинством или недостатком. А если уж на то пошло, то скорее это недостаток, нежели достоинство.
Тем временем они прибыли к цели. Нужно было спуститься по нескольким ступеням и через проход с колоннами войти в просторный зал с низкими сводами, отделанный в нарочито простом, деревенском стиле. Зал был полон посетителей. После непродолжительного поиска они выбрали место в углу, заняв квадратный буро-коричневый стол из мореного дуба.
— Надеюсь, дамы ничего не имеют против малаги?! — произнес доктор Астель дружески. — Вино тяжелое и вместе с тем сладковатое, как летний венский вечер…
Что до нее, сказала баронесса, она вовсе не настаивает именно на сладком вине. С удовольствием выпьет и водки. Чем крепче, тем приятнее… Но и малагу любит. Действительно, хорошее вино.
И повернулась к Лоти:
— А вы как, милая моя?..
— Я? — отозвалась Лоти, желая ее уколоть. — Я, милейшая госпожа баронесса, вообще не люблю алкоголя… Конечно, немного пью иногда, однако для того лишь, чтобы не отрываться от общества, не находя в этом никакого удовольствия… Пить — не занятие для женщин, по моему мнению…
Tea заранее предполагала услышать от нее что-нибудь в этом роде, и это очень ее развеселило.
— Отчего же? — вмешался Ульрих. — Разумеется, когда женщина напивается допьяна, это некрасиво, но выпить немного! Это никак не может повредить ни женственности, ни красоте. Напротив, только горячит кровь и добавляет красивой женщине прелести и жизненной силы.
Официант извлек пробку из пыльной бутылки, и доктор Астель, как виновник торжества, разлил вино и сразу же заказал вторую бутылку. Чокнулись и выпили. Тяжелое вино мгновенно зажгло кровь в жилах, лица разгорелись, голоса зазвучали громче, резче, свободнее.
Двое мужчин прошли рядом с их столом и приветствовали баронессу с излишней, как показалось Гордвайлю, фамильярностью. Они сели к освободившемуся в это время неподалеку столу. Гордвайль посмотрел на них с подозрением. Это были люди из прошлого Теи, прошлого чужого и неведомого, в котором Гордвайлю не было места и которое было ненавистно ему, хотя он и не сознавался в этом даже самому себе. До сих пор Tea ничего не рассказывала ему о своей прошлой жизни, а он не спрашивал, быть может, из тайного страха открыть там что-нибудь такое, что причинит ему боль и чего лучше не касаться. Но каждый мужчина, с которым Tea была знакома до него и без него, априори был ему несимпатичен, более того, он безотчетно видел в таком мужчине заклятого врага.
Он залпом выпил полную рюмку и зажег сигарету, все время кося взглядом в сторону двух незнакомцев.
На Лоти вино подействовало тотчас. Она сидела слева от Гордвайля, обнимая его обнаженной до локтя белой-белой рукой, гладкой, точеной, покрытой легким пушком, и захлебывающимся шепотом, проглатывая половину слов, шептала ему:
— Она не так… увидите… в конце концов убедитесь сами… она не любит вас… женщина сразу это чувствует… сердца в ней нет… вот увидите…
